***
Эльфийский клинок, сверкнув смертоносной зарницей, принимает на лезвие удар человеческого меча. Кажется, что Трандуилу даже не приходится напрягать руку, её взмах лёгок и пугающе изящен. Так ядовитые змеи с быстрой, неуловимой грацией совершают бросок вперёд, чтобы не оставить врагу ни шанса, так отец лишь чуть подаётся ближе, смещая центр тяжести, чтобы встретить замах. Бард Лучник, поджав губы и обреченно выдохнув, отступает на шаг, опуская меч. — Ты ведь понимаешь, что мне никогда не победить тебя в ближнем бою? — Победить? - Трандуил, выгнув бровь, отворачивается и передаёт клинок склонившемуся помощнику. - Разумеется, тебе не победить меня, я не дракон, а бой лицом к лицу - не вопрос удачи и меткости. Но ты можешь продолжать пытаться. Это будет хорошая школа. Будущий король Дейла качает головой и усмехается-улыбается ему в спину - беззлобно, лучезарно. — Повтори ещё раз, для чего ты который день вываливаешь меня в пыли? Я подзабыл. — Много битв, Лучник, - равнодушно откликается Трандуил, окуная холёные, казалось бы, никогда не знавшие оружия руки в чашу с водой, - я знал битв столько, сколько звёзд ты можешь увидеть над своей головой, и говорю тебе: их будет ещё столько же под небом Арды. Мне не хотелось бы, чтобы ты глупо и бессмысленно пал в одной из них. — Хочешь научить меня? Лязг. Скрежет. Бард быстр, его движения - скоры, на его стороне преимущество невидимого и преимущество того, чей противник безоружен, но ему всё равно не удаётся застигнуть своего учителя врасплох. Когда он поднимает меч, целясь тому под лопатку, бесчестно, провокационно метя в спину, то даже не успевает отследить этого: ещё за долю секунды до чужие пальцы перебирают воду, как драгоценные камни, а через мгновение Трандуил, полуобернувшись к нему, принимает лезвие меча на край выхваченного из складок одежды кинжала. Капли воды, поддаваясь силе притяжения, стекают под широкий парчовый рукав. Никто не успел бы понять, как всё произошло. Ничей глаз не уловил бы. — Никогда не недооценивай своих противников, Лучник, - улыбается, прищурившись, владыка Лихолесья. - Никогда. Особенно подобных мне. — Мне повезло, что ты - не мой враг, - шепчет в ответ Бард, первым опуская оружие. Они смотрят друг другу в лицо, пока Трандуил, медленно воздев руку, не отводит от его виска длинную тёмную прядь. Лучник прерывисто, толчками, на три такта выдыхает воздух. Этот жест настолько интимен, что Леголасу, сокрытому тенью дерева в стороне от них, кажется, что он подсмотрел за чем-то гораздо более личным, почти сокровенным, нежели простое прикосновение. Он слишком хорошо помнит их, эти простые прикосновения, он всё о них знает. Да, он, - думает Леголас, - не враг тебе, Бард из Озёрного города. Здесь для тебя нет ни врагов, ни друзей, никого. Здесь нет места для самого тебя. Он думает это, как говорит вслух - в чужое лицо, глаза в глаза. Небо и земля встречаются лезвием к лезвию.***
У них одни покои. Леголас знает это с первого дня, первого вечера, первой ночи под сводами отцовских чертогов. Когда тела погибших были омыты, потери подсчитаны, а первые договоры подписаны - на пергаменте, пропитанном слезам, кровью и потом, когда каждый из них, на время или навсегда, вернулся в свой дом, Бард Убийца Дракона был единственным, кто не вернулся в свой. Он последовал за государем Лихолесья по его пути, был первым - за слишком уж долгий срок - человеком, ступившим на ковёр из опавшей листвы Эрин Ласгалена. Это Леголас легко простил бы ему, даже поощрил бы. Он действительно сумел бы порадоваться за отца и господина, нашедшего союзников там, где никто не ждал, и открывшего, наконец, глаза на мир вне Леса. Леголас не мог простить другого, как ни пытался - шагов по ночному полуспящему лагерю, напоенному тихим скорбным плачем, этих шагов от палатки до палатки, неяркого света, выбивающегося из-под полога, стражи, смыкавшейся у входа, как у порога сокровищницы. Или опочивальни. Впрочем, сна над шатрами отца не витало - Леголас знал это, чувствовал, ощущал кожей, как жар или холод. Видит Эру, он никогда не считал себя способным присвоить хоть