***
Бард не сразу понимает, что именно привлекло его внимание, оцарапало взгляд, но никак не может, как от назойливого насекомого, отмахнуться от мысли, что только что приметил нечто чужеродное. Он придерживает поводья, останавливая коня посреди рыночной площади, хмурится, вслушиваясь в её гомон, и вспоминает. Старуха Маранта с западного берега торгует рыбой, сколько он себя помнит. В ней ничего не меняется последние лет двадцать пять - тот же недоверчивый взгляд из-под кустистых бровей, те же узловатые пальцы, та же лоснящаяся, пропахшая потрохами накидка на согбенных плечах. Но что-то, что-то... Бард перебирает поводья. Бард смотрит в щербатую брусчатку. Накидка. Грубая мешковина, шнурком перехваченная у жилистого горла, не то, что он сейчас видел. Он вполне в состоянии отдать себе отчет в том, что отметил его взгляд, а взгляд отметил мягкую тёмную шаль, увитую по краю, как плющом, тонкой золотой вышивкой. Ткань переливается на солнце, будто жидкий сланец. Бард ценит рукодельниц Озёрного края, но даже он понимает: их пальцы не приучены к подобной работе, не заточены под неё, не способны создать этот сверкающий, живой лиственный узор, который ему уже приходилось видеть на одеждах, но вовсе не людских. Мало ли откуда, - осторожно говорит он сам себе, - у Маранты с западного берега, всю жизнь торгующей рыбой, шаль эльфов Сумеречных лесов. Мало ли, особенно по нынешним временам. В этот раз его тоже не пускают дальше невидимой границы. Он просит: «Позовите мне Тауриэль», надеясь, что её имя поможет, но слышит лишь тишину, которая не в состоянии ответить на едва сформулированный, неопределённый вопрос.***
Бард, которого скоро нарекут Первым, никак не заставит себя привыкнуть к тому, что всё теперь должно быть иначе, что его дом никогда не будет выглядеть, как прежде, что привычки должны стать иными, что по его следу теперь то и дело пытается пуститься охрана (пока - робко). Как ни странно, ещё сложнее ему привыкнуть к новой одежде. В этих сюртуках он даже не может поднять руку с былой лёгкостью, шитая парча из найденных сундуков расходится по шву, такая ненадёжная, столь не похожая на прежнюю выдубленную кожу, схваченную крепкой нитью. Бард без лишней мысли поднимает крышку за крышкой ларцов в комнате старшей дочери, ему очень нужны игла и уже хоть какая-нибудь нить. Сюртук всегда можно отдать в починку кому угодно, теперь все здесь, кажется, только и жаждут, что услужить ему, но он пытается избежать этого, как может. В вещах Сигрид обнаруживается много памяти - хрупкой, полудетской, трогательной памяти, черепков посуды, оборванных бус, камней и лоскутков, в которых он интуитивно угадывает что-то, оставшееся от их старого дома, а ещё в них - перепутье, тень будущей женщины, звенящие браслеты, плоская банка белил (совершенно ненужных ей при её молочной коже, - отмечает он), отрезы ткани - слишком небольшие для того, чтобы их на что-то хватило. Кроме, пожалуй, вот этого. Кроваво-алый шелк, по которому пущена золотая нить толщиною в одну вторую волоса. Ему мерещится, что где-то он уже видел это солнечное свечение, в каких-то очень схожих и не схожих совершенно обстоятельствах. Откуда только добыла. Что-то до крови прокалывает ему кожу на пальце. Наконец-то иглы, - со смущенным облегчением отца, вынужденного открыть для себя мир взрослой дочери, думает он, и отгибает угол отреза. Под ним оказываются не иглы, а вложенные в ткань украшения. Он знает точно: таких никогда не могло бы быть у его дочери. Даже теперь, когда она - дитя некоронованного государя (какой из него, впрочем). Ни этих колец, призванных, будто живые цветы, увить пальцы, ни тонких цепочек, втёкших бы в её русые косы, ни броши, которую можно спутать с притаившейся на цветке бабочкой. Её-то игла и уколола ему палец. Бард находит Сигрид во дворе. Лишенная возможности и необходимости кормить домашнюю птицу, теперь она кормит многочисленных голубей. В её руках, - он отмечает почему-то с радостью, - местный, вполне привычный, сероватый хлеб. — Сигрид, - он окликает её негромко, будто боится спугнуть. Дочь вскидывает голову. Солнце бьёт ей в лицо, делает её юной и сияющей, совсем взрослой, до боли достойной тех драгоценностей, что