***
Артур встречал его однажды и об этом он никогда не расскажет своему биографу, не обмолвится ни в одном письме даже самому близкому другу, не позволит своим мыслям возвращаться к этому. Уэлсли умеет контролировать свои действия, он владеет своим сознанием, не оно им — иначе не было бы ни Индии, ни Испанских кампаний, ни аксельбанта, ни фельдмаршальского жезла, ни кресла премьер-министра. Однако порой в его голове всплывают размытые образы. Когда небо над Лондоном застилают грузные, темные тучи, которые становятся еще мрачнее и тошнотворнее, глотая дым окраинных заводов и вонь рабочих кварталов, жирея и грозясь вот-вот лопнуть, разбрызгав разъедающую старые спрятанные раны вязкую ядовитую слякоть. Образы нелепого финта фортуны — единственной встречи в Испании, в каком-то перевалочном пункте, захудалом провинциальном городишке с одним единственным постоялым двором. Они знали друг друга. Чувствовали, как чуют друг друга волки разных стай. Даже не так — разных видов. Нескладный длинноногий агурачай и лисоподобный редчайший каберу. Заболоченные почвы Амазонки и сухие безлесные альпийские луга — что может быть дальше друг от друга? Животных природа не сводит. Людьми же руководит нечто над природой. Судьба. Нет, не просто слияние чувств — столкновение стихий. Как будто эти маленькие сильные руки имели при себе ключ, единственный способный раскрыть клетку, в которой англичанин запер огненный ураган, составляющий его темпераментное сердце. Так приятно сжимать чужие белые запястья. Так сладко целовать губы и чувствовать привкус крови — то ли своей, то ли чужой. Так горячо и томительно до красноты кусать кожу. Сделал ли свое дело испанский воздух, сконцентрировавший и вливший в них страсть и ярость этой сухой и сильной земли? И все же, так мерзко вспоминать, когда все кончено, что они люди. Всего лишь люди, носящие громкие титулы и тяжелые обязательства перед своими родинами. С того самого момента, как они долго смотрели друг другу в глаза, стоя нос к носу, почти не дыша. С того самого момента, Артур знал, что Он умрет. Об этом говорили его холодные и бездонные, как море, пытающееся смять берега Альбиона, глаза. — Вы проиграете. — Бросил Артур, стоя у двери, вполоборота глядя на поправляющего мундир итальянца. — А вы проиграли уже. — С еле заметной, но очевидной усмешкой бросает Наполеон ответ, как подачку. Как милостыню. Выйдя из таверны, Веллингтон сплевывает как будто пытаясь выдавить из себя какую-то опухоль.***
Лейтенант вбегает к Артуру, когда тот застегивает рубашку. Он говорит что-то, о чем герцог знал и сам, а потом вдруг роняет, как заостренный камень в самый затылок: — Генерал Бонапарт отрекся, сэр! Уэлсли чувствует, что раскололся надвое от этого удара. И смеется. Он вскакивает и делает поворот на каблуках, прищелкнув пальцами. Об этом дне будут ходить легенды — «железный герцог», «каменное сердце» спустил с поводка эмоции, пусть и ненадолго. В одиночестве Артур смеялся до хрипоты, а потом, упершись лицом в сухие горячие ладони, думал, почему он не может обрадоваться вполне? К сердцу, как будто присосался паразит, а у уха назойливо вызванивает крылышками пучеглазая стрекоза: «Еще не время, еще не время». Словно ирландец знал, когда именно должен пасть этот взошедший на поднебесный пьедестал идол. Словно кто-то вложил ему это знание в мозг, как величайшую и единственную, важную для него, мудрость. Словно Артур должен был сломать новоявленного пророка своими руками. И даже сам Уэлсли не посмел бы соврать, что ему этого не хотелось. Чутье оказалось право, ибо не могло быть иначе. 