***
За восемь дней до. Огонь кажется живым. Бард думает, что, если тронет факельное пламя, оно обнимет его руку, обовьётся кандалами вокруг запястья, совсем не обжигающее, холодное, как металл. Он смотрит внутрь этого пламени, в самое его сердце, светло-желтое, почти белое. Трандуил, серебряным острием застывший за его спиной, молчит. Он умеет молчать так, словно проворачивает в чьей-то груди кинжальное лезвие, сам до физической боли похожий на это лезвие - князь князей, господин Сумеречных Лесов, никогда и никому не устающий напоминать о том, кто он есть. Бард закрывает глаза. Он кажется себе чудовищно старым. Неприлично дряхлым. — Уходи или оставайся, - сталь звенит, меч плашмя ударяется о щит, оружие в чужом голосе угрожает и предупреждает, - решай. В десятый, не менее того, раз они начинают этот разговор - и в десятый же, не менее, ни к чему не приходят. Коронованный государь Дейла должен своему городу и своему народу гораздо больше, чем тому, кто стоит за его спиной. Кому, если не Трандуилу, понять это, но Трандуил не понимает. Только не с ним и только не это. Правитель обширных земель, собственной ладонью укрывающий их тысячелетиями, не проливший ни одной капли крови своих воинов из прихоти, он должен понимать, как никто: Бард, давая Озёрному краю и Дейлу присягу, клялся. Есть нерушимые клятвы. Есть долг превыше всего. Даже превыше истекающего сукровицей сердца. «Если бы я желал приходящих возлюбленных, - щурит лазоревые глаза Трандуил, - то нашел бы таковых ближе». «Но ты нашел меня», - чеканит Бард. Собеседник отмахивается. Вечноживущий и привыкший иметь то, что пожелает, Трандуил не хочет делить его с наделами, землями, доверившимися людьми, даже детьми. «Я - твои белые камни Ласгалена, твои желанные изумруды Гириона», - дико, животно, ломко усмехается Бард. Но я не камни, Трандуил. Я человек. Есть те, за кого я в ответе. И выбирая между тобою и ими... Да, Лучник, - он слышит в своей голове чужой голос. - Да. Выбирая между мною и будущим прахом, что ты выберешь? Именно это звучит в повторённом «Уходи или оставайся». Король Лихолесья владеет или всем, или ничем, ничто не нужно ему наполовину, на треть, на четверть; он, избрав, забирает и присваивает, пряча в сокровищницах, как забирают и прячут дань. Бард и хотел бы - видят Семеро - её уплатить, да не может. Он протягивает руку и всё же касается огня, как касается обычно лошадиной шеи - твёрдо, ласково оглаживая. Не вспоминает других касаний, иных жестов, шелка чужой кожи под своими пальцами, Трандуила, столь же жадного, как и пламя, столь же холодного, как и его белая сердцевина. — Я решил. Прощай, - кивает он. Быстрая, в самом расцвете лет, смерть. Но это пройдёт. Она пройдёт, эта смерть, будто болезнь, нужно только уйти как можно дальше от границ Леса, от этих льдистых хищных глаз, которые не умеют делиться - и не умеют прощать. Бард принимает правильное решение, он в этом не мастак, но сейчас, кажется, делает всё так, как и нужно сделать. В последующие дни ни те, кто водят войска, ни те, кто смотрят за казной, не смогут заставить его слушать себя. Он будет лишь стрелять из лука посреди пустого двора, один наедине с мишенями, и бить прямо в цель, и смеяться этим мишеням, как в чьё-то лицо. Таким он вернётся из Великого Леса. Таким не сможет видеть его собственная дочь, юная и взрослая женщина, решившая искать помощи у подобного себе - и так от себя отличного. Семеро и Семеро отворачивают головы. В эту минуту они не смотрят вглубь Арды, эти слепые всевидящие.***
Впервые суть гордости - того, что он считал таким нормальным, таким естественным, даже не обозначая отдельным словом - показала ему Тауриэль, лучница из лучших и начальница лесной стражи. Дорога, которой он прошел бок о бок с ней, почти любимой им, многое ему объяснила. Что-то нарушилось в мире, будто избранность собственного народа, наконец, была подвергнута сомнению. Но то был лишь отзвук, лишь предвестие. После Битвы, желая узнать и понять больше, он ушел так далеко, как смог, и на пыльных, каменистых дорогах Пустошей нашел того, кто объяснил ему всё до конца: есть гордость, а есть гордыня, мой друг, - улыбается молодой ещё смертный, чьё лицо уже изрезано тонкой сетью морщин, - есть честь, а есть высокомерие. Так говорит мне кровь, так учили меня в доме, где я рос. Леголас слушает и кивает, кивает и слушает; Эстель, будто малолетнего, обучает его некой грамоте. Но здесь и сейчас, изучая глазами нежный овал чужого девичьего лица, Леголас, наконец, постигает всю науку до конца. С Озера дует резкий, пронизывающий ветер, Сигрид кутается в тёплую шитую шаль, но та, кажется, вовсе не спасает от озноба. Они идут вдоль берега, он - заложив за спину руки, она - по привычке скрепив их замком и крепко сжав, будто налагая печать; вокруг серо-сине, сумерки октября накатывают на них, как волны. — Гордые, - выносит вердикт девушка, - сильные и гордые, - капля жалости, совсем немного, там, на самом дне. - Горе, когда встречаются двое, равные друг другу по мощи и упрямству. Ни один не сдастся другому, как бы ни нуждался. Только не ради себя самого. Леголас, не заставший начала, ушедший за границы Леса раньше, чем отец совершил то ли главную ошибку, то ли главный шаг в своей жизни, кивает ей. Ему пока нечего ответить. В его голове всё ещё с трудом укладывается это: всесильный, запертый на сотню