Тот человек

— Она же красивая, - взмахнув холёной рукой (руки, большевик, это самый дорогой инструмент), констатирует Соло. Илья смотрит на него в ответ так, словно хочет уточнить: «Кто?» Наполеон выгибает бровь и слегка улыбается одним углом губ. Для него, право, озвученный факт обосновывал бы всё. - Нет. Я решительно не понимаю. — Габи действительно, - мягко соглашается Курякин, - очень... привлекательная молодая девушка, - он передвигает фигуру на шахматной доске. По-хорошему, Наполеону нужно бы следить за диспозицией на черно-белом поле, но меньше, чем шахматы, его в данную минуту волнует только вымирание редких видов животных. — Поэтому ты её игнорируешь, - поджав губы, кивает он. - Очень логично. Это всё объясняет. Вы, русские, такие последовательные, просто завидно. — Чего ты от меня хочешь? - вздыхает Илья. Во взгляде открыто читается тот факт, что Наполеон очень утомляет его своей излишней болтовней на очень - личную - тему. Американец умело игнорирует сигналы: — Понять таинственную славянскую душу! Обворожительная женщина позволяет тебе подтыкать себе одеялко и через вечер предлагает выпить - в каждом, заметь, европейском и не очень городе - а ты всё ещё делаешь вид, что вы просто боевые товарищи. — Может быть, нет, - пытается пойти в наступление Илья, и Соло никогда не скажет тому, как ужасно ему даётся ложь. - Может быть, мы уже давно, - у него чуть вздрагивают длинные, тонкие пальцы, удерживающие черную ладью, - через всё перешагнули. Всего достигли. Как там вы ещё это называете?.. Наполеон прикрывает глаза ладонью. — Я бы понял, - возражает он, смещая ладонь и пряча под пальцами улыбку (обманешь его в таком, ха), - я бы догадался, я бы услышал, в конце концов. Спокойно, - он предупредительно выставляет перед собой руку, - никаких жучков, только отличный слух и повсеместно дурная звукоизоляция. А на самом деле, - Соло подаётся вперёд, - Габи сказала бы мне. Сейчас на заднем плане должно прозвучать роковое та-да-да-дам. — Ты ей нравишься, - поняв безнадежность ситуации, рубит он с плеча. - Это знаю я, знает она и знают спецслужбы минимум трёх стран. О, большевик, умоляю, - Наполеон морщится. Илья почему-то очень осторожно убирает занесённую над доской руку и выпрямляет спину, будто внезапно оказывается на смотре посреди плаца. Шумы Парижа за окном смешиваются в тихий мерный гул. Курякин на секунду поджимает губы - так, словно между ними происходит спор куда страшнее спора о Рабане и Диоре. Ну, вроде спора о Живанши и Шанель. Нет. Ещё хуже. Тут явно не обошлось бы без Ланвен. — Наша работа, - негромко говорит Илья, - ты ведь знаешь, из чего состоит наша работа и что она делает с людьми. Вспомни Габи, - между его бровей залегает глубокая и какая-то совершенно неестественная складка, которой абсолютно не место на этом лице; Соло хочется податься вперёд, встать на колени и, перегнувшись через кофейный столик, разгладить эту морщину пальцами, о, ну, просто отлично. - Она же совсем ещё ребёнок. Она пока может из этого выбраться. Остаться в каком-нибудь хорошем месте, встретить надежного человека, создать семью, стать счастливой и навсегда забыть, - он еле уловимо поводит рукой, не позволяя себе широкого жеста, - это. — Нашу работу, - заключает Наполеон. — Близость смерти, - неожиданно вкрадчиво конкретизирует он. - Ложь. Опасность. — Другими словами, - Соло переводит с сентиментального языка русского на свой язык, - ты просто не хочешь, чтобы она связывалась с нам подобными. Очень похвально. Только, боюсь, если сейчас не подсуетишься ты, то подсуетится кто-нибудь другой. Не я, - быстро отнекивается он, - пф. Не я. Но кто-то ещё. Какой-нибудь французский хлыщ с знанием двенадцати иностранных языков и прошлым циркового гимнаста. Или, например Уэйверли. Что? - он ловит вопросительный взгляд Курякина. - Он от неё без ума, не говори, что не замечал. Любая женщина способна разозлиться, что её не замечает тот, в кого она влюблена, и назло уйти к другому. К шефу, например. Наверное, в комнате становится очень душно, потому что Илья вдруг оттягивает