что-либо, не был жаден, у него никогда не было ничего своего, кроме Леса вокруг - и того, кто дал ему жизнь, дал припасть к источнику мудрости и величия, дал коснуться себя, дал слиться с собой, как с единственно важным, а после отнял всё это своею же рукой. У Леголаса, принца Лихолесья, не осталось ничего, кроме родной земли, которую хотелось оставить за спиной, и памяти, которую нельзя было вытравить - благословением и проклятием своей расы. Он стоит, вжавшись спиной в стенную нишу, сам став тенью от факела, замерев натянутой лирной струной напротив покоев отца; стоит и смотрит в закрытую дверь. Закрытую, но не запертую - государь ни от кого не прячет своих тайн и ни от чего не хранит их; здесь нет никого, кто не принял бы его воли, кто не посчитал его желания естественным ходом вещей, а приказы - законами. Никого, кроме Леголаса, плавно оседающего по неровной стене прямо на пол. Нужно было уходить сразу, - думает он, - уходить, не простившись с мёртвыми и не стерев слёз со щек той, которую, как ему думалось, он сумел полюбить. Ему так хотелось, как молодой росток, отрезать, отщепить себя от отца - с её помощью или с помощью ухода из Лихолесья; разница, кажется, неощутима. Нужно - было - делать - это - сразу. Пока игла не вошла под сердце. Леголас приваливается спиной к стене и откидывает назад светловолосую голову. Разве ты не любил меня? Разве ты не шептал мне того же, что шепчешь сейчас адану, смертному, Последышу из рода слабых? Разве и за мной ты так же не запирал дверей? Не я ли слышал от тебя: «Ты величайшая из драгоценностей Ласгалена»? Отчего ты обманул меня, отец? Отчего ты забыл? Что я сделал не так? Он понимает, что накатывает дурман, что сон одолевает его, что кошмары берут власть, когда совсем рядом, над ухом, слышит тихое «Ты выбрал иной путь, и я отпустил тебя». В расплывчатой полугрёзе ему мерещится тонкая, ласковая ладонь на своём плече, безлико-нежный поцелуй в висок, а там, в полумраке, за спиной отца, за ореолом из золотого сияния, окружающего царственную голову Трандуила, - лицо человека, всё из тёмных красок (омуты глаз, эбен волос) и резких морщин, всё из соболезнования и понимания, правоты и вины. — Разве ты не клялся мне? - Шепчет он в пустоту коридора, языкам пламени над своей головой. — Клялся, мой сын. Как и ты - мне. Это сон, - думает он. - Я знаю, что это сон. Где-то тихо закрывается дверь.***
Так это случилось впервые - ему снился сон. Память, общая для всех, не знающая различия в родах и наречиях, в возрастах и опыте, жила в его сознании с рождения, как память своих и чужих предков, как наказание за все свершавшиеся тысячелетиями ошибки и награда за всё сотворённое благо. Порой он видел то, чего не должен был видеть, и в ту ночь ему, едва переступившему через весну своей мужественности, снова снилась Дагор Браголах, четвертая из Великих Битв, Битва Внезапного Пламени. Глаурунг, отец драконов, шел впереди войска, и дети тьмы и пламени, барлоги Моргота, двигались по следам его. Леголас чувствовал их обжигающее дыхание, от которого кожа лоскутами сходила с лица и рук, от которого кровь, пузырясь, закипала в жилах, а смерть была медленной и мучительной, и никто не ведал от неё спасения, и некому было помочь. Той полночью, когда Изиль Сияющая выкатила в небо полный лунный круг, он опять умирал долгой, испепеляющей смертью. Но помощь вдруг пришла. Чьи-то руки ласково обхватили его голову, развернули к себе, навстречу губам, прижавшимся к усыпанному бисером холодного пота лбу. Пальцы с мягким нажимом прошлись по вискам, будто стирая следы сажи и копоти. — Мой Зеленолист, - позвал голос - далёкий, знакомый голос, которого не должно было звучать над полем битвы, - мне ведомо, что ты видишь. Я был там в своих снах. Я разделю их с тобой. Тише, моё дитя, мой возлюбленный сын. Это слово стало ключом к неотпираемому замку, знаком, символом, жестом, указавшим дорогу. «Сын». Он никогда не был никем, ничем большим ни для кого под звёздами Арды. Не было ничего крепче этой связи, громче этого титула. — Ата... - Шепот неслышен, Леголасу кажется, что, сгорая вместе с сотнями других