он никогда бы не смог ей приподнести в прошлом и настоящем. - Сигрид, - повторяет он, подходит ближе и берёт её за руку. Она кажется испуганной, эта голубка. - Скажи мне. Откуда это? Бард разжимает пальцы. На его раскрытой ладони спит золотая бабочка с самоцветными крыльями. Пожалуйста, - умоляют его глаза, - мне нужно знать. Мне необходимо знать. — Папа, - двигаются лишь её губы, а, может быть, он не слышит ни звука по какой-то иной причине. - Папа, не злись, прошу тебя. Не злись на нас. Это ничего, совсем ничего не стоило, это - подарки, это - не за деньги, они были так добры, так приветливы, а я была такой слабой. Сигрид вдруг всхлипывает. Бард не в состоянии ничего ей ответить, он только, немо раскрыв рот, притягивает её к себе, и она прячет лицо у него на груди, похожая на птенца, прильнувшего к своему защитнику. Он утыкается подбородком дочери в волосы, целует в макушку, как когда-то в далёком, вчерашнем детстве, и в голове слишком много мыслей, которые никак не желают связываться друг с другом в единой последовательности. Они были добры. Они были приветливы. Не те ли, кто и женщин будущего восстановленного Дейла уже сейчас одаривают эльфийскими шалями? Не те ли, кто - единственные - способны на столь изящную ковку? Не те ли, кто не пускает его дальше границы осыпавшейся листвы? — Они помогают, папа, - кажется, Сигрид уже некоторое время горячечно шепчет что-то в ткань его одежд, - они так сильно помогают нам. Еда, одежда, материалы... Разве ты не видишь, как быстро мы строимся? Разве ты не замечаешь, как румяны дети? О, папа. Его рука соскальзывает с её волос. Бард Лучник, Бард Убийца Дракона, Бард Меткий. Нет, он ничего, абсолютно ничего не замечал, он просто не смотрел. Его мысли были заняты другим. Он вкладывает в её дрогнувшую руку обнаруженную брошь - случайное доказательство, ещё одно звено в цепи его искомых поводов.***
Спрятаться можно лишь в многолюдье, - эту простую истину он усвоил ещё промышляя контрабандным товаром. Ему остро необходимо подумать, но остаться наедине с собою, без семьи, будущих советников и нынешних помощников, он может лишь там, где никому не будет дела до других, то есть - в таверне. Она отстроена совсем недавно, одним из первых зданий возрождающегося Дейла (люди должны куда-то приходить, чтобы быть вместе, это так просто), здесь душистый хмельной мёд, пахнущий нездешними цветами (странное беспокойство) и поразительно вкусный, сытный хлеб (не серый). Будущий король прячет лицо в глубокой тени низко накинутого капюшона и садится за дальний стол. Мёд слишком сладкий. Хлеб слишком мягкий. Всё слишком не так. Город его предков дом за домом, улица за улицей восстаёт из руин. Сильные и умелые руки гномов, предложивших свою помощь, немало этому способствуют, и его сердце должно радоваться возрождению некогда славного края, но Барду кажется, что сразу же после Битвы Пяти Воинств кто-то изъял радость из его груди, как лишнее ребро, ничего не оставив взамен. Он не может радоваться, он не может править так, как от него того ожидают (не может - никак), он слеп и глух, он почти не чувствует вкусов и запахов. Что-то не договорено между ним и Трандуилом, сыном Орофера, государем лесов, что подступают к его границам. Что-то лежит между ними тенью, не имеющей названия, и это вовсе не звёздно-белые камни, отданные им эльфу сразу же после Битвы из рук в руки. Что-то ещё, слишком напоминающее благодарность, опасение и кровную надобу. Жестокий и прекрасный сказ древности, - про себя шепчет Бард, - вот что ты такое, Трандуил, владыка Сумеречных лесов. Взаправду говорят люди, что твой народ - колдуны. Не ты ли - сильнейший из всех? Он околдован совершенно определённо. Он упустил всё, что можно было упустить, чрезмерно долго простаивая у закрытых лиственных дверей без цели и причины. По одной причине. Бронан, трактирщик по долгу и призванию, пригладив пышные усы, кивает незнакомцу в черном плаще, струной замершему у стойки. В этом кивке - почти поклон, отзвук его, незавершенность движения, а Бард давно знает Бронана - тот не шибко кланялся даже бургомистру. Поодаль, у проёма в стойке, составлены один на другой крепкие бочонки с мёдом и пивом, рядом - корзины, полные винных