Благая весть

В Сейрейтее сгорают звезды, белый город похож на кладбище душ. Здесь рождаются самые сильные, сюда доходят самые стойкие, в его стенах творятся легенды, но герои из этих легенд редко доживают до счастливого конца. Иногда Кайену кажется, что столица выстроена из выбеленных временем сильных костей. Что реяцу падших — ее защита покрепче врат и великанов-стражей. Что когда над городом проливается дождь — а это довольно часто, — то это сам Король плачет по навеки почившим. Чудовищная несправедливость — что только горсть шинигами получает второй шанс на жизнь, а большинство уходит бесследно. После поимки предателей и пресечения смуты сердце вроде должно было успокоиться, но печальные зеленые глаза глядят на яркий, до боли режущий, белоснежный свет выстоявшего Сейрейтея, а за ним видят снующие, никак не способные покинуть это место тени. У Кайена поднимаются волоски на загривке. Вот — его растерзанная пустым жена. Вот — использованная, точно кукла, в руках врага его подопечная. Вот — принявший вместо него удар учитель и проклявшее его род выпорхнувшее из капитана божество… Видимо, сила слов ками по-прежнему действенна в краю таких же шинигами-богов: Шиба смотрит на холодные абрисы жестокого города и глаза его становятся влажными. Там, за толстым валом крепости, сложенном из судеб тысяч легендарных воинов и сковывающей секки, ровным рядом могил ждет его почти вся родня. Новый капитан Тринадцатого отряда поднимает глаза к сивому небу и безмолвно спрашивает: за что? Гениальный студент, талантливый боец, лейтенант — на загляденье, причем столь юный, столь дерзкий, столь рьяный; было время. Командир прочил ему славную карьеру, а генерал сам средь других отличал. Дядя натаскивал, отец гордился, дед-глава видел приемником только лучшего из внуков, как же так получилось, что он оступился? Где и когда всё пошло под откос? Может, виной — брак с руконгайкой? Младший Кучики за это тоже поплатился с лихвой. Может, слишком глубокая с другими кланами дружба? Это вызвало неслыханную волну междоусобиц, точно Сейрейтею понадобился новый «строительный материал» из благородных костей, а оставшейся знати понадобилось впрыснуть новую кровь. Пять Великих Домов — и пять глав-сопляков. Парадокс, но оставшись одни, без близких, они сделались только взрослее, независимее, категоричнее. Двадцать пятый глава Дома Шиб такой власти не желал, только единственного достойного ему наследника уничтожила неведомая тварь. Сущий зверь. Кайену пришлось за три дня постичь банкай, чтобы уничтожить это творение Айзена Соскэ, но оплакать уже погибшего дядю не хватило бы и вечности. Пускай поздно, но он отомстил за него; это долг единственного выжившего из рода, это вскинутые ему на плечи бремя, а еще — ответственность пред всеми Шибами. О, когда-то это была чудесная, большая семья. О широких пышных их застольях по столице гуляла справедливая молва. Крупный костяк основы рода. Десять боковых ветвей. Около сотни детей, племянников, внуков, правнуков, кузин и кузенов. Плодовитые, все ныне они лежали в земле, по которой стелется дымкой уже чужая история. И кажется, что Кайену не сотня, а тысяча лет — он помнит поименно всех родных, он бережно хранит воспоминания о каждом в голове и в сердце, он борется за настоящее великой фамилии каждодневно, вроде бы один, а на деле ощущает за спиной тени и силу тысяч Шиб из более тридцати поколений. Да, славные то были деньки… Шинигами блаженно прикрывает глаза и видит прошлое в радужных картинках. По щеке невольно катится слеза, он стыдливо ее убирает рукой, но, раскрыв, видит на ладони первый декабрьский снег. Взгляд тоскливый становится постепенно безоблачным, чистым и упирается вновь в скучившееся белой ватой небеса. Небо сейчас не плачет — небо остужающим участием сыплет, ласкает кожу, приятно холодит глаза. Небо светлое, несколько пронизанное солнцем, заставляет хмурого парня тоже раздвинуть до боли сжатые брови, вздернуть повыше нос, улыбнуться всем бедам назло и вобрать в грудь свежего, полного надежды, воздуха. Он ведь жив, чего расклеился? Мороз доказывает это, покусывая за пальцы и за щеки. В снежинки превращает зима влагу на ресницах. Под варадзи начинает хрустеть будто опавшее прошлое в небытие — перед застывшим на холму шинигами быстро просторная степь становится чистой, белой, как свитки готовой к новым записям бумаги. Кайена одолевает прежний врожденный оптимизм — он действительно способен еще переписать историю. Неджибана — это огромная, уверенно чувствующая в его руке, кисть. Быстрые ноги молодого капитана готовы выдать связки сильных иероглифов, острый ум — испещрить новый лист мудрыми изречениями, а сердце — передать следующему поколению славный опыт. Кайену заметно становится легко, и с облаком пара изо рта он выпускает постыдные для потомка великой фамилии минутные сомнения. Он расправляет плечи, хотя легкое форменное хаори носить в декабрь довольно прохладно. Но Кайен будто не слышит — он задумчиво-мечтательно трет на руке клановую татуировку, и с удовлетворением смотрит, как много снежного полотна отделяет его новый дом в Руконе от стен чуждого теперь