Первый час, тринадцатая минута. 19:46, зима. «Ноет и ноет»
«Мин Юнги…» — ненавистное имя въедается под рёбра каждый раз всё глубже, глубже и глубже, а в глазах мутнеет от едва ощутимого переизбытка никотина и, определённо, привычного недосыпа. Лёгкая дымка окутывает его и без того нелепые глаза, но улыбнуться просто не хватает смелости, трус он совсем. В руке давно застряла колба с жижей странноватого цвета на самом дне — то ли серой, то ли зелёной, непонятно —, но она тотчас летит в старые потрёпанные обои, на которых парень привык оставлять окровавленную дорожку от своих искромсанных пальцев — иногда больно так, что от костяшек не остаётся ни одного уцелевшего места. И твердит постоянно, что, мол, судьба у него такая, что этим всевышний наказывает его за распущенность и чрезмерную похотливость, что так ему, дураку, и надо. И только снова ноет под лопатками, да так сильно, что «дышать» — неподвластная ему команда, как бы сильно он ни старался поднимать и опускать грудную клетку. Словно кто-то бьёт его по одному и тому же месту третий час подряд, словно там, под лопатками, кто-то громкий живёт и сильно-сильно его ненавидит, словно какая-то любовь хочет разодрать ему грудь, выпрыгнуть наружу, растоптать и заживо сжечь, будто он и не человек вовсе, а какое-то гнилое облезлое полено. Мин Юнги не принимает себя, не принимает свою жизнь, не принимает детали своего одиночества, ничего не принимает, но продолжает дышать этим каждый божий день, дабы убить в себе остатки ещё живого «человека». И есть единственное, что он на дух не переносит — свою истощённую любовь, приторную ночную фантазию, невыносимо желанные «жадные» поцелуи в абсолютно пустой квартире где-то около четырёх тридцати утра — его бесполезная слабость, но это, оказывается, секрет. Мин Юнги ненавидит любовь. Мин Юнги ненавидит любить.Шестой час, тридцать седьмая минута. 00:23, зима. «Любить тебя становится невыносимо, убирайся из моей головы»
— Ты… — тихо и немного пошло шепчет куда-то в шею и сладко-сладко улыбается, словно дитя малое, и невозможно описать то, насколько сильна его вера в правдивые чувства, ведь что, если не их, он испытывает прямо сейчас. И морщинки у глаз становятся заметнее, а сердце продолжает отстукивать слова крепкой любви, и что-то ёкает у самой середины, но ему, быть может, просто кажется, — Моё, — его руки не переставая бегают от ключиц до щиколоток, от макушки до ягодиц и твёрдо останавливаются на талии, основательно впечатав в неё свои длинные мозолистые пальчики, — Поверить не могу, моё, — и многообразие стонов разливается по всей этой скудной квартире, когда мокрые и слегка покусанные губы со всей своей хрупкой нежностью накрывают другие, сухие и совсем неживые, провоцируя на нечто большее, чем просто «невинный поцелуй». Их поцелуи никогда не были невинными, их любовь никогда не была запредельной, их ложь никогда не была ложью, а сигареты всегда оказывались под рукой. — Чонг-гук, — у Юнги никогда не получается прерывать поцелуи Чонгука, у Юнги вообще мало что получается рядом с ним, ведь всё, на что у него хватает смелости — молить «Прошу, продолжай, не останавливайся…» на языке жестов, а Чонгук никогда и не перечит, никогда не сопротивляется воле Юнги, всегда поддакивает, улыбается во весь рот и говорит, насколько он его любит. «Вот настолько, хён!» — расставляет руки широко-широко, изо всех сил, и каждый раз жалобно стонет, что они слишком короткие, что он любит его намного больше, а затем падает на раздробленный кафель в гостиной по своей детской неосторожности, за что частенько получает по рукам. «Дурак! А если б голову разбил?» — но разговорам Юнги всегда предпочитает поступки, и он целует Чонгука после каждого его робкого признания, после каждого правдивого «люблю», никогда не забывает, — Чонгук. Юнги слишком настойчив, слишком серьёзен, слишком «не Юнги» для Чонгука, слишком чужой и слишком похожий на других. В грудную клетку упрямо тычется и тычется родной палец, глаза в глаза — ничего, и жизни в них всего один процент. Ему не хочется верить в такого Юнги, не хочется думать о таком Юнги, не хочется быть кем-то для такого Юнги, но по своей детской натуре он не находит ничего лучше, кроме как старательно выцеловывать его разбитые губы в миллион или даже миллиард раз быстрее, трогать за щёки, шею, подбородок, мысленно шептать его имя и говорить слова любви абсолютно на всех языках. Он ведь его любит, сильно-пресильно, Юнги это не понаслышке знает. — Юнги? — руки продолжительно покалывают от усталости и непривычной грусти, но он заставляет улыбку держаться на своих губах так отчаянно, что глаза непроизвольно становятся ничем иным, как точной копией несуществующих океанов. И он плачет, захлёбываясь в собственной глупости, словно смертельная доза снотворного намного безопаснее безразличия его любовника. — Любить тебя становится невыносимо, — одними губами молвит Юнги всего в двух миллиметрах от чужих губ и тотчас прилипает к побледневшей щеке, демонстративно ёрзая на его коленях всем своим исхудавшим телом, а Чонгук задыхается, роется пальцами в давно не мытых его волосах, целует рьяно, развязно и шепчет слова такие, о существовании которых Юнги и подумать даже не мог, мол, идиот ты редкостный, не пугай так больше. «Ругается» — думает он, — «Ребёнок» — и слизывает чёрнильные слёзы с опухших его глаз, изнемогая от истинной потребности в нескончаемых поцелуях или крепком алкоголе, что, как ни крути, одно и то же. «Убирайся из моей головы, убирайся!» Не действует…Одиннадцатый час, тридцать пятая минута. 06:31, зима. «А ты не верил».
