Больной ублюдок

      Я слышу твоё дыхание за той дверью. Я слышу, как воздух со свистом входит между твоих сжатых губ, которые ты упрямо стискиваешь, кусаешь до боли, пытаясь заглушить этим другие, куда более яркие страдания.       Помнится, ты сам посоветовал делать так. На каждую сожжённую тетрадь, каждый синяк, каждую каплю отчаяния, ты говорил простое:       «Но-ведь-могло-бы-быть-хуже».       Ты мог бы сломать мне не палец, а руку. Ты мог бы сжечь не тетрадь, а мое лицо. Ты мог бы не придушить, а убить, несчастный случай.       — Как думаешь, Каччан, — я приникаю губами к холодному металлу камеры и улыбаюсь, когда ты со шипением втягиваешь воздух, ох, сколько же ненависти в этом еле слышном маленьком звуке. — Это ведь будет похоже на несчастный случай, не так ли?       Повисает тишина. Я закрываю глаза и начинаю считать.       Твои шаги тяжелые, голые ступни с остатками геройского обмундирования шаркают о пол и слегка похлюпывают, когда ты встаешь в лужу своей же крови, оставшейся со вчерашнего дня. Одну ногу ты тащишь за собой — очевидно, ведь ты не можешь встать, я позаботился об этом, — но это упорство, это рычание, неприкрытая злоба, с которой ты материшь меня, не испытывая ни капли сожаления, которая, возможно, могла бы заставить меня колебаться, могла бы склонить чашу весов!..       — Ты превосходен, Каччан~ — мурлычу я, придвигаясь ближе, почти облизывая маленькое, пока закрытое окошко. Металл хорошо разносит эхо, и там, в темноте, вынужденный прислушиваться к каждому шороху, ты прекрасно это слышишь. Слышишь, как я слегка наваливаюсь на дверь, как она скрипит под моим весом, как натягиваются пуговицы на пиджаке и не только…       И твое дыхание учащается, ты пытаешься двигаться резче, быстрее, и точно думаешь, что если бы я стоял ближе, если бы ты так не ослаб, если бы этой двери не было!.. Если бы ты подозревал, насколько сильно меня пьянят эти полутона. Эта неуверенность, воспоминания о старых днях, сожаления, давно стершиеся под желаниями и амбициями… но ты не признаешься, что знаешь эти чувства, не так ли?       Окошечко открывается легко, и свет из коридора падает на твое изнеможенное, но пылающее эмоциями лицо, и ты невольно жмуришься от резкого света, но не останавливаешься.       С тех пор, как ты встал, прошло пятнадцать секунд.       На шестнадцатой я чуть отодвигаюсь, чтобы вздрогнувшая от удара дверь не задела нос — тебя куда больше бесит, если я идеален, как сошедший с картинок аристократ в белоснежной рубашке и костюме, оглаживаю твои раны в перчатках, словно боясь запачкаться… посреди вони из крови и стонов, которые невольно вырываются из твоего горла, когда ты думаешь, что я не слышу.       Но даже если я не слышу, я знаю, что они есть и… у меня очень хорошее воображение, Каччан. И еще более прекрасная память — я могу вспомнить каждый твой порез, каждый, что нанес я, и каждый, что нанес ты.       Я помню, как ты нашел те записи, самые главные, изменившие все. Пачка листов, которые я прятал за тетрадью про Олмайта, а ты потом зачитывал мне же вслух, дрожащим от возбуждения голосом, которое ты безуспешно пытался скрыть за больной насмешкой. Тогда я не понял, но теперь, когда мы с тобой так похожи…       — Я никогда не стану таким больным ублюдком как ты. Сдохни, — рычишь ты с той стороны и плюешь в лицо.       Я не отхожу, и тебя это удивляет. Я бы точнее сказал, тебя это пугает.       — Что такое, Каччан? — невинно спрашиваю я, кривя губы в оскале. Слюна стекает по моему виску, я чувствую ее пока теплую влажность, и жмурюсь, чтобы она не попала в глаз.       Ты отходишь на шаг назад.       Я все еще переспрашиваю, с глумливой невинностью, щурясь, как змея или, как сказал один из тех первых героев, понявших свою ошибку:       — Зеленые, как болотные огни. Пойди за ними и никогда не вернешься. Правда, похоже? А я пошел за твоими глазами, такими искрящимися, такими алыми, как едва загоревшийся рассвет, — я вновь приникаю к окошку и по-доброму улыбаюсь, как старый добрый Изуку Мидория.       