внутренних замков, подчиняющийся лишь себе и Лесу господин, избравший смертного - и Смертный, решившийся на это. Блажь, песня, недуг, награда. Не только опрометчивость Вечноживущего, не отчаянная храбрость Последыша выбивают его из колеи. Ещё - смелость этой девушки, что идёт подле него. Она не может видеть отца таким. Леголас, признаться, тоже: Трандуил скалит зубы, щурит холодные глаза, пьёт неразбавленное вино, усмехается стенам, как лицам, - о, Ата, что ты потерял с ним, что ты с ним прогнал? Я сказал бы тебе: призови обратно человека, без которого тысячелетия твоей жизни падают на плечи всей тяжестью, но ведь ты не призовёшь, не правда ли? У тебя не было моих учителей, своему же ты предоставил выбор без выбора - и пал его жертвой. Ты, Ата, никогда не сдававшийся никому. — Отец может быть капризен, - отвечает Леголас, - он он не играет с живыми, как кошки играют с мышами. Он не станет манить обратно, даже погибая. Сигрид поворачивает к нему русо-золотую голову и внимательно, изучающе, будто проверяя на прочность, смотрит своими огромными, озёрными глазами. В них - небо над их головами. Какая чарующая, головокружительная (буквально, до слабости), совсем не эльфийская, не эфемерная, земная красота, - бездумно отмечает Зеленолист. Может быть, где-то есть ещё одна - такая, такая же? В Гаванях, Лотлориэне, Ривенделле. О Эру. Речь ведь об ином. — Это правда, - вдруг спрашивает она, - что ты, господин мой Леголас, путешествуешь с людьми и рядом с ними борешься с врагами? Не любопытство, - распознаёт он. Не любопытство, что-то ещё. Ветер треплет углы шали. Она такая хрупкая под этой плотной тканью, а ветер с Озера так силён. — Это правда, - кивает он, позволяя себе тень лёгкой улыбки. - У меня есть друг, его имя звучит, как надежда, и он воистину надежда всего рода людей. Когда-нибудь, надеюсь, ты услышишь о нём во всей славе древнего рода. Я обрёл его на дальних дорогах, голос моего сердца совпал с голосом его крови, он многому научил меня. Прежде всего тому, что мы, Пришедшие Первыми, в своём тщеславии забыли: Изначальный не зря любил вас больше, чем нас. Люди достойны всего. Вы - избранное племя, - тихо договаривает он. Сигрид смущенно заглядывает ему в лицо. Ей кажется, что божество говорит с ней о её избранности. — Отец, - она всё же вскидывает голову - гордая, прямоспинная, настоящая дочь дома Гириона, - тот, кто смог бы обучить владыку Трандуила, как обучил тебя твой друг с именем надежды. Но и владыка Трандуил - тот, кто сказал бы отцу то, что сейчас сказал мне ты. Однако эльф никогда не придёт к смертному, - шепчет она, а потом хмурится - принявшая решение, мужественная женщина с сильной кровью. - А, значит, человек придёт к эльфу; то нам привычно. Но ты должен пообещать мне, господин мой Леголас, что государь Дейла свободно преодолеет границу Леса, достигнет чертога и сможет увидеть государя Лихолесья. Ты должен пообещать мне его неприкосновенность - и, если понадобится, поклясться, что стрелой выбьешь кинжал из любой руки. Пообещай же мне, господин мой! Она резко поворачивается, ветер бросает на её лицо, как вуаль, волну собственных волос и рвёт с хрупких плеч шаль. Её глаза, о Элберет, горят, словно первые из звёзд, созданных Вардой. Лучшая, золотая, сотворённая для трона выше, чем трон Дейла. Леголас закрывает глаза. Он слишком долго пробыл бок о бок с людьми, с дунаданами, он слишком долго слушал вольные речи сыновей Элронда; что-то изменилось в его сознании, стало иным в манере зреть и видеть. Он снимает плащ и накидывает эльфийскую ткань на плечи смертной девушки. — Будь покойна, - обещает он, - Бард Лучник, если действительно пожелает, пройдёт к Трандуилу, сыну Орофера, пустой дорогой, никто не посмеет помешать ему; я сам стану его проводником. Но уверена ли ты, что он - захочет? — Отказался бы ты от того, - шепчет она, глядя ему прямо в глаза, - что делает тебя живым? О нет, господин мой Леголас, о нет. Я уговорю его. Я заставлю. — Больше не нужно, - просит он, - не называй меня так. Я не господин тебе, дочь людских королей. Она улыбается ему впервые за эту осень, за этот нескончаемый, ветреный, сумеречный октябрь, и вопреки всем законам на закате восходит солнце.***
2943 г. Т.Э., поздняя осень. — Я здесь только потому, - он не смотрит на Трандуила, предпочитая смотреть сквозь, - что меня попросила об этом дочь; я слишком люблю её, ты знаешь. Сигрид считает: есть недоговорённое между тобой и мною. Как есть и много причин, по которым он не хочет прямого взгляда, но, может быть, очевиднее всех одна - мельком, взглядом длительностью в сотую секунды, он успел уловить и отметить невозможные, недопустимые чернильные полукружия под чужими глазами - будто следы кровоподтёков. Бард смотрит, как с недавних пор привык, на пламя. Бард не может заставить себя поднять глаза. Он ослаб, он уже - ничто, он сдался на уговоры, на слёзы, на судорогу девичьего рта, на боль, которой не смог лицезреть, потому что она внезапно оказалась сильнее его собственной боли. Как много я хочу сказать тебе, гордец из гордецов. Как много я хочу сказать тебе - и в сколь многом поклясться. Семь ночей, как семь столетий, - для меня это фигура речи, но я знаю, что ты поймёшь её верно, ты ведаешь о семи столетиях больше. А я умер, ты знаешь, Трандуил? Я отказался от тебя и умер, и когда она пришла ко мне - я был слишком слаб. Но