***
— Пройдёт ещё немного времени, - слышит она в телефонной трубке, - и я больше не смогу защищать тебя. Мы должны смотреть на вещи здраво, Габи. Приглядись к русскому. К русскому как к вещи. Звучит забавно. Она не улыбается. — Не понимаю, для чего ты мне это советуешь, - она выпрямляет спину и сжимает в пальцах угол подушки - очень упрямая капризная девочка, по ошибке ввязавшаяся в большую игру. Ильи в их гостиничном номере нет - и ей, по чести, почти безразлично, где тот прохлаждается на пару с американским пижоном. — Не хмурься, а то у тебя появятся морщины и ты станешь похожа на меня, - в его голосе, идущем к ней через два этажа, улыбка. — Ты же меня не видишь. — Но слышу, - напоминает он, - и я слышу, когда ты морщишь нос. А теперь ты смеёшься. Вот и прекрасно. Если же мы снова говорим о деле, - интонации сменяют друг друга неуловимо, но очевидно, - всё-таки запомни мой совет. Это полевое задание, Габи, в любой момент что-то может пойти не так, хотя мы, разумеется, постараемся не выпускать ситуацию из-под контроля, - я - постараюсь. - Но у тебя должны быть варианты на тот случай, когда действовать придётся самой. Если понадобится помощь, обратись к русскому. Он непробиваемо патриотичен, - Уэйверли негромко вздыхает, - но просто преступно честный малый. Не даст погибнуть другому агенту, если ты не его задание. — Для этого у меня есть ты, - упрямо парирует. — Не даст обидеть женщину. — Для этого тоже. — Габи-Габи, - бормочет он, обращаясь словно бы и не к ней. - Габи. Габи. - Пауза трещит в теле трубки. - Всё же послушай меня. Будь чуть добрее к своему жениху. — Он мне нь... — Спокойной ночи, - она не успевает договорить. Александр заканчивает разговор первым - и дальше она слушает только гудки, непреклонные, как годы, как обстоятельства, как трогательный красный агент, будто впервые в жизни увидевший в её лице живую женщину. Пещерный человек. Я знаю, на что ты намекаешь. Но мне никем не нужно заменять тебя.***
Когда большевик, скользнув тёплыми (ей просто - хотелось - позлить - его) пальцами под подол её платья, нащупывает подвязку на гладком бедре, ей хочется рассмеяться, но роль необходимо играть до конца. У него чудовищно беззащитный вид, слишком очевидная нежность, плещущаяся из светлых славянских глаз, и стопорящееся дыхание, будто раньше он никогда не касался девушки - так. Впрочем, возможно, и не касался (она коротко выгибает бровь), кто их, этих коммунистов, знает. Никакого секса до свадьбы и всё такое. Она вспоминает, как Александр впервые показывал ей: передатчик, который дадут тебе Соло и Курякин, ты будешь носить вот так, вот здесь. Тогда она почувствовала себя ребёнком, совсем девочкой, которую одевает отец. Что-то там... из Древней Греции. Комплекс. Ах, да. Кто виноват, что у неё просто нет и не было - а может ли быть? - никого ближе? Габи ловит его руку, удерживает, прижимает раскрытую ладонь к тёплой, тонкой, лепестковой коже с внутренней стороны бедра, выше, неприлично высоко, так, что обмирает сама, но держит решительно. Александр тихо вздыхает, качает головой, говорит: «Невыносимая», и «С тобой невозможно спорить», и «Очень мало времени, Габи», но не отстраняется и не отталкивает её, наоборот, осторожно потянув выше подол, прижимается губами к атласу подвязки. Его пальцы прикасаются слишком интимно - как нельзя никому, кроме него, другому она выцарапает глаза. Ей нужно вернуться в их с женихом, простым-советским-архитектором, номер не позднее, чем через пятнадцать минут, а то Илья может перевернуть весь отель вверх дном, содрать паркет и посдёргивать шторы, отыскивая её след. Он очень восприимчивый, этот железный русский мальчик, он очень... Она забывает недодуманную мысль, когда Александр прижимается губами там, где за секунду до того были его пальцы, и это прикосновение почти целомудренно - он и без того напоминает жреца неведомого культа, когда вот так стоит на коленях перед её креслом. В центре культа - она, Габи Теллер, этого никак нельзя потерять и ни на что нельзя променять. Она слишком долго его искала (но он