в пламени Четвёртой битвы, он зовёт единственно значимого на своём смертном одре. Зовёт, потому что никто, кроме отца, не в силах встретить клинок врага над его телом, не в силах защитить и вынести с поля боя - живого или мёртвого, чтобы исцелить или оплакать. - Ата. Ата. Он пытается слишком тяжелыми, непослушными руками нащупать рядом хоть что-то кроме золы и пепла, кроме ладоней погибших (кожа сходит шелухою, осыпается под прикосновениями), и уверенные, сильные руки находят его пальцы - кожа прохладная и гладкая, это так облегчает боль, что Леголасу сквозь полудрёму хочется плакать - и он плачет, не стесняясь. Собственные руки удаётся поднять чудом, но он совершает (и знает это) подвиг на бранном поле, тянется выше, обхватывает чужую шею. Запястья щекочут длинные, текучие пряди. Боль отступает почти совсем. Зияющие ожоги заменяются обновлённой, тонко-розовой кожей. — Я с тобой, - так не успокаивают, а заклинают, накладывают печать, - я с тобой, моё дитя. Твоя боль - моя боль. Навечно. Леголас всхлипывает, подаётся всем телом выше, ближе, вжимается грудью и животом, царапая тонкую белую кожу о жесткое серебряное шитьё. Ему необходимо чувствовать, необходимо знать, что он не будет покинут, что это настоящее, что огонь можно прогнать и можно заслониться от него этим телом. — Ата, - продолжает шептать он в чужое ухо, касаясь его губами, обхватив Трандуила за шею так крепко, что теперь ни высвободиться, ни отпустить. Ему мерещится, что тот, кто спасает его, крупно и громко сглатывает - горький дым пепелищ, не более, не менее. Он льнёт к чужому телу, выгибается над постелью, над мокрыми от собственного пота простынями, и руки, замерев на мгновение у его головы, вдруг, будто решение принято, скользят ниже, подхватывая под спину. Теперь всё в порядке. Теперь его держат. Теперь неважно, победа придёт или поражение, - он спасён. Нужно только сделать что-то ещё, пока эти пальцы оглаживают лопатки, будто трогают резной узор, сделать какой-то последний, окончательный шаг, Леголас не знает, какой, и просто инстинктивно перекатывается головой по примятым подушкам. Он понимает, что искал, только найдя - чужие губы под его губами лишь первую секунду жестки и неподвижны. Он согревает, умягчает их своим дыханием, неловким скольжением языка, он больше не ощущает ничего, не испытывает никаких чувств. Он обретает. Трандуил, помедлив, отвечает ему. Его поцелуй безнадежен и горек, но Леголас, всё ещё пребывающий на объятых пламенем равнинах, не чувствует этого, такого естественного, такого самим собою разумеющегося отчаяния. Он вскидывает бёдра, не испытывая стыда, потому что у тех, кто умер и воскрес, стыд выжжен муками и счастьем. Чужая ладонь бережно, но властно прижимается к его животу, вдавливает в скомканные простыни, а потом скользит ниже - и он толкается ей навстречу. — Навечно, - Леголас запоздалым эхом повторяет услышанное слово, не вникая в смысл, но чувствуя его непреложную силу, размазывает его тонкой слюнной плёнкой по чужим губам, - навечно. Клянусь. — Навечно, - отзвуком отзвука слышит он. В голосе, проникающем в самое сознание, неизбывная, почти скорбная печаль. Он вскидывается под следующим прикосновением, и губы отца, который на долгие столетия перестанет называть его своим сыном, жмутся к бешено пульсирующей жилке на его горле. Леголас поклялся. И ему поклялись в ответ. ... Так это было тогда. Листья с деревьев успели опасть лишь несколько сот раз. Слишком, несправедливо быстро, и нет: он не считает себя виноватым ни в чем, может быть, самую малость. Сейчас ему просто нужен свой, новый путь, своя собственная дорога, но, говоря об этом, разве говорил он о том, что прошлая должна быть забыта? Разве его будущее отрицает их общее - скреплённое словом - прошлое? Разве его уход - разрешение на предательство? Когда внутренний голос спрашивает в ответ: а разве свобода не взаимна, разве право на счастье - не обоюдно? - он заставляет его умолкнуть. Есть боль, которую лучше не допускать до себя, и он, сын своего отца, знает это. Леголас смотрит, как под пиршественным столом, едва было отпито из очередного поминального кубка, пальцы Трандуила в который раз переплетаются с пальцами человека. Бард Лучник, как и положену гостю королевских кровей, восседает справа от государя. Его сыновний глаз, глаз разведчика и стрелка, прозорлив и меток. Он замечает отнюдь не единственный, но единственный гордо и воинственно вскидывает голову, осуждая. Только его осуждение остаётся незамеченным, прошедшим мимо, словно сторонняя буря в далёких землях. Он чувствует, как обугливается, плавится и течёт, сходит кожа на лице и руках. Смерть приходит опять. Нечаянная, незваная, медленная, как пытка.***