Слюна тем временем спускается по подбородку, и я словно не нарочно разминаю шею.       Вот оно.       Твой взгляд приковывается, словно цепями, и ты безмолвно, не отрываясь смотришь, как я медленно облизываюсь, и воздух возле твоих губ звучит совсем по-другому. Ты так сосредоточен, чтобы не выдать себя, что не видишь очевидного — я уже знаю, Каччан. Знаю как звучат возгласы боли. Неужели ты думаешь меня обмануть?       Ну и ну, ты как ребенок, Каччан, слишком поздно. Ты выдал себя с головой в тот самый день.       Я молчу, но смотрю на тебя, не отрываясь, болотные огни заводят тебя в самую трясину, и, самое завораживающее, ты идешь туда сам.       Твоя душа и твой разум бастуют, но твои желания заставляют тебя замереть на жадную секунду, когда ты видишь тонкие пальцы в черной ткани, проникающие внутрь камеры, в то, что уже стало слишком личным.       Ты хватаешь меня за руку и снова пугаешься, ведь я не дергаюсь. Я улыбаюсь, легко, высовывая язык, а на нем еще видны остатки холодной слюны.       Твои обугленные пальцы стискивают запястье, я чувствую тепло, чувствую пот, который пропитывает перчатку, готовый взорвать ее к черту.       Полагаю, ты сейчас убеждаешь себя, что до меня тебе нет никакого дела, что взрыв хоть покалечит и тебя, но выбьет чертову дверь и ты сможешь сбежать, пока мое тело будет остывать, но.       Если бы, если бы, если бы! Столько прекрасных вариаций, столько того, что могло бы произойти, но не произошло.       «Я мог бы родиться с квирком. Мы могли бы попасть в разные школы. Или могли бы обучаться вместе, соперничая, работая и падая только когда сердце уже норовит остановиться, — говорил я вчера тихо и вкрадчиво, перебирая все старые и давно умершие мечты, причем не только свои. — Могли бы жить в одном общежитии. И наши комнаты разделяла бы тонкая стена. А я мог бы влюбиться в какую-нибудь красотку из класса и постоянно заикался перед ней, ходил хвостиком, даже не замечая тебя… О, что такое, Каччан? Не нужно так скрежетать зубами. Или же у меня врожденный квирк улучшенного слуха? Ха, вижу, ты поверил. Может быть оно и так. Будет осторожней… этой ночью. Я приду завтра и, может, расскажу, как с той девушкой у нас могли бы появится дети, а ты все бы стоял у стены, вот так, скрипя зубами и… мы прекрасно знаем, что бы ты делал, Каччан. Я знаю».       После этого я обычно заходил внутрь и стоял, иногда калечил тебя, но куда чаще просто наслаждался твоими смятением и усталостью, смотрел, как ты пытался вытравить из себя сомнения, усиленно распаляя ненавистью.       Когда твои глаза становились цвета рассвета, я уходил.       Но сегодня…       — Знаешь, мне надоело лицемерить. Это удел героев — притворяться, что ты рад всему миру. Но я ведь не герой, не так ли, Каччан? — шепчу я и резко стискиваю твои пальцы в своих, потных, липких. Ты вздрагиваешь, пытаешься в отвращении и панике отдернуть руку, но я стал куда сильнее, поэтому делаю быстрый шаг назад.       Ты наваливаешься на дверь, твое лицо распластывается по металлу, а единственный видимый отсюда глаз смотрит на руку, просунутую через окошко, освещенную, а, главное, находящуюся уже на моей территории.       Я все еще сжимаю твои пальцы в своих, и знаю, что ты впервые чувствуешь каждый шрам, что испещряет мои ладони, каждую ссадину, о которой ты не имел понятия и которых не было в тот день.       Резкий, глубокий, шумный вздох режет нам обоим по ушам.       Тело пронзает судорога, мышцы на пальцах сокращаются, и перчатка смещается, чуть-чуть, но этого хватает, чтобы взгляд, горящий еще минуту назад ненавистью, начал гореть совсем иначе.       В этом весь ты, Каччан. С этого все и началось.       Я ухмыляюсь и склоняюсь над нашими ладонями и медленно высовываю язык, лишь для того, чтобы вырвать еще один столь открытый искренний звук с твоих губ.       — Я знаю, чего ты хочешь, — произношу одними губами, прежде чем прихватить зубами темную ткань и, перехватив твою бледную кисть другой рукой, медленно потянуться вверх. Ты кидаешь очередное оскорбление, спешно отворачиваясь, но твой кадык дергается, когда стянутая перчатка падает на пол с легким шелестом, и ты прекрасно знаешь, что это значит.       Мои руки — единственное, что у тебя есть в темноте, когда сознание устает пересчитывать швы в металлических листах. Они — единственное, что связывает нас, дарующие боль и освобождение от нее.       Ты знаешь, как я выгляжу, ты знаешь лицо, которое можешь ненавидеть, одежду, тело, которое помнишь еще с дня, когда спас меня от изнасилования в сырой подворотне.       И, надо же, кисти, которые мы видим так часто, что перестаем придавать им значение… ты не помнишь, как они выглядят и ощущаются. И часть тебя все еще надеется, что в темноте к тебе приходит другой человек с этими чужими руками в смольных перчатках.       Ты всё ещё не смотришь, и это забавно. Твое желание слышно так отчётливо в жарком дыхании, конденсатом собирающемся на металле.       Посмотреть, потрогать, убедиться, коснуться шрамированной голой кожи… теперь это звучит непозволительно интимно, даже грязно. Я ведь злодей, Каччан, в этом и заключается мой квирк.       Я жду, не шевелясь, ведь иначе у тебя будут оправдания о том, что соприкосновение вышло случайно, а так ты сам потянешься ко мне.       Мысли, воплощающиеся фантазии, порожденные тем днем — я сам дышу рвано и хрипло, и это последняя капля, перед тем как ты поворачиваешься и хватаешь меня.       Властно, жестко, выворачивая сустав и сжимая со знакомым собственническим ликованием.       Как в тот день, найдя тетрадь и осознав, что можно владеть не только вещами и собственным разумом, но и подчинять себе чужие амбиции, при этом даже не осознавая, почему эти мысли и вид обнажившего душу шокированного друга детства, вызывает у тебя даже не ликование, а восторг, переходящий в крышесносное возбуждение.       Твои пальцы скользят, изучают, заламывают. Жадно, боязливо, ненавидя самого себя.       Я сгибаюсь, внимательно изучая этот порыв страсти и впитываю всю ту боль, осознание, которое испытывают герои каждый раз в таком случае.       Впрочем, Каччан, ты все равно является исключением.       Поэтому вместо того чтобы ждать, когда разум восторжествует над телом, рискуя самому кончить в штаны, я убираю вторую руку и вновь стискиваю зубами перчатку.       На эти секунды ты впервые на моей памяти застываешь, как вкопанный, с раскрытым ртом, искусанными губами, почти беспомощно наблюдая, как еще пять длинных шрамированных пальцев обхватывают руку и сцепляют ее в крепкий потный замок.       Я не уверен, что лучше: дрожь в твоем теле, шок, читаемый по побледневшим губам или прекрасный алый рассвет, темнеющий до цвета крови.       — Что ты хочешь, ублюдок? — грубо спрашиваешь ты, но в этом уже нет былой страсти, ведь даже отвращение к себе не заставляет тебя разжать пальцы. Это шах, Каччан. Твои желания берут над тобой вверх. Снова.       — Лучше скажи, чего хочешь ты.       Давай, произнеси вслух, громко, я хочу это услышать.       Мои пальцы оглаживают твои костяшки, нежно, медленно, и вместо того, чтобы потеряться в ощущениях, ты слышишь этот посыл, эту мольбу, в обычных прикосновениях. Тебе нравится, когда я прошу. Готов поспорить, шипение боли, пересилившее хриплое возбуждение, связано не только со сломанной ногой.       Я бы помог тебе, Каччан, но, как видишь, мои руки заняты.       — И многим ты предлагаешь такое? — огрызаешься ты, стараясь унизить, почти сорвавшись, чтобы выкрикнуть «шлюха», но остатки гордости, видно, напоминают, что тебя никто не принуждал кончать от прикосновений «жалкого Деку».       Но надо отдать тебе должное: прошлые герои ломались быстрее, и я сам разбирался с ними быстрей и более дерзко и грубо, выворачивая их сознание наизнанку.       