кувшинов и свежайшей, кричаще-изумрудной зелени, какой в Дейле и Озёрном крае сейчас не найти и с огнём. Трактирщик благодарит поставщика. Редкого, щедрого поставщика. Слишком щедрого, учитывая, что в чужую руку не кочует ни кошеля, ни монеты. Гибкая тонкая фигура преклоняет голову в ответном полупоклоне. Из-под капюшона выскальзывает длинная прядь блестящих волос. Никто из знакомых Барду мужчин не носит таких - да и немногие женщины носят. Бард провожает неведомого поставщика глазами до самой двери, и когда тот распахивает её - вовне, в промозглую Озёрную весну - порыв ветра сбивает с его головы капюшон. Это длится всего лишь секунду - то, как падает на плечи ткань, то, как незнакомец ловко, еле уловимо подхватывает её музыкальными пальцами, то, как его точеное лицо вновь скрывается в полумраке, но Бард успевает заметить чужеродные черты и острый край ушной раковины. Медовое послевкусие сладко до приторного, до боли в зубах. Он поднимается на ноги. — Я тоже узнал тебя, Лучник, - эльф, остановившись, чуть оборачивается к нему через плечо, едва за спиной Барда захлопывается дверь таверны, погружая их обоих в сырую ветреную тьму. Только где-то вдалеке мерцают факелы у заставы. Голос нежданного собеседника мелодичен и переливчат, речь чиста, но это - нарочитая чистота чужого, выученного языка. Впрочем, это доказательство уже косвенное, Бард знал, с кем будет говорить - без лишней конкретики, но она и не нужна. - Из тебя был бы плохой разведчик. Ты прячешься недостаточно хорошо, государь. — Я ещё не государь, - предупреждающе начинает он; голос почему-то хрипнет, - и прячусь всяко лучше тебя, кто бы ты ни был. — Моя оплошность, - с негромким вздохом соглашается тот и, повернувшись, наконец, всем телом, скидывает капюшон. В уличной темноте Бард может различить лишь белизну его кожи и хрупкость лепных, не человеческих черт. Он хмурится, напрягает зрение. Собеседник склоняет перед ним темноволосую голову. - Да пребудет король Бард Первый в здравии. — Я ещё не... - Он не договаривает и отмахивается. - Твоё лицо мне знакомо. Кто ты? — Моё имя ничего тебе не скажет, - спокойно отзывается незнакомец, - ты не видел меня прежде. Но лица моих родичей действительно могли бы быть знакомы тебе. Они искусные зодчие и помогали восстанавливать не одно здание в твоём городе. Взгляни. Та резьба над дверьми таверны, что за твоей спиною. Она выполнена моим братом. Её чары охранят это место, отведут дурное. Бард против воли поворачивает голову. По арке над дверью действительно вьётся, кажется, сияя в лунном свете, витиеватая вязь резьбы - нет, вовсе не гномьей. Тоскливый, унизительный страх - понимание - на секунду сжимает ему сердце, будто чужая, безжалостная рука. — Кто позволил вам? - Шепчет он севшим голосом. Никогда ещё Бард не чувствовал себя настолько не способным править даже горсткой людей - король, слепой ко всему, кроме собственных тяг, король, не способный увидеть, чьими руками восстанавливается слава его государства. — Не ты, - одновременно соглашается и отвечает гость, - и мы виноваты, что не спросили твоего позволения, но слишком ли тяжка вина тех, кто не приносит извинений за совершенное благо? Мы не испрашивали у тебя разрешения строить, кормить и одевать, но должны ли мы извиняться за это? Подумай трижды. Высокомерные, - тоскливо, отстранённо думает Бард, - высокомерные, царственные, на всё имеющие ответы. Слишком похожие на своего повелителя - все, как один, листья одного дерева. Собеседник будто читает его мысли, а, может быть, лунный свет так же выхватывает их на его лице, как и узор-оберег над дверями домов. — То был приказ - и мы выполняли его в память о прежних союзах между нашими народами. То был приказ - и нам в радость было последовать ему, помогая твоим людям. Они отважны, государь, и стойки. То был приказ - и ни один из нас не ослушался бы своего владыки. Вот это - это, а не что-либо иное, но треклятые стайки эльфов, за его спиной давшие людям то, чего не смог дать он сам, не помощь, откуда не ждал, не дары и подачки, не золото в вещах дочери, это бьёт его прямо в грудь прицельно, как стрела с зелёным оперением. Непроизнесённое имя, заменённое титулом. — Почему он отдал вам