моя Сигрид плакала, это обескровило меня окончательно, вскрыло жилы. У меня больше нет гордости, лесной король. Я надеялся выжить без тебя - и ошибался. Колдун из колдунов, отпусти меня окончательно - или убей. Лучше убей. — Они виделись с моим сыном, - чужой голос - не верится - хрипл? еле уловимо, но хрипл, - ты знал, Лучник? Твоя дочь приходила к границам Леса. Зеленолист говорил с ней. Прошел бы ты сюда живым без моего приказа, если бы на то не было приказа его? Бард, наконец, поднимает голову. Трандуил - вот он, прямо перед ним, в пяти шагах, серебристо-белая стрела, острейший клинок, опаснейший соперник, из битвы с которым Барду никогда не выйти живым, да он и не вышел. — Что они знают, наши дети, чего не знаем мы? - Он хмурится, Трандуил в ответ качает головой, но государь Дейла не даёт ему времени, он должен всё кончить или начать заново прямо сейчас, если уже пришел. - Послушай меня. Я всегда буду выбирать свой народ, если ты поставишь меня перед выбором, но больше не делай этого. Это то первое, последнее и единственное, о чем я тебя прошу; впредь не попрошу ни о чём более, хоть гори край в огне. Не ставь меня перед выбором, Трандуил. Я отдал бы тебе смерть, - договаривает он, - умер бы за тебя легко, улыбаясь. Но не могу отдать тебе жизнь, она слишком коротка и нужна другим не менее. Ты - не всё для меня, потому что ты - больше, чем всё; ты не жизнь, но ты - смерть. Ты - запределье, пространство вне этого круга бытия. Слышишь? Слышишь? Трандуил, не отвечая, шагает вперёд, стремительный, быстрый, всполох голубоватой молнии в тьме небесной - и, подняв руку, обхватывает его затылок. Не сдавшийся, но и не победитель. — Они наказали меня, - говорит он, - Семеро высших и Тот, Кто над ними. Они наказали меня, как и тебя. Больше не звучит ни слова. У Трандуила жадный, пьющий, ненасытный рот, алые, будто обагрённые кровью губы, Барду жарко, очень жарко, словно пламя, до того бывшее столь холодным, всё же обжигает руку. Как много времени они потратили на пустое, напрасное, взращенное глупой гордостью, как много времени он пытался делить себя между Дейлом и Лесом, как долго Трандуил пытался отвоевать его у Дейла, и оба не понимали главного: война давно выиграна и проиграна обоими. Клятва звучит, не звуча. Я бы никогда не пришел к тебе, пьяный от боли, - буквы слов расплавлены в слюне Барда, в жестах его рук, в толчках его бёдер, - но знаешь, что сказала мне она, моя дочь? Она сказала: я понимаю тебя. Я умерла бы за Вечноживущего, Первого. Я смелее тебя, а ты трус, трус, трус. И она права, Трандуил. Я вернулся из страха - из страха потери. Из страха упустить хоть минуту. Из страха того, что она последует моему примеру. Я бы никогда не подпустил тебя так близко, - буквы слов пьются им со слюной Барда, собираются с его кожи, с голодных толчков внутрь, - но знаешь, что сказал мне он, мой сын, моя единственная опора и надежда? Я умер бы за Вторую, Смертную. Я смелее тебя, а ты трус, трус, трус, боящийся его времени и его смерти. И он был прав, Лучник. Я требовал от тебя виры из страха. Я жаден. Боюсь, мой сын жаден столь же. Умереть бы за тебя - и всё станет так ясно, так просто, - думает один, падая в жаркую темноту. Убить бы за тебя, - и всё будет так прозрачно, так легко, - думает другой, вжимаясь платиновой головой во влажный шелк. Наши дети, - думают оба, - уже где-то оступились, и мы тому виной. Умереть бы! Убить бы! ... Чтобы всё исправить и повернуть время вспять. Но поздно.***
На ней не привычно-обыденное, почти крестьянское коричневое («Не отвыкнуть», - порой сетует она с виноватой улыбкой), не королевское багряное, не золотое. На ней - одеяние цвета неба, она - как самая легчайшая, самая быстроногая из вал, вечно юная возлюбленная Оромэ-Охотника, она - как песня воды и ветра, и Леголас сейчас, глядя на Сигрид, дочь Барда, не верит, что та смертна, топазовая голубизна зачинающейся зари смотрит из её глаз. Как она красива, эта рожденная от людей, зачатая рассветом, сейчас, снова на берегу озера, среди серебра и утра. — Ты веришь в судьбу? - Спрашивает она. — Я верю, что Айнуры предпели многое, - кивает он. Смерть и жизнь, кровь и новое начало, надобу и награды. Человека эльфу, эльфа - человеку. Он слишком долго пробыл среди смертных - и, видимо, не устанет повторять себе этого. - Не мне судить, не нам с тобой, но что-то подсказывало: твой отец нужен моему, мой - нужен твоему. Я не уверен, Сигрид, дочь Барда, что мы в силах это понять. — Разве? - Она останавливается на месте, разворачивается всем телом; в ней нет ничего быстротечного, готового умереть, тленного, только вечность, только прозрачность осеннего позднего утра. - Скоро праздник, - не дожидаясь ответа, продолжает она, - скоро годовщина Победы. Отец не любит этого дня, но остальные пьют и танцуют на площадях. Приходи, принц мой Леголас, я, как дочь короля, приглашаю тебя на праздник. - Она опускает голову, смущённая, с ягодными пятнами, вдруг растёртыми по щекам. Ребёнок. Женщина, чьи года кончатся скорее, чем он вернётся из очередного странствия. О Изначальный, что проклинает и милует. Ата! Я понял тебя? Я сумел? Ата? — Если принцесса зовёт меня, - тихо отвечает он, и рука поднимается сама, он не контролирует, как не контролирует её же, вынимающую стрелу в минуту опасности, - то разве я могу не прийти? С величайшей радостью, дочь Барда