ворот неизменной водолазки, и этот жест странно и предсказуемо завораживает. — Габи не влюблена в меня, - качает головой Илья. - Ты ошибаешься, Ковбой. — Хорошо, - тяжело вздыхает тот, словно вынужден общаться с кем-то неполноценным, - не влюблена. К дьяволу чувства, да, наша коммунистическая машина для убийств? Но она же не каменная, - он намеренно подпускает в голос тех самых нот, что заставляют регистраторш в дорогих отелях считать минуты до окончания смены, - она, может быть, просто хочет тебя. Как женщина мужчину. Это бывает, представь себе. Я знаю, такому асексуальному типу, как ты, сложно представить, но... — Я не асексуальный тип. — ... Однако подобное слу... Что? - Наполеон хмурится и, отвлёкшись от разглядывания скрепленных в замок чужих рук, наконец, смотрит Илье в лицо. Он действительно не рассчитывал на данный ответ. — Я не асексуален, - повторяет, как неразумному, Курякин. Так детям, не усваивающим информацию, по пятому разу поясняют, что дважды два - четыре. - Если мы говорим об одном и том же. — Мы говорим о физическом влечении, о сексе, - внезапно севшим голос поясняет Соло, подавляя стыдное желание прочистить горло. Илья напротив него улыбается. Тонко, еле заметно, но улыбается - больше чистыми, как родник, голубыми глазами, чем изгибом губ. — Значит, понимаем друг друга правильно. Я - не асексуален, - в третий раз, будто заклиная, закрепляя урок, повторяет он, а потом добавляет буднично: - просто Габи - не тот человек. Все должны найти своего человека. Не женщину, - автоматически отмечает Соло. Человека. — Просто для секса - в том числе? - тёмная бровь взлетает над веком. Наполеону становится очень жарко и очень интересно. — Не бывает просто секса, - хмурится русский, и в этот момент он - настолько он, что всё внутри американца ликует. Целомудренность Курякина является чем-то вроде его личного психологического фетиша, но об этом он, конечно, никому и никогда не расскажет, он же не Теллер, из которой фонтаном хлещет нездоровая откровенность уже на второй водке со льдом. - Просто секс - это у животных. У людей... Он стопорится и непроизвольно взмахивает рукой. Эту никуда не девшуюся морщину поперёк его лба хочется убрать гу-ба-ми (ладно, у всех свои тайны - пострашнее тайн своевольных немецких девочек). — Что у людей? - поспешно толкает его говорить дальше Соло. — Нужно найти того, кто соединит в себе всё, - медленно произносит лучший агент КГБ. У него же вообще не должно быть человеческих чувств, эй, как в их ведомстве так оплошали? - Да, - уже увереннее повторяет он, - того, кто соединит в себе всё. С кем захочется остаться, а не только, - Илья передёргивает плечами, - провести одну ночь. Того, кто будет всё о тебе знать. А в нашей работе - ещё и того, за кого не нужно будет бояться. Невыполнимая миссия, - вдруг улыбается он - и поднимает голову. Что за дьявол, - думает Соло. Что здесь, матерь божья, вообще происходит? Он спит? Он умер и попал в Рай? В Ад? Вероятнее всего, в Чистилище. В горле так сухо, что Наполеон, не отводя взгляда, слепо нашаривает справа от доски свой бокал с недопитым виски. Попровоцировал на свою голову, полюбопытствовал, расставил точки над i. Лучше бы Габи и дальше молча страдала, что ему, право слово, далась её (вовсе не её!) личная жизнь. — Не стоит недооценивать окружающих, - хрипит он. Проблемы с голосом сейчас волнуют в сотую очередь. — Габи не т... — Причем здесь Габи? — Разве мы не о ней говорили? - светлые брови секундно, изумленно выгибаются. У русского почему-то слишком крепко переплетены пальцы, но при этом слишком расслабленно лицо. Вот черт. — Ты мне скажи, - отзывается Наполеон. А дальше он вспоминает, что является просто живым, самым обыкновенным - ладно, высококлассным - вором на подхвате у ЦРУ, и сейчас ему, кажется, есть, что красть. Соло осторожно опирается кончиками пальцев на глянцевую поверхность столика, поднимается на ноги, обходит квадрат препятствия, приближаясь к Курякину вплотную. Его движения так неспешны, будто он по дуге огибает опасного хищника, в одно мгновение способного