Это свободный выбор, Леголас отдаёт себе полный отчёт. Он просто больше не может. Эту битву ему не выиграть одному, ему вообще никак её не выиграть, но если снова придёт помощь, если чьи-то руки подхватят и удержат его над рекою жидкого огня, тогда, может быть, спасение будет обретено. Он, видят Стихии, не в силах совладать с этим сам. Ему нужно всё исправить, освободиться, успокоиться, выпустить из лёгких выдох - и уйти очищенным, уверенным, знающим, что он будет ожидаем. Ему нужно то, чего можно достигнуть лишь одним способом. Заросшая дикими травами, некогда хоженая случайная тропа стелется под ноги; он знает этот путь. Покои отца всё ещё слишком близко, они отделены лишь пустующими комнатами умершей матери (безлично; привычно). Леголас откидывается на спину. На всём теле выступает, как улика, липкий холодный пот - солёный страх неудачи; весь жар концентрируется внутри, в пылающих висках, в чернеющем над огнём сердце, внизу плоского, поджатого живота - и ниже, ниже. Жизнь моя. Моя кровь. Мой повелитель. Ата. Ата... — Ата, - шелестом проносится над полом, оседает на стенах, вихрем взмывает к сводам, проникает в дверные щели, - Ата, - течёт по воздуху, напоминает, призывает, толкается через порог, - Ата, - преградой ложится между двумя телами, стопорит движения, подламывает руки. Почти не звучит. Звучит слишком громко. Леголас знает: необязательно говорить в полный голос, чтобы быть услышанным. У них - особая тонкость слуха, у них - особая степень сродства глубже кровной. Он слышит, но не слышит, как там, отделённый двумя стенами и пустотой, Трандуил вдруг до скрипа сжимает зубы, скалится по-волчьи, болезненно и отчаянно, слишком сильно впиваясь пальцами в чужие плечи, оставляя белые следы на буграх взбухших мышц; видит, но не видит, как человек над ним, мотнув темноволосой головой, срывается с жаркого ритма. Приди. Приди. Пауза настолько беззвучна, что он может оглохнуть от тока собственной крови. Дверь его спальни медленно распахивается через минуту - будто от случайного толчка. Это мог бы быть сон, но Леголас знает: нет, не в этот раз. Он вжимается затылком в подушку и смотрит сквозь ресницы, окидывает взглядом высокую фигуру на пороге. Волосы Трандуила небрежно распущены по плечам, спутаны, сбиты так, словно он долго метался головой по постели. Одежды надеты наскоро и наспех, почти не стянуты в талии, и Леголас угадывает очертания, линии, углы и дуги там, под неровно перехваченной поясом тканью. Да узрят Семеро: он не играет. Он действительно снова горит, но в ином, гораздо более тёмном пламени. — Ата, - сглатывает он. — Моё дитя, - Трандуил шагает в комнату, лишь слегка прикрывая за собой дверь, - мой Зеленолист. Дурные сны? — Внезапное пламя снова пришло ко мне. Оно неугасимо. Это - смерть, Ата? Секунду, всего секунду тот, кто стоит перед ним, колеблется. Сердце Леголаса замирает на это мгновение, останавливается, отказывается биться, и он знает точно: больше не начнёт никогда, если сейчас, прямо сейчас не придёт очередное воскрешение. — Нет, - делая быстрый и широкий, словно в стремнину, словно с края водопада, шаг, отзывается Трандуил. Он подходит к постели, садится на край, - о нет, кровь моя, мой наследник. Смерть далека от тебя, ей не коснуться и твоего волоса, - чужие пальцы, помедлив, мимолётно прослеживают линию его лба, овал щеки, изгиб губ. - Ей не найти и не забрать тебя, пока я жив и пока жив этот Лес. Ты веришь мне? — Всегда, - шепчет Леголас, ловя его руку и прижимая длинные тонкие пальцы