Убийцы Дракона. — Больше не надо, - прикрыв глаза, одними посиневшими, бескровными губами шепчет она, приникая щекой к его ладони, - больше не зови меня дочерью моего отца, Леголас Зеленолист, как я не зову тебя своим господином, хотя так оно и есть. Я бы поклялся тебе, - немо проговаривает он, - я бы поклялся тебе, я уже клянусь дальними землями Запада, клянусь тронами Семи. Я бы поклялся тебе, не будь ты собою, а я - мной. Он слишком долго пробыл с людьми, этот бессмертный принц, он был слишком хороших учеником. Губы молодой женщины из рода людей холодны под его губами, как камень, и она отнимает руку, которую он пытается перехватить и согреть в своей, потому что ещё не потеряла разума. Кто ты и кто я, мой господин, кто ты и кто я, - думает она. Думает - и всё-таки отвечает, губы её, смягчаясь, согреваются и наливаются кровью. Смерть, лёгкая и сладкая, как патока, приходит к Сигрид, дочери Барда Лучника, гораздо раньше срока, чтобы потом, десятилетия спустя, она уже её не испугалась.***
2944 г. Т.Э. Его тело всё ещё хранит бесконтрольную, неистовую дрожь обладания и отдачи, но Бард, уже запахнувшись во влажную, пропахшую ими обоими простыню, поднимается с ложа. Он несёт на себе запах Трандуила, следы Трандуила, его взгляд - тот самый, что сейчас ввинчивается между лопаток, у самого позвоночника, заставляя неметь руки и ноги. — Мы должны были это предвидеть, - качает головой Лучник. — Нет, - оспаривает Трандуил. Он дольше жил и больше видел, ему есть, что сказать о прозрениях. Он знал тех, кто воистину прозревал будущее (здравствуй, золотоволосая дочь Финарфина, муж-дева, здравствуй, друг мой Полуэльф, сын Звезды), но сейчас речь шла вовсе не о прозрении, она шла о судьбе или капризе, он сам ещё не понял, что руководит его наследником и человеческой дочерью. Не корысть, разумеется, и не один огонь крови. Что - тогда? — Мы должны были! - Настаивает Бард. Непривычно, зляще трясущимися руками он нащупывает тонкий кожаный шнурок, перехватывает волосы, в черноте которых уже течёт серебро. - Я всё могу понять, владыка, - его голос глух и решительно-отчаянен, - всё, воистину, после тебя для меня нет невозможного. Понимаю и её. Вместе со своей больной, порченой кровью я передал Сигрид тягу к тому, что больше и выше нас, эту невозможную, неизбывную тягу, и, о Эру, отчего она не родилась мужчиной! - Он сжимает кулаки. - То, что дозволено сыну, не дозволено дочери. Женщина должна жить в поклонении Изначальному - или в семье, так решили люди прежде нас. Но твоему наследнику никогда не взять её женой, не так ли? Не так ли, Трандуил? Бард, открыв глаза, смотрит на него с вызовом. Его глаза угольны в полумраке королевской спальни. Трандуил, приподнявшись на локтях, сильный и изящный, царственный даже сейчас, когда пот страсти ещё не испарился и не застыл липкой плёнкой, подаётся вперёд, изучающе щуря глаза. — Ты прав, Лучник. У того, кто плоть от моей плоти, есть обязательства перед этим Лесом и перед его народом. Однажды я не позволил ему взять женщину из эльфов, простую в своём происхождении. Так же я не позволю ему взять женщину из людей, это исключено. Ничего личного, Убийца Дракона, не из презрения. Ничего личного. Только кровь. Кровь и политика. Ты прав, Бард. Твоей дочери следовало родиться мужчиной. Всё было бы гораздо проще, без неразрешимых противоречий. — Она обручена, - обернувшись, сообщает Бард. - Он хороший человек, знатного рода, он любит её. Но она, Трандуил, - его голос взмывает под потолок, - она любит твоего сына, проклятье! — Как и он её, - отвернувшись, вторит Трандуил, - как и Зеленолист. — Я не позволю сделать её несчастной, - шепчет тот. — Тогда скажи это Леголасу, не мне, - выпад, удар острием между рёбер. - Сделай её несчастной сам. То будет во благо. Бард, шагнув к ложу, хочет что-то сказать, ошпарить, как кипятком, взглядом, - мы ведь прошли через это, мы прошли, Трандуил, и разве речь о них одних, разве только о них мы сейчас говорим? - но вместо этого укрывает его собою, как одеялом: наше везение с нами, владыка! Наше везение с нами - мы, мужчины, ни перед кем не несём ответа, только перед собой, и плевать на слухи. Но мы же и платим за это нашими детьми. Ты видел их там, у освящённого ручья Йаванны, Трандуил? Ты видел их вместе со мной. Твоего сына. Мою дочь. Их слившиеся в поцелуе губы. Эту горькую, смертоносную предпетость. Они платят за нас, за перенятую от нас заразу, проказу, коросту. В эту ночь, как ни в какую другую, они оба безжалостны и щедры; руки государя Лихолесья до удушья смыкаются на чужой шее, руки человека до сизых, в желтом обводе, синяков перехватывают его запястья. Дети в ответе за нас, клятва моя, смерть моя, боль моя. Не мы, так они заплатят за нас самую страшную цену. Что делать? Что делать нам?***