этот приказ? Для чего ему наша сытость, крыши над нашими головами, тепло наших детей? - Бард, хмурясь, шагает вперёд; он совсем, совсем не понимает. - Что он любит, что ценит, что знает помимо себя? Разве нас? - Детская, дурная, смешная, горько-нелепая обида - лесная граница, стрелы, нацеленные в грудь - вдруг обжигает тело. - Какой каприз надиктовал ему эти приказы? Ответь мне. Безымянный собеседник долго смотрит ему в лицо - отрешенный и вместе с тем внимательный - а потом подносит к лукообразным губам пальцы и тихо свистит. Невдалеке слышится ответное конское ржание и чеканный перестук копыт. Лошадь сероватой, какой-то серебряной даже масти возникает рядом с эльфом, будто соткавшись из звёздного сияния. Тот ловко, текуче взлетает в седло. — Ответь! - Бард пытается потребовать, это едва ли не первый его приказ - и гость этого города поднимает голову, чтобы снова посмотреть ему в лицо. Его собственное спокойно и безмятежно, как озёрная гладь в безветренную погоду. — Начальница нашей стражи, - вдруг произносит он, - лучница Тауриэль говорила мне о тебе. Сегодня, король, - что-то вдруг сверкает в его взгляде подобно тёмной вспышке, - сегодня, возможно, тебе повезёт больше, чем до того. Ты не случайно увидел моё лицо. Тихий повторный свист - и лошадь с подобным блику на клинке всадником исчезает во мраке. У Барда что-то жжет внутри так, словно внутренности вымазали смолой - и поднесли огня. Воздух вовсе не желает проходить в лёгкие, ни вдоха.***
Теперь он уверен: не случайно. Сейчас, рискуя свалить с ног коня, прорезает его белой грудью ночную черноту и знает: всё правда, сегодня, не случайно. Сегодня невидимая граница поддастся ему, сегодня он спросит у Трандуила, сына Орофера, всё, что ему нужно было спросить, стребует всё, что должен стребовать, предъявит все счета, отплатит по всем долгам, а последних слишком много, расплачиваться придётся как минимум собственной жизнью. Но что есть его жизнь для того, кто видел тысячелетия, кто прожил эпохи, кто поставил сияние драгоценных камней выше многих жизней, кто пролил бессмертную кровь своего народа за его людей, кто дал после этим людям кров, одежду, хлеб, молоко. Бард сжимает зубы до скрежета, клонясь к конской шее. Случайная ветка рассекает ему щеку, и ветер шумит, свистит в ушах. Одни вопросы. Ноль ответов. — Лучник! - Оклик подобен эху, отзеркаливающемуся от земли и неба разом. Бард резко натягивает поводья, поднимая хрипящего коня на дыбы. Весь мир вскидывается, кружась, и снова встаёт на свои места. - Убийца Дракона. Остановись, Бард. Снова чистая речь его народа - правильная до чрезмерного. Певучий, но властный, приказывающий женский голос. Он не слышал его уже два месяца. В последний раз в голосе Тауриэли был плач - неиссякаемый, горький, живой, близкий. — Где ты? Сероватая тень мелькает прямо перед ним - неслышный шаг, тонкий силуэт; она нарочито стремится показаться, стать видимой, чтобы он заметил её, иначе не увидел бы никогда. Ни одному смертному не узреть лесного эльфа в ночи, посреди чащи, которая поддерживает и питает своими соками, как молоком матери. — Здесь. Здравствуй, Лучник, - мягко приветствует она; в её интонациях - тихая улыбка и слишком свежая память об общем, - здравствуй, король людей Дейла, - ему кажется, что медноволосая голова плавно склоняется. — Не надо, - просит он, спрыгивая на землю. Бард шагает к ней, почти на ощупь берёт за руку, умудряется, насколько удаётся, поймать в зыбком лунном мареве черты её лица. - Здравствуй, Тауриэль. Её хочется обнять, сказав «Я скорблю о твоей потере», но что-то подсказывает ему: Тауриэль из Лихолесья, начальница лесной стражи, прошедшая через горнило любви своей и чужой, справится с этим сама, потому что никто из бессмертных и тем более смертных не в силах помочь ей. Никто - никому - никогда. — Вы не пускали меня, - не укоряет, сообщает он. — Таков был приказ, - ответ прост и закономерен, он всё объясняет. - Он не желал людей на своей земле - и тем паче не желал тебя. Но... - Она замолкает в нерешительности. — Но? - Напряженно требует Бард. — Сегодня тебя пропустят, - кивает Тауриэль. - Он не знает. Так решила я. — Зачем? - Он шепчет, пытаясь высмотреть что-то в её лице, но