к своим губам, - я верил тебе всегда. Но это мучит меня. Это сжигает меня дотла, Ата. Он почти верит, что говорит о Внезапном пламени страшных битв, воистину верит. — Дитя... - Выдыхает Трандуил, не рискуя отнять руки. Другая его ладонь опускается на пылающий лоб. - Разве ты не в силах теперь справиться с этим один, мой Зеленолист? Ты так силён. И тогда он делает то, чего не сумел сделать смертный, на что у адана из рода королей Дейла никогда не хватило бы сил. — Что я без тебя, - сдаётся Леголас - и целует его раскрытую ладонь, полно, влажно, всем ртом. Сердце стучит, как безумное, и он знает точно: если отец сейчас уйдёт, то можно пойти и тут же совершить страшнейший из всех грехов пред лицом Изначального - лишить себя его подарка, выпустить вместе с кровью из жил всю ненужную, лживую жизнь без. - Ата? Трандуил вдруг замирает, превращается из того, кто сделан из трепещущей плоти и горячей крови, в клинок закалённой стали, натягивается, словно струна. Его тело знакомо, восхитительно перевоплощается в тело готовой к броску кобры. Леголас ничего не видит плывущим взглядом, кроме очертаний в полумраке, ничего абсолютно, потому не видит и третьей фигуры, замершей на пороге его спальни. — Не сейчас, гость, - голосом звенящим и тяжелым, как древнее серебро, произносит отец, не повернув головы, - этой ночью тебе приготовят иные покои. А теперь оставь меня с моим сыном, он нуждается во мне. Фигура, качнувшись, будто решив сперва шагнуть вперёд, но не сделав этого шага, отступает в даль и тишину коридора, согласно кивнув головой. — Как пожелаешь, владыка, - шелестом долетает до уха Леголаса, и он улыбается против воли, счастливо, сумасшедше, сладко. Враг изгнан. Дагор Браголах выиграна, историки и летописцы врут, ошибаются, не помнят, глупые; здесь и сейчас они изменили её исход - он и тот, кто, запустив пальцы в его волосы, вдруг сильно сжимает их горстью так, что становится больно. — Ты ведь не дашь мне погибнуть одному, Ата? - опережает, спрашивает он, распахивая глаза - и встречаясь ими с полностью черными отцовскими глазами. Во мраке их пульсирующих зрачков болезнь и сожаление, знание - и старая клятва. — Мои обещания много значат, - отзывается он, но до последней секунды, до того, как губы Трандуила требовательно и жестко вжимаются в его рот, Леголасу кажется, что эти слова были обращены не к нему. Он отмахивается от этой мысли. Происходящее слишком нужно ему, цены - не важны вовсе. Леголас согласен унести с собой из Эрин Ласгалена только и единственно это, но не согласен уходить, одарив этим кого-то другого.***
В это время некому седлать лошадей - ночные дозоры ещё не возвращались, чтобы смениться утренними. В мёртвый час до зари, когда ночь ещё не разрешилась утром, на конюшнях обычно безлюдно. Обычно, но не теперь, - Леголас слышит, потому что сам привык выезжать к границам в этот синий час, пока остальные или спят, или бодрствуют слишком далеко. Он поднимается почти ночью по привычке - и снова, в очередной раз замечает, что просыпается один. Барду Лучнику, гостю из рода людей, уже какое-то время выделены отдельные комнаты, в которых владыка Лихолесья не задерживается надолго, но и подле него, - отмечает Леголас, - отец больше не засыпает, всегда уходя. Этого не бывало прежде. Не бывало в той жизни. В ближайшем к дверям стойле Бард-человек седлает коня - быстрыми, четкими, выверенными, лишь несколько нервными движениями. Его руки - напрягающиеся мышцы, вздувшиеся вены, сильные пальцы с загрубевшей кожей и невытравливаемой чернотой в рисунке линий - двигаются спорно и уверенно. А ещё он спешит. Тёмная, стыдная, горячечная радость пульсирует в теле, толкается изнутри живота. Нельзя, - говорит себе Леголас, - нельзя, укрепись. — Куда же лежит твой путь этим утром, гость Лихолесья? - Окликает он, прислоняясь плечом к проёму стойла. Подкрадываться незамеченным - важное умение для разведчика, он владеет им в полной мере. — Домой, - отрывисто отвечает Бард, даже не вздрогнув, будто ждал или был предупреждён. - Туда, где мне всегда и было место. Я слишком загостился у вас, мой принц, - он склоняет