— Ты пришёл приказать или попросить? - Леголас, прикрыв глаза, на мгновение замирает, уткнувшись лбом в крепкую конскую шею. Он не чувствует запаха конюшни, не чувствует даже запаха умащенной гривы; в самую суть его залёг лишь один запах - берег озера и первые ландыши, чувственное жасминное масло с шеи возлюбленной. Он не позволял себе ничего лишнего, пока не мог назвать её женой, только губы к губам, только пальцы, робко и одновременно жадно гладившие нежную шею от подбородка до ворота платьев. Дочь смертных, дочь тленных, дочь скорых, за что - это? Ваша вина, - иногда думает он, - всё это ваша вина, Тауриэль-Лучница, подруга, рассказавшая мне об огне не себе подобных, ваша вина, Эстель, открывший мне людей, как открывают двери темниц, ваша вина, о Ата, мой повелитель, всё понявший о равенстве, ваша, русоволосая принцесса из рода Гириона, ваша всеобщая, и если бы я мог, если бы я только мог. — Я пришёл биться с тобой, - произносит Бард, ещё до зари перехвативший его в конюшнях, - но у меня нет должного оружия, да и не мне поднимать на тебя руку. Леголас, - он шагает ближе, - Леголас, сжалься над ней. У него больные глаза страдающего отца. Больные глаза того, кто сам прошел босиком по тлеющим углям, но знает, что крови от его крови предстоит идти не по углям даже, по живому огню. Пожалей, - просит он, - просто пожалей её. Убей, если нужно, но будь милосерден. Леголас вскидывается весь, как волна в шторм. Никогда и никакой боли он не причинит той, что пришла к нему однажды под флейту ветра, под шелест осени, что пришла, одетая в золото и багрянец, в свет и кровь, что пришла из любви - и любовью стала же, во веки веков, пока стоят троны Валаров. — Не тебе просить меня об этом, - качает головой он. — Не мне, - кивает Бард, соглашаясь, - и вместе с тем только мне. Я могу отмахнуться от пересудов, она - не может. Я был неудачником и контрабандистом, таким меня помнят, её уже помнят лишь дочерью короля. Я мужчина, она - женщина, а их ноша тяжелее, спроси любую. Она непорочна, а не непорочным отвечать за себя. Она умрёт, Леголас, - тихо, вкрадчиво продолжает он, вдохнув полынный воздух, - она умрёт, когда ты всё ещё будешь юн, ты даже не заметишь, как она постареет. Твой отец не отметит и моей старости, - он хмурится, - но это запрещу я сам, а Сигрид не отметит своей, потому что будет любить тебя. Однажды ты вновь уйдёшь, а когда вернёшься, застанешь лишь её могилу, заросшую сорняками, могилу не жены и не королевы, но любовницы и сожительницы, могилу не женщины из дома Гириона, но той, кого молва сделает из неё, когда уже некому будет защитить. Ты не этого хочешь для неё, - подытоживает он, - ты не этого хочешь для моей Сигрид. Он репетировал. Он произносил это час за часом в пустоту комнат, высоту чертогов, зелень и мрак Леса; «Адресуй не мне, - говорил ему любовник, властелин, могильщик, - адресуй не мне, Лучник, но ему, моему сыну, угодившему в наш общий капкан», однако слушал и правил. И вот Бард адресовал. — Она жена мне, - чеканит Леголас, сжимая в тонких сильных пальцах гладкую гриву, - она жена мне, я не допущу оскорблений для неё. Не подумай, - спохватывается он, - она не всходила со мной на ложе, - алеет? он? - но она супруга мне. Возлюбленная, и не будет иной. Бард вдруг - Леголас не успевает уловить движения, будто человек перенимает стремительность бессмертных, копирует их быстроту и текучесть - шагает вперёд и, опустив ладонь на его плечо (пальцы сильные и причиняют боль), крепко сжимает. Бард наклоняется и целует его в лоб - как отец, жрец и провожатый. — Зеленолист, принц, наследник, господин и дитя, - шепчет Бард, - зная всё о любви - благослови Эру мою Сигрид - что ты знаешь о бесчестье и смерти? Мы убьём любого, кто скажет о ней хоть слово, но сможем ли мы убить всех, а главное - время? Ты никогда не введёшь её в свой дом женой и лихолесской королевой, а я никогда до конца не уберегу её от сторонних взглядов. Оставь, пока не поздно. Отойди на шаг. Если ты воистину любишь её, если ты клялся ей так, как я клялся твоему отцу, отойди. Женщина беззащитнее мужчины. Дай ей жить. Дай ей стать законной женой того, кто обеспечит её будущее. Тихо! - Бард сжимает его плечо ещё сильнее, до существующей в реальности, почти незнакомой боли, - тихо! - То просьба и приказ. - Ни слова возражения. Клянись мне, мой юный господин. Леголас не клянётся. Он никогда не предаст её, эту отважную девочку, недавно всю себя пообещавшую ему на Озёрном берегу. Никогда. Но Бард Лучник правее него. Бард Лучник знает, кажется, больше. Убийца Дракона комкает в горсти его волосы, сожалеющий и жестокий, успокаивая, пока Леголас немо стонет ему в плечо, уронив голову. — Она обручена, - говорит отец, - она будет счастлива. Или несчастна. Но менее несчастна, чем с тобой. И гораздо менее счастлива, - договаривает он сам для себя, - но как я могу иначе?***
Он говорит ей правду. Не в силах лгать вообще и не в силах лгать дочери, он озвучивает ей чистейшую из правд: отговорил его, приказал ему, заклял его; всё ему рассказал, милая, родная моя, ведь так - правильно. Плачь! Плачь, бей меня в грудь, кричи дико и ранено, вой, умирай. Я впитаю твой крик, твою боль, твоё отчаяние. Ведь ты помнишь? Я скоро умру. Умру, а тот, кому я готов отдать всё, останется, и забудет меня, и всё сотрётся из всеобщей памяти. Мне - не понять? Конечно, мне не понять тебя, любимая, кровиночка, дитя моё, никогда не понять. Но я хотел тебе счастья. Только и всего лишь счастья. Дома, семьи, мужа, положения, ступени, устланной коврами, всего того, чего не дал бы тебе принц из народа эльфов. Я несправедлив? Я, взяв сам, не желаю того же тебе? Сигрид! Ты не знаешь, какой ценой я, взяв, плачу за взятое, и не дай Изначальный тебе изведать. Услышь снова: я умру очень рано, Сигрид. Я умру очень рано, потому что всё живое и бурное, все соки уже отдал ему, государю Леса. Мы дорого платим за такую любовь, дитя, мы платим из