её - дольше). Когда через несколько минут она, задыхающаяся, сползёт на пол, цепляясь за его плечи, он ещё некоторое время будет просто гладить её по волосам чуть подрагивающей рукой, и дыхание у него будет неровным и тяжелым. У наивного смешного большевика, - вдруг подумает она, - оно таким не было бы. Габи прижмётся к чужому высеребренному виску губами так крепко, что это почти сойдёт за выстрел. «Всё будет хорошо, - скажет несколько позже Илья, непроизвольно копируя чужой жест, ибо ещё не изобрели другого для руки мужчины на бедре женщины. - Я буду рядом». Он, понятия не имеющий о том, что минутой ранее те же слова ей уже сказал другой - тот, кому она действительно может верить.***
Они видятся слишком редко для того, чтобы Габи знала о прозрачном пузырьке, который он носит в кармане брюк. Сердце уже совсем не то, что раньше. — Ловите, - бросает и слово, и пузырёк Соло, когда они покидают самолёт, и Уэйверли по-прежнему может гордиться своей отличной реакцией, быстро сжимая пальцы на тайне. - Простите, - обезоруживающе улыбается американец, - ловкость рук, привычка, раскаиваюсь. Не раскаивается, разумеется, ничуть, но отчего-то возвращает пузырёк уже за спинами других. Они понимают друг друга. Это хорошо для совместной работы.***
«Мы уже близко» - чеканно, уверенно, с истинно английским спокойствием, просачивающимся сквозь звуки чистой английской же речи. Это последнее, что она слышит внутри своей головы - микрофон долго сливался с её ушной раковиной, прикрытой волосами, прежде чем люди Винчигуэрра вырывают тот из уха. Она сжимает челюсти, заставляя зубы не стучать - нельзя показать страха этой холёной маньячке, нельзя усомниться в Александре. Когда почти час спустя Илья кутает её в колючее одеяло, уверенный, ласковый, зляще надёжный, сам весь в грязи и крови, она ищет среди лиц вокруг себя одно единственное - улыбчивое, приветливое, так умеющее держать самые радужные маски. Ей нужно сказать ему: я так боялась больше никогда тебя не увидеть. Но работа ещё не закончена, и Габи не успевает поймать мгновение.***
— И ещё, Курякин, - Уэйверли, молодцевато развернувшись на пятках, неожиданно возвращается на пару шагов назад. Римское полуденное солнце прогревает, кажется, до костей, - кое-что. Русский оборачивается. На его лице не отражается ни одной эмоции. У него будущее гениального агента. Наполеон, отведя Габи в сторону, указывает ей рукой на какую-то точку вдалеке - панорама действительно шикарная, а Рим действительно - город многих богов и единственного Бога. Есть, на что взглянуть. — Мистер Уэйверли. - Ничего нарочитого. Такая естественная, вплавленная в тело, спаянная с кожей стойка смирно - или как там это у них называется? — Вы отлично поработали. - Не то. - Удачи в Стамбуле. - Ближе. - Берегите нашу Габи. - Наконец. Илья снимает очки - движение странно замедленное - и смотрит ему в глаза слишком открытым взглядом (с контролем ему, конечно, придётся работать ещё долго, но ты справишься, парень, я тебе помогу). — Я постараюсь, - кивает он - и вдруг зачем-то добавляет: - сэр. Мистер Уэйверли. Она не пострадает. Никогда. Александр улыбается и протягивает ему руку. У русского крепкое, но чуткое рукопожатие - отмерять силу он уже научился, остальное приложится. Береги её. Агент КГБ, ныне сотрудник подразделения U.N.C.L.E., понял его совершенно правильно: нашу - значит, мою и твою Габи, но я её прошлое, и время уходит, а я достаточно пожил, чтобы знать: хватаются за борта только трусы. Будущее за тобой, славный, сильный русский мальчик. Её будущее за тобой, но она, конечно, поймёт не сразу. Илья кивает ему, будто это, внутреннее, звучит вслух. Он тоже знает, что будет рядом тогда, когда Уэйверли уже не сможет. Габи, стоящей к ним спиной, в какую-то секунду вдруг остро хочется плакать, но она не понимает причины и специально напрягает слух, с насильственной внимательностью вслушиваясь в слова Соло. Александр научил её не плакать без особого повода, а она всегда была хорошей ученицей. Впереди последний урок: Доверься мне, Габи.август 2015-го.