голову, и Леголасу не понять, шутка это, издёвка или искренность, - а нельзя долго питаться плодами чужого гостеприимства. Меня ждёт мой народ. Меня ждут, - договаривает он тише, - мои дети. Леголас и спросил бы: «Ты ведь почти забыл о них, не так ли?», но не спрашивает, потому что чувствует неким сторонним, древним, глубоким чутьём: то не его мысли, то был бы не его голос, - голос его глада и мора. — Я и так задержался, - договаривает он, и тогда Леголас шагает вперёд, прижимает гуляющие поводья к крепкой конской шее. Бард вскидывает голову и смотрит ему в глаза. Он, тот, кто мудрее и старше, не отшатывается чудом. Прямо напротив него горят угли, оставшиеся от погребальных костров далёких битв - забытых, как и многое до. В этом взгляде откровенная жалость, не менее откровенное осуждение - и черная, страшная, неохватная бездна понимания. Знаю, - говорит этот взгляд, - о, я - знаю. И нет нужды в уточнениях. — Ты никогда не поймёшь, - размеренно, медленно, четко проговаривая каждый звук, вдруг произносит Леголас, всё ещё глядя ему в глаза, чувствуя стыдную, непривычную потребность объяснить. - Никто из вас, смертных, не поймёт. — А из бессмертных? - Неожиданно усмехается Бард - криво, на сторону, жутко. - Многие бессмертные это поймут, скажи мне, невежде, о сын короля? Леголас вскидывает вторую руку, комкает в ней ткань ворота у его шеи, притягивает Барда к себе, будто хищник, собирающийся впиться в сонную артерию пойманной жертвы, но тот встречает его взгляд прямо, вздёргивает подбородок - решительный, ко всему готовый соперник, у которого так же дико раздуваются ноздри и выглядывают между губ острия клыков. С таким ничего нельзя сделать, нет, ничего. По крайней мере, - понимает он с тихим и каким-то благодарным отчаянием, - не ему. У них был один учитель. — Я бы отдал, - вдруг сквозь зубы проговаривает Бард, и слова капают с его губ тяжело и густо, будто капли крови, - я бы отдал жизнь за каждого из вас, мой принц, не раздумывая. За тебя и за твоего отца. Видит Изначальный, это была бы ничтожная жертва, но мне больше нечего принести в дар. К сожалению, даже она, - он резко отступает на шаг, ткань его походной куртки выскальзывает из пальцев Леголаса, - вам не нужна. Поэтому мне здесь не место. Я не умею играть в эти игры, - шепотом заканчивает он, в последний раз подтягивая подпругу. Леголас не выдерживает, снова поднимает руку, на этот раз хватая его за рукав. Он бы никогда не стал оправдываться - ни перед кем - но сейчас ему необходимо сказать: — Ты не знаешь, что связывает меня и того, кто дал мне жизнь. Это больше всех нас. — Разве? - Поймав его взгляд, спрашивает Бард, и в этом вопросе почти нет вопроса. - Неважно, - беззвучно продолжает он, - уже неважно - и никогда не было. Человек ловко взлетает в седло - весь собранный из живой, тяжелой силы, из плоти и жил, и напоследок смотрит Леголасу в лицо: — Не мне вставать на пути того, что было до меня и будет после. Мне нечего противопоставить, кроме своей души. Ничтожно мало, - он пожимает плечами, - я понимаю. Бард склоняет голову в прощании - как вассал, как верноподданный, как тот, кто поклялся бы закрыть его своей спиной, но как равный из равных - и дёргает поводья. Он оборачивается к Леголасу уже на ходу: — Не поступай, как я! И Зеленолиста окатывает ужасом. Холодным, чудовищным, древним ужасом, существовавшим ещё до появления Древ и Светил. Ибо уйти - это именно то, то он теперь собирался сделать; уйти, когда цель достигнута, когда чужеродное изгнано, когда вор уличен, пойман и выдворен, когда то, что было его, вновь стало принадлежать ему одному. Уйти с лёгкой душой - таков был план. Видимо, он бездарный стратег. Худший из живших. Ты проиграл, жалкий потомок великих предков, - чужой, всепроникающий шепот врага (багровое, черное) заполняет его голову, и Леголас зажимает ладонями уши, морщась от боли, - ты проиграл эту Великую Битву, огонь поглотит тебя, как поглотит и того, кого ты оставишь в своём ослеплении и своей гордыне. Ты получишь то, что хотел - свою свободу и его смерть среди пустых чертогов. Ты добился желаемого, о принц. Ты подарил ему вечное одиночество. Зри силу своей любви. Леголас вдруг понимает: прощения никогда не будет. Ни здесь, ни там. Никогда. Ни на одном берегу. Он хватается дрожащими, но цепкими пальцами за гриву первой же лошади.***