вен. А ты не знала? Ты этого не знала? Он говорит ему правду. Не жалеет и считает ниже своего достоинства лгать сыну и будущему государю если не этих, так иных земель (о, его дитя способно на всё!). Мой Зеленолист. Тебе никогда не ввести эту женщину своей королевой в чертоги лихолесских государей, повелителей этих земель. Время союзов смертных и вечноживущих завершилось, много воды утечёт прежде чем оно вернётся. Не смотри на меня так, меня не пугали взоры Драконов Севера, не испугает и твой; я погибаю, но живу вечно. Уничтожить меня, себя, её, вот чего тебе сейчас жаждется? Знаю, дитя, знаю лучше, чем ты думаешь, твоя кровь черна, а помыслы тяжелы, но не я отнимаю её у тебя. Это миропорядок отнимает смертную у бессмертного, Вторую у Первого. Примирись. Твоя боль в будущем была бы слишком велика. Приняв её женою, ты после не смог бы заиметь иной, оставив, быть может, этот край без законного наследника, но, даже взяв её лишь любовницей, ты погиб бы вместе с ней слишком скоро. Её убил бы Дар, тебя - неиссякаемая скорбь. Ты ещё скажешь мне «Спасибо», мой возлюбленный сын. Ты ещё скажешь. После, когда солнце преступно и абсурдно осветит чащу, хотя, казалось бы, больше не должно взойти никогда, Бард посмотрит Трандуилу в глаза, как соучастник соучастнику, подельник - подельнику. Правые, они будут знать: этой ошибки никогда не искупить даже перед тронами Семи, даже перед Его троном. — Пообещай мне, - потребует Бард. — Клянусь, - просто, будто это ничего не стоит (как клянутся умиравшие и воскресавшие) пообещает Трандуил. - Он никогда не узнает о её смертном часе и не будет его свидетелем. Она никогда не узнает, если он изберёт другую. — А я никогда не спрашивал у тебя, - тут же хрипло начнёт Бард, но Трандуил остановит его, обхватив ладонью чужое смуглое лицо: — Не спрашивай и сейчас, - звучит надменно - щит - и болезненно, - ничего не спрашивай сейчас. Если бы я мог, то заплатил бы за него, но всё иначе - это он платит за меня. Как я ненавижу себя за цены, - его ноздри раздуваются, как у учуявшей добычу гончей, - как я ненавижу тебя за это же, как я тебя, - но он не договаривает, будто шагает в пропасть. Его поцелуй горек и солон; нутряная желчь, замешанная на морской воде. Ты - моя клятва, человек, а я - твоя. Дети не должны были отвечать за нас, но отвечают. Теперь мы должны Им. Всем Четырнадцати - и Ему. Что мы скажем перед Его троном, Лучник? О чем поведаем? О том ли, что я убил бы за тебя любого, умер бы за тебя, о, умер бы за тебя, но не отдал бы Леса и сына, впрочем, я ведь и не отдал? Я ведь и не отдал, и это взаимно. Прощения не будет. Ты понимаешь? Прощения нам - не будет.***
2948 г. Т.Э., весна. Он прячется за листвой, как тогда, в самую первую их встречу наедине, оценивая и узнавая. Пять лет минуют с тех пор, но что для него, чья жизнь измеряется не годами, но столетиями, значат пять лет? Вздох, мгновение между смыканием и размыканием век; пять раз облетевшие листья, пять лет отзвучавшая флейта; даже его друзья из людей не постарели за эту пору, но что-то изменилось здесь, в чащах Лихолесья, ибо никогда прежде на его памяти под этими кронами не звучало такого живого, переливчатого, серебряного детского смеха. Благословение деторождения покинуло Лес с первым дыханием Тьмы, он был последним из появившихся на свет, но Леголас слышит этот смех - так звенят праздничные колокольчики, этого ни с чем не спутать, песня и перезвон жизни. Неужели чудо осенило земли? Леголас выглядывает из-за деревьев, они, густо укрытые изумрудными листьями, скрывают его, зрителя, от участников, коих двое - молодая женщина в ало-золотом (шов расходится, кровь хлещет из незажившей раны) и маленькая девочка лет трёх от роду, белокурая и светлоглазая, пытающаяся ещё неловкими детскими пальчиками сплести цветочный венок. Её ладошки обхватываются другими - тонкими, царственными (даже когда - она - в прежней жизни - стирала - бельё) руками матери и королевны. Ты! Сразу же по возвращении - ты. Наказание. Подарок. Сигрид! Ты помнишь меня, Сигрид? Я - не забыл ничего. Не запомнил больше ни одной. Неужели это - твоя дочь, золотая, юная Сигрид, дочь дочерей, принцесса принцесс, прошлое, напавшее на меня из засады у самого порога родного дома? Она вдруг застывает вполоборота к нему, чуть дрогнув - будто стрела вонзается ей под лопатку, проходя насквозь. Медленно выпрямляется и оборачивается. Её глаза - огромные, ясные, Озёрные глаза - шарят по стене непроницаемой многоцветной листвы: кто ты, смотревший на меня, кто ты, тот, чей взгляд я почувствовала кожей? Она кажется потерянной и застигнутой врасплох, эта слишком много ощущающая женщина, чужая жена, смертная из рода Барда и Гириона. Чутьё никогда не подводило её, не подвело и сейчас. Она ещё не видит его, но уже двигаются тёмные, будто от глотка вина, губы, сереющие на глазах: — Мой господин? - Размыкаются они. - Господин мой Леголас? Нет, сон. Всё сон, милая, - шепчет она умолкнувшей было дочери, но в её позе и в жестах рук появляется что-то нервическое, жалкое, страшное, как у увидевшей призрак. Он решает больше не пугать её - и, не зная, поступает ли лучше или хуже, выходит из-за деревьев. Его не было в Лесах больше трёх лет. Для него они прошли как миг, густота орочьей крови, решительный взор Эстеля - друга и государя, осанка Элрондионов, трупы, битвы, память, память, память, долгая, горькая, светлая