придушить вот этими самыми широкими, налитыми силой ладонями, сомкнувшимися бы на горле. Это почти возбуждает, если не доводить до черты. Хорошо. Не «почти». Наполеон, остановившись перед Ильёй, плавно опускается на колени между его разведённых ног. Теперь русский, так и не произнёсший за последние тридцать секунд ни слова, смотрит на него сверху вниз, и Соло замечает два неровных розовых пятна на его скулах. Это трогательно, смешно и, черт бы тебя побрал, сексуально. Очень. Сверх меры. — «Не нужно бояться», - его всё-таки хватает на ироническое согласие: - да, это действительно важно. Только где же ты найдёшь того, за кого тебе не нужно будет бояться, большевик? О, или - постой. Я знаю. Нет нужды ходить далеко. Он так и стоит, опустив ладони на чужие колени, слушая их персональную тишину и негромкий белый шум, доносящийся через распахнутую балконную дверь гостиничного номера, а потом наклоняет голову и совершает суицид - касается губами этих всё ещё крепко переплетённых пальцев (будто Илья боится сделать хоть одно движение, совершить хоть один жест). Сейчас его убьют. Чудесно нелепая смерть. Простите, коммандер, я попытался подкатить к напрочь гетеросексуальному партийцу, похороните меня в сорочке Черутти, пожалуйста. За меня, - думает он, - тебе никогда не нужно будет бояться. Я способен о себе позаботиться. — Ну конечно, - шепчет Курякин над его головой. Наполеон вскидывается. Он что, произнёс это вслух? - Любой мальчишка уложит тебя на лопатки, не прилагая особых усилий. — Зато я находчив, изобретателен и хорошо стреляю. Часть фразы, кажется, вообще не относится к работе. Не суть. — Я ведь уже говорил, - голос Ильи настолько низкий, что вибрирует у Наполеона по всему телу, - что не асексуален. - В этом есть предупреждение, сигнал об опасности: уйди, пока не поздно - и Соло прошивает электрическим разрядом от затылка до пальцев ног. — Какая удача, - отзывается он. - Мне очень повезло. - С ним творится что-то такое нелепое, ну, вроде головокружения, потому что в происходящее, конечно, совершено не верится, но как-то несвоевременно сейчас будет ущипнуть себя за руку. - Я, знаешь, тоже. — Возможно, - Курякин напряжен, как слишком туго натянутая струна, однако взгляд у него непозволительно мягкий, - ты просто ужасно недогадлив для секретного агента. Ужасно. Ужасно. — Повтори ещё раз, - по привычке подначивает Соло, прежде чем до него доходит. На осознание тратится секунда такая долгая, что её вполне можно сравнять со столетием. — Не асексуальный, - кивает Наполеон, только сейчас поняв, - но Габи тебя не интересует. А женщины в принципе? — Не знаю, - Илья склоняет светловолосую голову набок; его пальцы белеют, - сложно сказать. Это не вопрос пола. Мне так кажется. Это вопрос человека, - додумывает, как повторяет, Соло. На языке появляется сладковатый привкус. — Сразу бы так, - отзывается он. - Ты отвратительно объясняешь. Просто кошмарно. С тобой будет сложно. — Это правда, - кивает Илья. - Будет очень сложно. — Не сомневайся во мне, - напоследок взвивается Соло, а потом проскальзывает руками по его коленям - и с усилием, прилагая чрезмерно много старания, почти против чужой воли - против чужого не на то натасканного тела - расплетает пальцы Ильи и втискивает между его ладоней свою ладонь. Если тебе так надо ломать чьи-то руки, ломай мои, не свои. Твои вообще должны быть национальным достоянием, охраняемым с сигнализацией. — Я не умею, - одними губами вдруг говорит Илья, и Соло давится вдохом. - Я имею в виду... — Понял, - освобождает его от объяснений Наполеон, - я всё понял. Следующие десять минут, уходящие на то, что Соло целует чужие с трудом расслабляющиеся руки, они ни разу не вспоминают о Габи. Впоследствии они вообще вспоминают о ней ровно столько, сколько требуют работа и простая человеческая привязанность (совершенно непозволительная для агентов, но кого они спрашивают?). Потому что «Найти того, кто соединит в себе всё» - это совсем, совсем другое. Наполеону неловко признаваться, но в этом русский, кажется, оказался прав.

август 2015-го.