в нём ничего, ничего не понятно, кроме старательно скрываемой печали. - Это будет опасно? Для тебя? — Не опаснее, чем лишиться головы, - вдруг усмехается она, и это совершенно человеческое искажение черт мнится чужим для неё. - Теперь иди. Ты видел того, кто послан нами. Ты можешь предъявить это, как доказательство и счет, у тебя есть повод, который ты искал. Никто не пустил бы тебя в ином случае. — Зачем? - Ещё раз спрашивает он. Голоса почти нет. Он ничего не хочет знать о том, как она... нет, ничего. — Сердце леса наполняется черными соками, - она всхлипывает? Нет, конечно, ему мерещится. - Сердце леса больно. Трандуил болен. — Тауриэль! - Он делает к ней шаг, но чужие пальцы вдруг исчезают из его ладони. Полупрозрачная тень, блик, секунда - и наступает неподвижная, всё отрицающая тихая неподвижность ночного леса. Будто не звучало ни слова, не было ни движения. Будто не было никого, и даже он сам - лишь собственный сон. — Следуй за мной, король Дейла, - он резко поворачивает голову на звук. Голос, идущий со стороны леса, застывшего по правую от него руку непроходимой сплошной стеной, странно знаком. - Я проведу тебя к сердцу Эрин Ласгален. Он делает этот шаг, словно шагает с уступа, вниз со скалы, но на этот раз незримая граница пропускает его. Бард проходит. Впервые за эти месяцы.***
— Она ответит за это, - первое, что слышит Бард. Рыжий факельный свет ударяется о скошенные стены сокрытых под землёй чертогов, смешивает неверную явь и насыщенные тени, совсем ничего не проясняет. Бард оборачивается. Если бы он был слабее, то, может быть, оступился бы на ровном месте, но стрела в грудь Смауга, но едва не потерянная семья, но битва бок о бок, но множество вопросов. Всё это удерживает его на ногах, когда он встречается глазами с Трандуилом, государем Лихолесья. Неверный свет играет с ним так же, как и с самим Бардом, бросает под прозрачно-льдистые, волчьи глаза глубокие чернильные тени, заостряет вечно юные черты, обмётывает болезненной коркой тонкие губы. Всё это свет. Безусловно, лишь свет, обманчивый, как все непроизнесённые обещания. — У тебя хватит решимости? - Он даже не успевает поймать свои слова за хвост. - Ты сможешь наказать её? Снова? — Она пустила чужака в мой дом, - Трандуил вспоминает, кто он, успокаивается, останавливается, откидывает назад голову. Крылья его носа презрительно подрагивают, как у аристократичной гончей, учуявшей гниль, - она позволила человеку безнаказанно пройти через границу Великой Пущи. Что за начальница стражи из неё после этого, скажи мне, будущий король? Ты бы наградил такую? Как на школьном экзамене, - почему-то отмечает про себя Бард, - почти как на школьном экзамене. Которые он заваливал все - без исключения. — Она не желала тебе дурного, - хочет усмирить он, - она не пустила бы того, кто мог принести с собой угрозу. Я - не угроза в твоём доме. Ни для тебя, ни для твоего леса. Пауза такая же неровная и обманчивая, как гуляющий свет от факелов. — Об этом я ещё подумаю, - соизволяет ответить Трандуил. Кажется ли Барду по-прежнему - или эта синь под глазами, подобными глазам древних волков, или эта складка у идеальных губ, или эта нарочитая, такая привычная, такая чрезмерная прямота спины... Не о том. Или слишком о том? - Что тебе понадобилось здесь, Бард Убийца Дракона, здесь, в моих чертогах, посреди ночи, тебе, пришедшему, как вор, без предупреждения? Он резко разворачивается всем телом. Трандуил, мельком улыбнувшись, всходит на трон - естественно-величественный, полный тягучей, глубокой, изящно отлитой силы, сокрытой под серебряным шитьём одежд. Бард хорошо помнит его в битве - так хорошо, что предпочёл бы забыть. Бард помнит его смертоносным и напоенным предэпохальным священным гневом. Бард помнит его жаждущим крови - и непозволительно, преступно человечным. Кажется, он вообще слишком много помнит и уверен, что Трандуил был бы рад лишить его половины этих воспоминаний ни о чем. Увы, ни о чем. — Как вор? Не предупредив? А ты о многом предупреждал меня, владыка? - Это ты учил меня нападать прежде защиты, это ты. - Твои посланцы кладут камни, строя дома моего города. Они привозят хлеб, отдаваемый задаром моим людям. Они наряжают наших женщин