Соратник и попутчик, откинув с головы капюшон пропылённого, грязного имладрисского плаща, стирает со своего меча черную орочью кровь, скомкав в руке пучок придорожной травы. Леголас, выдернув из смердящего, омерзительного тела свою стрелу, следует его примеру и тоже, нагнувшись, тянется к волокнистой траве. Скоро рассвет, он чувствует это необъяснимым чутьём своего народа, но этого никак не сказать по плотной, физически ощутимой тьме. Ему еле заметно сияют звёзды, скрытые за тучами, ему, но не лишь чуть менее зоркому адану. С Запада, - поправляет он сам себя, - Человеку с Запада. Дунадану. — Эстель, - хрипло окликает он; голос садится на ветру. Человек оборачивается, неровно, невесело, но добро улыбается ему, зная, что Леголас единственный может различить эту улыбку в свете одному ему видимых светил. Остальной отряд на расстоянии от них методично, профессионально, бесчувственно обыскивает тела, ища метки - нужно знать, откуда пришли враги. Возможно, эта ночная охота - ещё одна, пусть малая, но месть оркам Мглистых гор (тогда Эстель должен собою гордиться; у того, кто воспитал его в своём доме, особый счет к таким тварям). — Леголас? - Иное произношение, мгновенный переход на певучий слог его народа. Он никак не может привыкнуть к тому, что смертный так легко, так естественно говорит на языке его сородичей. Этот простой, спокойный, вопрошающий тон - разрешение говорить, непроизнесённое «Я слушаю». — Мне нужно что-то сказать тебе, - он, опустив в колчан за спиной последнюю стрелу, шагает ближе, почти вплотную к Эстелю; теперь они сокрыты от его людей уступом скалы. — Я всегда выслушаю тебя, - кивает тот, отправляя меч в ножны. Его движения будоражаще непривычные - до сих пор; ловкие, доведённые до автоматизма, но так не похожие на эльфийские и лишенные лёгкости квенди. Он весь - тело земли, мощь её, твёрдость и ужас гнева, но вместе с тем - милосердие питающих соков. Слишком сильный, слишком резкий, фатально и прекрасно соединившей в себе две крови. Леголасу жжет виски. Сейчас. Надо сказать именно сейчас - после того, как смертный в первый раз за его долгую жизнь эту жизнь спас, едва не отдав взамен свою (он целился, он не заметил нападавшего со спины; никогда впредь). — Теперь я твой должник, - зачем-то произносит он совершенно не то. О таком нужно молчать, дабы потом, в свой черёд, вернуть долг сторицей. — Нет, - улыбается тот, - и ты знаешь это. Больше ничего? Зеленолист помнит... помнит что-то ещё. Что-то, о чем нужно сказать немедленно, потому что другого шанса, кроме этой минуты в Пустошах, может не случиться. — Был человек, - медленно, тяжело роняет Леголас, - смертный, - зачем-то поясняет он и ловит лёгкую улыбку на губах Эстеля, но глаза того серьёзны. Эти серые - он помнит, видит - подобные водам зимних Гаваней глаза. - Был человек, он некогда сражался рядом с моим отцом, а после был гостем в нашем доме. Леголас замолкает. Он не знает, как сказать дальше. Эстель поднимает руку и осторожно, мягко сжимает его запястье пальцами - как рукоять меча. У него надёжная, бережная хватка. Это ободряет, разрешает, отпускает. — Я ошибся в нём, - резко, как ныряет, договаривает Леголас. - Ошибался. Как ошибался когда-то и во всём вашем племени. Вы сильнее, чем я думал, - он торопится сказать, пока его не остановили, - мудрее, лучше нас. Иногда гораздо лучше. Прости меня. — За что? - Тихо спрашивает тот. Его пальцы всё ещё на запястье Леголаса - он не может не чувствовать их сквозь ткань и кожу наручей. Вырваться силой было бы почти невозможно, но Эстель никогда не стал бы силой удерживать. - Мне нет причин прощать тебя за что-либо, мой друг. Ты был виноват перед другим - попросил ли ты прощения у него? — Я не успел, - одними губами, прикрыв глаза, отзывается Леголас, - я успел лишь вернуть его, но не успел сказать, - он морщится, - не захотел сказать, был слишком горд. У