память об оставленной во благо. «Ты вернёшься к ней?» - спросил однажды Эстель, и не было между ними ничего, кроме костра. «Нет, - отозвался Леголас, - она смертна и знатна, я ни на что не имею прав - ни за себя, ни за неё». Эстель тогда промолчал в ответ. Леголаса так и не оставило чувство, что сын Араторна знает о жизни больше него, сына Трандуила, ведь вскоре - откуда-то он знает - там, вдали, у водопадов Ривенделла, его будет ждать та, что откажется от Запада, как он сам готов был отказаться от тех же берегов, но не позволил себе этого. Должно же воздаться хоть кому-то. Хоть одному на земле, Эстель? — Я не снюсь тебе, Сигрид, дочь Барда из Дейла, принцесса из рода Гириона, - произносит он, шагая к ней. Почти пять лет с того момента, как я обрёл тебя, четыре года с тех пор, как я поклялся себе и не успел поклясться тебе, четыре с тех пор, как ушел, простившись убого и жалко. - Здравствуй. — Мой господин, - она склоняет голову, сжимает кончиками пальцев пурпур платья, она стала гораздо взрослее, почти совсем чужая, такая незнакомая и знакомая Сигрид, дар из даров, возлюбленная из возлюбленных, не было дня, чтобы он не вспоминал её, не желал ей добра на границы полудрёмы, не слал ей привета от самых дальних рубежей. - Мой принц. — Ты обещала мне, - качает он головой, поддерживая её за подбородок и заставляя поднять голову. - Просила звать тебя по имени - и так же обещала звать меня. Или я ошибаюсь? Её губы вздрагивают резко и нервично, будто она готова расплакаться. Белокурая, тонкий одуванчик на стебле, девочка на каменной скамье сидит тихо и смирно, пожирая его любопытным взглядом светло-синих глаз. Леголас смотрит на это дитя внимательно и жадно: как похожа, как могла бы быть похожа, о Семеро. — То было давно, мой господин, - тихо отвечает она, - мираж из прошлого. Ты - владыка земель, на которых я стою. — Так не было никогда, - заверяет он. Не надо, - хочется сказать ему, - так не было никогда. О Сигрид. Если бы я тогда мог. Если бы мы могли. Если бы не жизнь, не смерть, не кровь, не время, не обещания, не ты, не я. — Как пожелает мой повелитель, - она вдруг улыбается легко и просто, светло, лучезарно (увидеть тебя! услышать тебя! дождаться! и довольно). Как ему, для которого пять лет, четыре года не значат ничего, понять её, ждавшую всё это время. Как ему понять её, венчанную с другим, лёгшую с ним в постель, зачавшую от него, качавшую на руках его дочь - и ждавшую, ждавшую, ждавшую не чуда, но лишь взгляда. Её дочь, девочка из белого золота, ведь взращена не в Дейле, а в Лесах, она почти всё время проводит здесь, пьёт воду ручьёв и соки деревьев, государь Лихолесья любит её, как родную, что диковинно и странно, ибо Сигрид, как честная жена, понесла ту от законного смертного мужа, но не противится Трандуиловой милости. Её дитя - дитя этих чащ и рек, светлое дитя Сумерек, дитя её любви, а не долга, и поэтому Сигрид ждала, когда та ещё даже не появилась на свет. Ждала своего государя и друга, знала, что рано или поздно тот появится вот так, из густоты Леса, неожиданно и сразу. Так же, как когда-то ушел. — Ты живёшь, - констатирует он; это было бы почти смешно, но не смешно вовсе. - Как ты живёшь, дочь Барда Лучника? Скоро я уеду снова. Расскажи мне, пока я здесь. Ему никогда не понять её чуда, так зачем эти вопросы? Она ведь знает лучше него: смерть придёт быстрее, чем он вернётся вновь, и ничего, ничего не успеть по-настоящему, не стоит даже пытаться, но она старается подыграть ему, потому что ему - нужнее, чем ей. Она и так имела слишком много - осень, зиму и даже весну с ним рядом, вблизи от. Муж, её верный муж, всё это время, год за годом, чувствовал вкус чужого поцелуя на её губах, но ничего не был властен с этим сделать, не властен и по сию пору. — Я счастлива, мой господин. Мой супруг - честный человек, он знатного рода, отважен и добр ко мне. Обожает дочь, - она поворачивает и склоняет голову. Но он - не ты. Однако никто не был бы тобою, так что скорбеть? Я просто не думаю об этом, господин мой Леголас, мой Зеленолист, каждый день и каждую ночь, в свете и во тьме, в тишине и гомоне не думаю об этом, потому что если подумаю - умру быстрее срока, а мне - нельзя, у меня - дитя, мой господин. Моя мечта. Мой сон. Как давно! То, что для тебя равнялось мгновению, для меня длилось вечность, и как же долго я не видела тебя, Леголас. Говорят, время лечит нас, людей, но то ложь. Время ничего не меняет. А для тебя - поменяло? Для тебя, господин мой, целовавший меня под порывами Озёрного ветра, обнимавший меня, прижимавший меня к себе, укрывая от холода и осени. Только от осени жизни ты не укрыл меня. От долга, обязательств и бездны ты не укрыл меня. — Тебе нужно идти, - тихо говорит она, - отец наверняка ожидает. Леголас кивает, не в силах ничего ответить. Он может только одно - наклонившись, поцеловать солнечную девочку, не его дочь не его жены, в лоб, пытаясь передать ей хоть каплю своей благодати и заклиная её, как заклинают собственное чадо, на счастье. То не дочь неведомого ему человека, то - его дочь, во веки веков. Он уходит, не сказав ни словом больше. Сигрид оседает на каменную скамью, цепляясь за её край пальцами, обессиленная и полуживая. Она привыкла считать его если не погибшим, то - так проще - некогда примерещившимся. Возлюбленный мой. Призрак мой. Непокой.***