и согревают детей. Я благодарен тебе! - Слова, цепляясь друг за друга, быстро, речитативно падают с губ; Бард боится быть остановленным и не успеть, рука безотчетно взмывает к груди в жесте заверения. - Но я спрашиваю лишь об одном: отчего ты не сказал мне? Почему, посылая столь многих в Дейл, ты не повелел им прийти ко мне с твоим словом? Я бы не отказался от помощи. Никто из нас сейчас не отказался бы. Он переводит дыхание. Трандуил молчит, с высоты трона глядя ему в лицо - задумчивый, будто находящийся не здесь, слышащий не его, Барда, голос. Кровь толчками пульсирует в мозгу. — Разве ты недоволен? - Медленно вопрошает тот. - Разве мой народ плохо старался для твоего? Наши ремесленники бесталанны, кормящие - жадны? Эльфы, - его губы кривятся, змеятся в улыбке, лишенной улыбки, - не угодили людям? Перворождённые - Последышам? И Бард думает - думает в ту же секунду, когда звучит последнее слово - что ему бы разозлиться на всесильного государя Лихолесья, пастыря Сумерек, но вдруг понимает, что не может. Так он никогда не мог по-настоящему злиться на своих детей, а им он порой тоже не в силах объяснить элементарные вещи. — Ты хочешь наказать Тауриэль за то, что она пропустила меня вопреки твоему приказу, - ему снится - или на самую малость вздрагивают углы чужих идеально отчерченных губ? - что она действовала за твоей спиной. А не действовал ли ты за моей - пусть и во благо? Мне нельзя было ступить на твои земли, пока у меня не было вопроса, - он хмурится, опустив глаза и не видя, как выгибаются на чужом лице дуги бровей, - но теперь он есть: зачем? Умереть от рук почти-что-союзника, - думает Бард, пока длится, наслаивается, как дым, тишина, - от руки того, с кем рядом бился, в его доме, придя незваным гостем. Какая нелепая смерть. Прекрасная смерть. Но Трандуил не торопится отдавать приказ о его казни. Вместо этого он вдруг говорит: — Неравноценность сделок. Белые камни моего народа - это память и голос, скрытый там, где вы, смертные, не в силах его услышать. Мы могли воевать за них, но воевали за иное, и кровь моих воинов окропила склоны Одинокой горы. Мы могли купить их, но ты отказался от золота в уплату, - и Бард кивает, ибо свою четырнадцатую часть сокровищ он был согласен только отдать, но не продать, безрассудный, глупый правитель. - Мы могли забрать их, - безмятежно продолжает Трандуил, - силой, но я не стал этого делать - и решил предложить тебе иную сделку, Бард Убийца Дракона. Наше ремесло, наша пища, наши ткани - ничтожная цена за память. Если, разумеется, ты способен это понять. Бард способен. Всё это для него, хоть король и соизволит говорить на Всеобщем, слова мёртвого языка, его сознание не вмещает логики подобных сделок, но дело не в этом и уже даже не в отсутствии договора. Бард силится понять. Он уверен, что может. Проблема в том, что при всей правильности, четкости, логичности доводов Трандуила, он не верит ему ни на грош - подкожным чутьём охотника и контрабандиста, немножко - правителя. — Что ещё? - Спрашивает он, немея от собственной смелости, но, может быть, если Трандуил не снёс ему голову до сего момента, то он ещё может уйти отсюда живым. - Что ещё? Не всё из того, что приносили твои подданные, было необходимо перво-наперво. Я видел... - Он замолкает на секунду, - я видел драгоценности моей дочери. Ткани, призванные не греть, а украшать. Вещи не для выживания. Скажи мне, - просит он, - скажи мне причину, неужели я так много прошу? Меньше, чем хочу. Возможно, - не договаривает он, - эта причина будет ответом на мои немые вопросы, которых ты не слышишь. — Твоя дочь, - произносит тот, - красива по меркам людей. Её красота достойна украшения. Или ты не хочешь радости для неё? Вы, Последыши, не балуете собственных чад? Сон моего сына хранили прекраснейшие созвездия Арды; что хранило сон твоих детей, Лучник? Бард рад бы вступиться за племя людей, но неожиданно что-то не даёт ему этого сделать. Он пока не в силах понять, что, но чужие глаза темны, не прозрачны, и дело не в одном лишь свете, бьющем Трандуилу в спину, а не в лицо, это ставшее уже, острее, бледнее лицо. Владыка Лихолесья только что, не желая того, бросил ему в руки подсказку. — Балуем, - соглашается