Юнги чувствует эту любовь, чувствует её каждой клеточкой, каждым атомом и каждой щетинкой своего истощённого тела, и внутри взрывается череда планет, когда слишком родные руки касаются его в зоне бёдер, предплечий, затылка, когда Чонгук нежен до такой степени, что из уст слишком громко вырывается незапланированное «Я тебя люблю» и слабый, еле слышный рык. Чонгук знает все слабые места Юнги, он изучил его досконально, от и до, начиная с маленьких мешков под глазами, заканчивая глупым смехом над абсолютно несмешными, как ему кажется, шутками — идиот. — Я тебя разлюблю, — скрежет зубов с ненавистным повторяющимся щёлканьем разносится по всей квартире и остаётся в памяти ещё на пару-тройку секунд, утащив за собой их запредельно прогнившие души. Короткие вдохи и разносторонние прикосновения — Юнги будет скучать. — Ложь, — твердит, ухмыляется, терпит, — Ты не умеешь отказываться от людей, — и ластится к груди почти что сразу, покрывая поцелуями правую щёку с небольшим намёком на грубость — обижается. Юнги и рад бы без Чонгука, счастлив будет, если он сам его разлюбит, если сам его раздавит, если сам исчезнет, но от Чонгука, даже если сильно захочешь — никогда не избавишься. Прилип, ухватился за душу настолько крепко, настолько пошло, властно и безрассудно, что вырезать уже просто рука не поднимется. Всё, на что способен Юнги — умолять: «Прошу, продолжай, не останавливайся…» на языке жестов, а после вторично срывать голос, вторично стонать от суровых ожогов на кисло-сладкой шее, оставленных, увы, только его губами — больно, но что ему, дураку, остаётся делать? И пусть болит изрядно, пусть ноет до изнеможения, пусть терзания не прерываются ни на секунду, пока он ощущает эти руки на своих руках, пока короткие рваные поцелуи греют лучше любого горячего молока, пока ему разрешено притрагиваются к этим безгранично желанным губам и целовать их так, как только он того пожелает. Ведь ему беспрекословно можно, ведь Чонгук отдавать его никому не собирается, ведь любит он, идиот, донельзя сильно и чересчур банально. Юнги — чонгукова сплошная линия, его кислородная маска, потрёпанный пластырь на зверски изуродованном запястье и дорогое, чрезмерно дорогое обезболивающее. Чонгук зачахнет без Юнги, и это факт.7:05
— Разлюбил, — разлюбил, и поцелуи отныне становятся чем-то до тошноты противным, чем-то омерзительно приторным, муторно-сладким, а к горлу подкатывает склизкий комок отвращения — «Я не хочу тебя снова целовать». Голос больше не дрожит от касаний к давно избитым рукам, ногам и бёдрам, а имя его произносится совсем-совсем легко. «Чонгук, Чонгук, Чонгук, Чонгук» — теперь это одна из тех многочисленных разновидностей слова «любовь», о которых невзначай упоминается в утренних газетах. Теперь Мин Юнги ненавидит их совершенно одинаково.Спустя двенадцать часов после принятия препарата. 7:06, зима, окраина города, квартира номер двадцать два, Чонгук и Юнги.
«Я всё-таки тебя разлюбил, а ты ну никак не хотел в это верить…».