славного города… Мысли мерно витают снежинками в голове невольно отшельника: ему есть еще кого защищать здесь; за столицей природа краше, а воздух не отравленный обреченностью; ничего, он сумеет совместить работу в Готее и личное счастье за его пределами; наконец, громкое имя клана Шиб будет держаться на слуху, пока останется хотя бы один из них. — Не замерзли, мой господин? — На плечи главы ложится теплая, отороченная мехом, стеганная накидка. Его губы тянет шире улыбка: что ему накидка, если мигом обволакивает тело Ее теплом? Теплом нежных рук. И прижавшегося к его спине бьющегося так сильно сердечка. А еще ласковых, будто перышко, слов — чуть ехидных, но в то же время признательных. В этом они схожи. — Можешь по-прежнему звать меня проще: «великий капитан», или «о, ваше сиятельство-муж», ну, на крайний случай — «бог любви и соблазна». Он оборачивается с широченной нахальной улыбкой, за что тотчас получает щелчок по лбу. — Эй, больно же! В своем ли ты уме, женщина? — ворчит он беззлобно и нарочито долго трет ушибленное место. Явно напрашиваясь на успокоительный поцелуй. — Это чтоб не зазнавался, бог любви и соблазна! — показывает она кончик языка, но, встав на цыпочки, прикладывается-таки губами к несуществующей шишке. Кайен щурит левый глаз — не то вышедшее солнце слепит от мерцающего снега, не то он до сих пор не в силах спокойно смотреть на другой огонь. В возмутительно ярких для аристократки волосах. В плутовских глазах внешне степенной женщины. В озорной, лукавой, так идущей ему под стать улыбке… Почему их сразу не свела судьба? Загадка. — У тебя какое-то ко мне дело. — Проницательный до безобразия, он не спрашивает — видит это в жене насквозь. Она такая девчонка еще, не в силах скрыть то, от чего ее распирает. — И да, и нет, — загадочно усмехается та, едва не пританцовывая, но затем берет себя в руки и умничает совсем по-взрослому: — Я бы не назвала это «делом». Скорее — новостью. М, или новогодним подарком. — Ну, валяй, егоза! — Кайен расслабленно закидывает руки за голову и смеется по-доброму, так открыто, так свободно, как давно с ним не случалось. Разве только, вот, в минуты, когда с ней рядом. В этой их наспех и на общем горе сколоченной семье. В этом им обоим нужном отгороженном от других глаз доме. Жена медлит. Не то смущается, не то играет! Красные щеки может красить как мороз, так и румянец — этих рыжих пойди разбери: хитрые до ужаса, непосредственные, но такие солнечные, что в груди от одного взгляда на них становится жарко, и вековые льды сразу рушатся, а паром из души вырывается инеем сковавшая сердце тризна, улетучиваясь облаком. А она всё молчит, упрямо, как достойно воину, и только ее ореховые, бегающие по лицу супруга глаза выдают жуткое нетерпение. Она наигранно медленно меряет снег шагами навстречу, сокращая расстояние, плавно берет Кайена за руки, опускает их вниз, сама вворачивается в кольцо их объятий ластящейся кошкой, помещая большие сильные ладони себе на живот. Ждет тихо, ни слова так и не говоря. А в душе у Кайена напротив — взрывается тысяча вулканов и внутренне море вырывается из берегов. Его захлестывает такое цунами счастья по самое горло, что он тупо пялится на свои пальцы, на ее спрятанный под хаори и кимоно подарок, пытается прорваться сквозь застрявший в глотке ком и с криком на весь мир объявить как он рад, но лишь мотает головой и утыкается лбом в загривок любимой. — Масаки… — еле шепчет. А потом из него выливается на нее целый водопад вопросов: — Это правда? Ты уверена? Может, стоит позвать лекаря? Тебе разве можно находиться на морозе?! Масаки оборачивается в его руках в момент и хватает крепко за щеки, чтобы прервать этот бессвязный поток паники и ерунды: — Это правда. Я уверена. В Четвертом отряде была, и врачи ставят срок примерно в два месяца. Я не знаю, можно ли мне стоять на морозе, но для тебя, Кайен, это точно первая неотложная помощь, хи-хи. Он порывисто обнимает ее, прижимая хрупкую маленькую женщину к себе всем тельцем и ненароком вспоминая, через что ей, им обоим, пришлось пройти. Шиба Ишшин, еще один капитан-легенда, еще одна сгоревшая на небосклоне Сейрейтея звезда. Разве думал кто, что заботясь о его вдове Кайен сумеет влюбиться, склеить разбитое гибелью собственной жены сердце и жениться снова. Причем так удачно, словно о нем снова вспомнили боги или судьба. — Благодарю, — Кайен вздымает глаза кверху, в ясно-голубое небо Рукона, и сжимает Масаки в объятьях крепче. — Благодарю тебя — говорит теперь уже ей, — за солнце посреди вьюги, за благую весть, за такой подарок… Она тычется носом ему в шею вместо ответа и оставляет вызывающий мурашки на стылой коже горячий поцелуй. Она тоже счастлива. Она тоже Шиба. И там, внутри нее, уже живет еще такой — неимоверно рыжий, поди, а на язык — такой же дерзкий, и неимоверно гордый, и как отец — талант, ну, или покоритель женщин на худой конец. Неунывающий, непокоренный и невероятно сильный. Невоспетая еще в устах легенда. Будущий защитник и достойный рода сын. Определенно, сын. Снежинки тают на лице Кайена, превращаясь в радостные слезы. Он улыбается. Он живет. Он больше не один.