Деку — злодей без квирка, похищающий души самых неприступных героев. А главное, на моих руках нет ни единого убийства. Обычно это должно означать, что я — слабак, а значит те герои были еще большими ничтожествами, правда, Каччан? Любопытно, как тебе ощущать себя на их месте. На моем месте.       — После всего… Обычно они говорят, что хотят мое тело, — хватку на руке пришлось усилить: ты попытался отдернуть ее назад, в безопасную личную темноту.       — Думаешь, я такой же?       Я тихо смеюсь и смотрю из-за твоих пальцев прямо, без утайки. Ты чувствуешь мое дыхание и, возможно, кончик носа, а я в свою очередь чувствую твой запах и твой страх, твое отрицание и как бешено стучит твой пульс, а это всего лишь влажный кончик языка коснулся горького пота на твоей ладони, чтобы вывести всего два иероглифа:       «Я знаю».       — Я ничего тебе и не предлагаю, ведь то, что ты хочешь забрать… сомневаюсь, что оно еще существует. Но если бы существовало, то ты бы тут же стал отрицать это, верно?       — О чем ты, мать твою, говоришь? — а вот и страх. Взгляд загнанного в ловушку зверя. Какая… неожиданность. Неужто ты в самом деле думал все эти дни, что я ничего не замечал? Ты поразительно наивен, мой дорогой Каччан.       — Я знаю тебя, Каччан. Я стал таким, как ты, разве не замечаешь? Мне не важен весь этот фарс со злодейством, но эти эмоции, эта искренность… Ты хочешь забрать все. Я — отражение тебя. Я — твоя часть, грязь, от которой тебе не избавится. Так что нет, Каччан, ты не станешь «таким же больным ублюдком». Ты уже стал им, и куда раньше, чем я.       Бледные пальцы вырываются из крепкой хватки, и в следующую секунду уже я чувствую лицом нагретый металл, кровь, хлынувшую из носа и напряжение на шее, сжимающееся, как удавка.       Алый огонь вновь разгорается. То же самое, но в этот раз на твоей территории, в твоей тьме, и твоя улыбка обещает мне самые славные муки…       Ты упиваешься ощущением беспомощности, пока не замечаешь, что я все еще улыбаюсь и, бледными, трясущимися от недостатка кислорода руками, обхватываю твою кисть и медленно поднимаюсь выше, доходя до лица и до напряженной шеи с бешено бьющимся сердцем.       — Кач…чан…       Давай, мой герой, дай этим эмоциям захватить тебя, сорвись, снова докажи мне, насколько я был прав, когда понял, что вы все одинаковые.       Что Символа Мира существовать не может, ведь нужен всего один человек без квирка, чтобы сломать его. Что амбиции и справедливость — ничто по сравнению с упоением, которое я впервые увидел у тебя на лице, Каччан.       — Спасибо, что научил меня всему… — влажно шепчу, и болотные огни почти достигают твоего сердца.       Ты успеваешь спастись: скидываешь руку, в ужасе отпрянув, и зажигая на пальцах огонь, не давая себе опомнится, подумать, прежде, чем сжечь все дотла.       Но меня уже нет там. И окошко двери вновь закрывается, как ни в чем ни бывало.       Я потираю обожженную ладонь и начинаю насвистывать одну мелодию, из детства.       — Я приду завтра, — говорю я, и ты с яростной готовностью начинаешь выкрикивать оскорбления. Я бы поверил, что все как и вчера, если бы не слышал все изменения в твоем дыхании.       Будь осторожнее ночью, Каччан, ведь твой Деку назавтра припас кое-что поопаснее.       Впрочем, тебе уже сейчас не хватило бы просто моей тетрадки с записями о тебе, не так ли? Так же, как скоро не хватит моих рук, когда интимность этого знака пропадет, а потом не хватит и ног, шаги которых ты тоже знаешь наизусть, но еще не разу не видел.       Символа Мира существовать не может. Потому что твои свистящие стоны, выходящие с воздухом из легких, с мелкими паузами, когда ты кусаешь губы, не имеют ничего общего с болью.       Ты говорил, что «могло быть хуже», а я собираюсь показать насколько лучше может быть тут, на стороне, где ты слышишь мое дыхание за той дверью. ​