он, чувствуя, как нить разговора натягивается и трещит, как он сам оскальзывается на мокрых прибрежных камнях диалога с тем, кому вовсе не равен в ораторском искусстве. - Мы любим своих детей, как любите их и вы. Где твой сын, Трандуил? - Спрашивает он. - Где Зеленолист? Я давно о нём не слышал. И неважно, что он не слышал ни о ком из лесного народа. Чужие зрачки на секунду превращаются во всепоглащающую, кошмарную, живую тьму, сродственную той, что уничтожала когда-то народы и земли, и Трандуил сжимает сильными пальцами воина резные подлокотники трона. Вот сейчас, - мнится Барду, - сейчас он вполне может быть пригвождён к полу. Не обязательно оружием, копьём, мечом, стрелою, - одним этим взглядом. Трандуил подаётся вперёд. — Как смеешь ты, - он почти шипит, - как смеешь ты, ничтожный Последыш, возомнивший себя равным великим королям своего племени, спрашивать меня о моём сыне и наследнике? Дела моего рода выше твоего понимания, - он вскидывает лунноволосую, скульптурную голову, - как и любые иные. — Он ушел? - Бард спрашивает, всё ещё не веря собственной самоубийственной смелости, но терять уже почти нечего. То, что рвёт слова с его языка, не является ни предугадыванием, ни интуицией, чистой воды помешательством. Сердце леса болеет, сказала она. Трандуил - сердце леса. До Тауриэли Леголас возглавлял стражу рубежей. Всё так просто, всё так складно, так просты и объяснимы эти больные, совсем человеческие тени под чужими глазами, подобными весеннему холодному небу. Я могу тебя понять, - хочет сказать Бард,- я видел многих из тех, кто отпускал своих детей, когда-нибудь и я отпущу Сигрид, Байна, Тильду, их всех. Слабый человек - я отпущу их всех. Как не смог отпустить ты, сильный. Это - знание без знания. — Для чего тебе ведать о том, - Трандуил умеет справляться с собою всяко лучше него, - где мой сын? — Для того же, для чего необходимо знать, почему ты помогал нам, - Барду хочется потребовать ответ, но вот на это, кажется, он действительно не имеет права. - Мне слишком многое нужно узнать у тебя, владыка. Почему ты спасал нас. Почему не пускал меня на свои земли. Почему так тоскуешь. Раз. Два. Три. Ровно три повода упасть оземь, хрипя и захлёбываясь собственной кровью. — Слабые, - вдруг сквозь зубы произносит Трандуил. Он поднимается, сходит вниз, приближается к Барду, кружа, словно выслеживая добычу, встаёт лицом к лицу, и это неожиданно. Будто они равные, будто эта иллюзия возможна, но он не поддаётся на обман. - Хрупкие. Пришедшие вторыми. Вам нужна крыша над головой, нужно согревать свои тела, нужно питать их - больше, чем нам. Я дал вам этого сполна, разве тебе недостаточно? Разве не был я в этом милостив, щедр, не следовал памяти древних союзов? Не проявил ли к вам, людям, - что-то в этом голосе не так, - уважения? — Щедрость - да, - кивает Бард. - Но не уважение. Так, свысока, не уважают, а милуют. Но ты не наш государь, чтобы миловать, и не разбойник, чтобы приходить безымянным. Ты друг. Пришли ко мне гонцов с бумагами, подписанными твоей рукой, мы заключим союз, мы обговорим плату - или дар, но мы будем равны между собою хотя бы на словах. Этого, - Бард сам не знает, откуда берётся жалостливая, чудовищная, наказуемая вкрадчивость в его голосе, - хотел бы от тебя твой сын. Этого по отношению к нам, смертным, и ко всем прочим, а не помощи свысока, не подачек сильного слабому, сытого - голодному. Он ведь ушел? Он всё-таки ушел, Трандуил? — Ты ничего не знаешь обо мне, - тихо отзывается тот. Он слишком близко к Барду, так близко, что это сложно, его глаза - прямо напротив глаз Лучника. - Ничего, некоронованный король. Мои дела с моим сыном - лишь наши. Не пытайся вникнуть в них. В твоих нравоучениях я нуждаюсь менее всего. — А в чем ты нуждаешься, владыка? Если он не умер до сих пор, то, может быть, и сейчас в очередной раз не умрёт. Он почти пьян, а пьяным всегда и Озеро по колено. Ему хочется сказать: ты видел битвы, песни о которых уже забыты, ты принял окровавленную корону из рук своего отца, ты зрел, как Великая Пуща становится Лесом Великого Страха, ты, как древа Стихий, излучал свет, растил отросток от своего корня, и кто я такой, чтобы говорить с тобою, жалеть тебя, учить