меня нет ни его прощения, ни прощения того, кого я чуть не сделал несчастным. Дай его мне, Эстель! Дай мне это прощение. Я сомневался и в тебе тоже. Даже найдя тебя. Даже идя с тобой бок о бок по этим дорогам. Он не размыкает век - и трусливо, недостойно рад этому, рад, что не видит лица собеседника. Там наверняка нет ничего, кроме укора и презрения, ибо он их заслужил. Где-то вблизи вдруг слышится тихий, подобный дуновению лёгкого ветра вздох. Леголас чувствует движение воздуха, тьма становится абсолютной, полной, но совершенно безопасной, а потом его лба касаются чужие губы - твёрдые, обветренные губы, и щетина колет ему кожу. — Мой друг, - почти неслышно произносит Эстель, не отстраняясь, - я простил тебе всё, когда только увидел впервые - заранее. Как, уверен, простил и тот, о ком ты говоришь. Скажу тебе одну вещь, - продолжает он, отклонившись назад, и его пальцы сжимают подбородок Леголаса, заставляя поднять голову и открыть, наконец, глаза. Он улыбается - вот что первым видит Зеленолист. - Одну вещь о нас, людях. Мы быстро принимаем решениям, быстро вспыхиваем - и быстро прощаем. Нам нельзя иначе, наш век слишком короток - даже век моего народа. Думаю, - продолжает он, не переставая улыбаться, - в положенное время ты сделал всё, чтобы исправить сделанную ошибку, и был прощен ими обоими. Что-то горячее комом подступает к самому горлу, встаёт поперёк, мешая вдохнуть, и Леголас не способен ни на что больше, кроме как перехватить его руку и прижаться губами к костяшке пальца - жестом верности и веры, в котором, оказывается, нет совсем ничего унизительного, не смотря на разрыв в их крови и памяти. Искупление, которого он искал, за которым шел, возможно и достижимо. Это нечаянно обретённое знание вдыхает в него жизнь, как ветра родного Леса. — Благодарю тебя, мой король, - шепчет он, впервые называя Эстеля если не истинным именем, то истинным титулом, и улавливая мгновенное, тщательно скрытое напряжение в его теле всем собою даже на расстоянии, - благодарю тебя. — Нас ждут, - еле слышно говорит Эстель - и просит: - идём. Отряд уже собирается, Леголас слышит это за своей спиной. — До конца, - кивает он. Теперь, кажется, ему известно что-то новое о клятвах, небывалое прежде, гораздо более простое и гораздо более страшное, но его ничего не пугает. - Идём, и я пойду с тобой до конца, куда бы ты ни позвал меня, король людей. Это звучит так правильно, - думает он, - так величественно, так гордо. Король людей. Король смелого, отчаянного народа, не жалеющего ничего и ни о чем. Этому ему только предстоит научиться. Теперь. Когда ты простил меня. — Надеюсь, - сделав шаг вперёд и на секунду прижавшись плечом к его плечу, отзывается Эстель, - этот путь не будет для тебя горек. Я не хотел бы, видит Эру, не хотел бы горя для тебя. Леголас осмеливается улыбнуться ему - открыто и как-то очень легко, как давно никому не улыбался. Он только сейчас понимает: нет горя, когда так. Нет горя рядом с тем, кто есть жизнь. Оно смешивается с радостью в единый поток. Это ему когда-то пытались объяснить двое, которых он не услышал, об этом говорил ему, седлая своего коня, темноволосый смертный из рода Гириона. Когда-нибудь, - поправляя на плече лук и шагая вслед за Эстелем, думает Леголас, - я расскажу тебе об одном своём сне. В нём я слышу свист ветра в ушах - может быть, ветра, а, может быть, то шумит кровь; в нём я вижу, как моя собственная рука, едва дотянувшись, на бешеной скорости, на скаку перехватывает поводья из-под чужой руки, и всё смешивается, обрывается, катится, как снежный ком, но в этом сне, мой король, я всё делаю правильно. Наконец правильно. Этот сон - моя память, Эстель, истинная и лично моя. Её, как и всё прочее, я почту за счастье разделить с тобою. Потому что теперь понимаю всё, непонятое прежде. — Мне нужно было уйти, чтобы понять, - вслух произносит он, и шаг Эстеля, идущего перед ним, сбивается всего на долю секунды. — Тогда я рад, - то ли ответ, то ли ветер, - что ты ушел. И что ты не дал уйти, - звучит послеследом, - тому, другому. Что ты не опоздал ни к нему, ни ко мне.январь 2015-го.