2944 г. Т.Э. Это почти смешно и почти жалко - то, как они встречаются в задней комнате трактира у заставы, будто преступники, воры, перекупщики, контрабандисты. Будто он не сын одного из славнейших владык бессмертных, а она - не дочь короля. Будто она - бесчестная и продажная, а он - её посетитель за золото. Леголас морщится и качает головой, он хотел бы иначе, он хотел бы ввести её в подгорные чертоги во всём блеске красоты и чистоты. Но не может. — Уедем, - не просит, но ставит перед фактом он, - уедем отсюда. Я знаю многие земли, как людские, так и эльфийские, где нам будут если не рады, то спокойны к нашему присутствию. Есть земли далеко на Севере и далеко на Западе, моих друзей там любят и не обидят тебя. В конце концов, есть Имладрис, владения того, в ком течёт кровь твоего и моего народов, славнейшего и благороднейшего из государей, он не оставит тебя. В будущем всё может измениться, Сигрид, и я обещаю тебе, что обрету земли, которые смогу поднести тебе, как подарок, поднести, как своей жене. Уедем со мной - сегодня, сейчас, лошади за порогом. Она сидит перед камином, на колченогом стуле, продрогшая под дождём, кутающаяся в мокрый насквозь плащ. Ей едва исполнилось семнадцать, но сейчас она почему-то кажется ему гораздо старше своих лет, намного старше, и так Леголас, сын Трандуила, ещё не знающий времени и страха смерти, впервые познаёт возраст. — А что дальше? - Вдруг, повернув голову, спрашивает она, и её синие губы мёртвой едва двигаются. - Не жена и не любовница. Я не опасаюсь за свою честь, - её брови резко сходятся, о, ничто, ничто не убьёт древней гордой крови, знающей себя, - но опасаюсь иного. Ты не останешься со мной, вина и поиски погонят тебя дальше, ибо мир - больше меня, мой Зеленолист. Поэтому сегодня я в последний раз говорю тебе «мой». Есть город, за который я ответственна, отец, которого я люблю, человек, которому дала слово, есть Дар, который мне предстоит принять. Ты забудешь меня, Леголас. Ты ведь забудешь меня? Пообещай! Он подаётся вперёд, обрушивается перед ней на колени - принц принцев, высочайший из высоких - и целует холодные, ледяные пальцы, пытаясь согреть их своим дыханием, но не может. Они оба заранее знали: ей никем не стать для него, и вот она, отважная девочка, первой произносит это вслух, а те, что зачали их, где-то неподалеку - очень далеко - смотрят в огонь и поднимают за них поминальные кубки. Она молчит - и молчит Леголас. Этой ночью он уедет один - и исчезнет на четыре долгих года.***
2948 г. Т.Э., весна. ... Он уходит, не сказав ничего больше. Сигрид оседает на каменную скамью, цепляясь за её край пальцами, обессиленная и полуживая. Она привыкла считать его если не погибшим, то - так проще - некогда примерещившимся. В руках её малолетней дочери сапфиры васильков кажутся беспощадными, как погибель, синими, непрозрачными глазами смерти. Девочка смотрит непонимающе. Девочка только что увидела ещё одно привычное божество - что ей, растущей под сенью Леса, любой Перворожденный, ей, говорящей на их языке, как на Всеобщем. Всё должно быть привычно, но она молчит, эта белокурая малышка, и слушает молчание матери. Сигрид клонится в сторону, ниже и запечатлевает на её лбу второй поцелуй поверх чужого первого, благословение матери поверх благословения неслучившегося отца, ибо что бы ни было, Леголас, что бы и как бы ни было, она - твоё дитя, ребёнок Леса и моей любви, только её, во веки веков. Благородный, несчастный Зеленолист! Зачем тогда ты послушал меня? Почему, не схватив за руки, не связав запястий, не увёз силой, зачем пошел на поводу у моей честности, верности, долга? Ты должен был забрать меня. Ты должен был. Она, запретившая себе бередить раны, беззвучно и тяжело плачет, не отнимая мокрых от слёз губ от высокого, чистого лба дочери. Полная печали и сожалений, Сигрид тоже одаривает её, но не благодатью, а нутряной, страшной, женской болью той, что раздарилась не тому. Посвятить Лесу. Это всё, что я могу. Посвятить её Лесу. Иных детей у меня уже не будет, господин мой Леголас, лишь на одну хватило меня, ибо в неё ушла вся любовь к тебе, вся тяга, весь флейтовый напев листвы. Прощай. Следующего раза не будет.***
Бард наблюдает, как Сигрид, его старшая дочь, мужняя жена и мать, через поросший жасмином двор несёт на руках его внучку, своё единственное дитя. Леголас, сын повелителя, прибывший с докладом, только что покинул террасу, и один Лучник в состоянии заметить бледную, чужеродно-смертную тень на лице владыки Лихолесья. — Говорят, что ошибки замаливаются, - вот Сигрид ставит девочку на землю, оправляет на ней платье, оглаживает по волосам, - люди так говорят. Что говорят об этом эльфы? — Что самое страшное искупается лишь проклятиями поколений, - раздумчиво отзывается Трандуил. - Ты считаешь, мы?.. Трандуил не договаривает, не продолжает. Жадные в любви и долге, они передали очаг болезни своим детям, но и дети тоже выбрали за себя. Это единственное, что может (не может вовсе) их оправдать. Это единственное, что они сумеют произнести у Его престола. Но Бард знает, как знает и Трандуил: когда придёт время, они оба будут молчать в чертогах Мандоса и за их пределами. Смерть моя. Клятва моя. За такое - всегда платят втридорога, всегда слишком много, но всё-таки мало. Нам ли не знать расценок на этом рынке. Нам ли, не имеющим прощения, не знать.февраль 2015-го.