тебя? Я пыль под твоими ногами. Но я - тот, кого мучают вопросы, а ответы знаешь ты один. Никто, кроме тебя, не в состоянии сказать мне, почему меня так влечёт, так манит, так тянет сюда - за границу лесов, к тебе, к опасности твоего убивающего и воскрешающего взгляда. Бард и говорит - всё это. Взглядом. Возможно, совершенно безуспешно. — Тебе, - Трандуил смотрит ему прямо в глаза - своими, дикими, прозрачными, наполненными всеми ураганами разом, - никогда не понять... — Ничего, потому что я Последыш, Второй, я помню, - быстро кивает Бард, - моя память ничто в сравнении с твоей, моя боль - вблизи твоей боли. Но ты один. Я вижу. Здесь, в этих чертогах, охраняемый вернейшей стражей, один. Ведь так? Трандуил молчит. И, о Эру, лучше бы он и дальше продолжал колоть презрительными фразами. — Ты уже всё доказал своему сыну. — Мне не с кем говорить. Они произносят это одновременно - короли Дейла и Лихолесья - и у каждого из них, Бард готов в этом поклясться, в последнюю секунду мелькает призрачная надежда на то, что реплика слилась с чужой и не была услышана. — Почему так? - Еле слышно спрашивает Бард. - Почему мы? Почему именно мы? — Люди Дейла нуждались в помощи, - обрубает Трандуил, делая шаг вперёд, мимо него, стремясь уйти, слиться с игрой света и теней за спиной Барда, но он не даёт. Он уже решил стать самоубийцей, так что думать поздно. То, что влекло его к границам чужих владений, толкается изнутри, будто живое и самовольное, подбрасывает его руку - и он быстро разворачивается, чтобы успеть поймать ладонь уходящего прочь Трандуила и быстро поднести её к губам. Шелк. Алебастр. Совсем живое биение пульса на запястье, надо же. Глаза напротив - расширенные до предела, безумные, тёмные, и как ему в голову когда-то пришло сказать, что они прозрачны? — Я буду твоим собеседником, - шепчет он. - Ты знаешь, что я могу. Ты знаешь, что я хочу. Это почти унизительно. Почти. — Вот ещё одна из причин, - медленно, будто против воли растягивая слова, начинает Трандуил, но руки не отнимает, - вот ещё одна из причин, по которой ты ничего не ведал о тех из моего народа, кто приходили в твой город. Я знаю о твоих желаниях больше тебя самого - и не могу, не стану, не желаю отвечать на них. Помни, кто есть ты - и кто есть я. — Ты одинок, - еле слышно отзывается Бард. - Ты одинокий правитель в пустом дворце. Вот кто ты. Я - твоё спасение, твой слушатель. — А ты возомнил о себе слишком много, Убийца Дракона. — Тоска пройдёт, - не слыша, продолжает шептать Бард, всё ещё держа у губ чужую руку; это по-прежнему практически не унизительно, наоборот, а если и унизительно, то до сладкого, до медовой тягучей приторности, да и правда же - кто он пред государем Лихолесья, пред тем, кто не первый месяц мешает ему видеть, слышать, осязать, думать, пред тем, кто заставлял его лишь явлением своего образа каждый вечер - каждый, каждый - возникать у границ Леса. Пред тем, кто не идёт из головы, кто снится, мерещится, жаждется. Вот. Вот оно и названо. — Твоя тоска пройдёт, - повторяет он. - Я помогу. — Ты не Леголас, - хрипло, чуждо, непривычно отвечает Трандуил. И почему - он - не отнимает - руки? — Нет, - Бард качает головой - и, кажется, всё внутри него тоже качается, как на волнах, и кружится голова. - Вовсе нет. Но я человек, а ты доказал, что можешь быть милостив к людям; я стану твоим свидетелем перед Зеленолистом. Я буду говорить с тобой - если хочешь, даже о нём, можно только о нём. Не стану им. Но буду здесь. — Я могу убить тебя прямо сейчас, - одними губами говорит ему Трандуил. — Можешь, - соглашается Бард. - Ты можешь. Но я, наконец, здесь. - Шепот без звука. - Я переступил границу - во всех смыслах, что бы это ни значило. Меня уже подпустили к тебе. Ты - подпустил. Я могу излечить сердце леса, владыка. Я могу попытаться излечить тебя. Мы, люди, иногда очень сильны в том, чего жаждем, сильны для тех, кто стал нашим наваждением. — Ты говоришь вслух, - предупреждает Трандуил, и Бард улыбается ему. Бард улыбается как сумасшедший, в пол, но ему, закрыв глаза, но всё видя. Он знает, что успеет умереть до того, как необходимость в суррогатах и доказательствах отпадёт. До того, как Леголас Зеленолист вернётся домой.