18 июня 1815 года. Дата, вышитая золотыми нитями на биографии национального героя Великобритании. Дата, переливающаяся багровыми разводами на совести Артура Уэлсли, сына ирландского композитора и дочери банкира. Герцог мог позволить себе спать ночь перед сражением, ведь Судьба уже все решила за них обоих, не спросив. Судьба свела их, дав одному огненный карающий меч архангела, а второму отведя роль Светоносного, которому должно пасть с небес прямо в Геенну Огненную. Только вот, кто из них герой, а кто ошибается? Могла бы зло скалящаяся Фортуна ответить на этот вопрос? Глядя через поле и марширующие линии на противоположный холм, Веллингтон мог бы поклясться, что Бонапарт тоже смотрит на него. Смотрит с привычной насмешливой снисходительностью, когда единственное, что мужчина хотел бы видеть в этих глазах — ужас осознания или хотя бы гнев. Все же чего-то Артур не знал, что-то упускал и все никак не мог поймать за хвост. Бой впервые вызывает невыносимую тошноту, которую он сдерживает лишь титаническим усилием воли и клянется себе, что после Ватерлоо не поведет людей на смерть. Никогда. Да и против кого? Единственный достойный его, Артура, ненависти и вожделения враг уже катится к закату, как диск безжалостного алого солнца, впитавшего пары, изрыгаемые поливаемой кровью землей. «Нас спасет ночь или Блюхер, » — такая бессмысленная фраза, брошенная им, как кость испуганным соратникам. Сквозь года, отмывшие все ненужное и ложное, вопреки обыкновению считать, что время напротив стирает и зашоривает взор, Уэлсли хрипло и рвано, как бывает у пожилых людей посмеивался. Нет. Не пожилых. Ему все еще сорок шесть и он все еще там, на том проклятом поле, застрял и не может вытащить, обмазанные глиной сапоги. Смотрит на трупы французской кавалерии и пехоты, на грязные опаленные порохом знамена с гордым орлом, вдыхает запах смерти и победы и тупо твердит в мыслях: «Вот и конец. Конец.» И снова смеялось небо. И снова стонала земля. Ирландец внезапно отпускает узду в жалкой попытке получить что-то, чему он сам не может дать названия. Предлагает тюрьмой для «корсиканского чудовища» избрать Англию — не ей ли, Великой противнице мерзкого завоевателя, унизительно держать его на цепи у своих ступней? Бонапарт естественно против, как и европейцы, опасающиеся оставлять эту, увы, уже пустую пороховую бочку рядом. И корабль уносит на далекий остров Голиафа в теле ребенка — уносит его гордый, как будто выточенный из гранита темный силуэт на фоне яркого, до абсурдности спокойного неба. Веллингтон в Париже. Там оккупационные войска. Но он будто чувствует запах соли и ветра и морщит крючковатый нос с узкими тонкими ноздрями. Опухоль разрастается и стягивает легкие в удушающем бессильном гневе.***
Иногда мужчина ловит себя в ночи, увлекшись какими-то смутными мыслями и фантомами, бродящим среди картин, — подарков и трофеев, — статуй. Одной статуи. Мраморной и холодной. Холодной, как аккуратные властные руки того, чье лицо она себе присвоила руками Кановы. Артур смотрит с вызовом и пытается выдавить ухмылку. Его худое лицо в такие моменты выглядит так, словно отражается в разбитом зеркале. Теперь ему никто не ответит и он говорит, глотая желчь: — Вот и носи теперь свой венец в могиле, спесивая собака. И тишина, отлетая от стен и гладких изгибов мраморной статуи, шепчет на французском с неискоренимым итальянским акцентом: — Этот терновый венец до золотого блеска отмоется слезами следующих поколений. Веллингтон не знает, что сказать. На правду не найдется ответа, в который он мог бы влить всю свою внезапную злобу, и все жгущее его изнутри обожание, так и не вылившееся, не реализовавшееся и оттого мучительное. Он пытался. Пытался залить пожар победой при Ватерлоо, пытался залить вином на приемах в Его столице, пытался залить казнью несчастного Нея, сделавшись попросту убийцей. Артур успокаивал себя. Всегда умирают красивые, сильные. Их не страшно убивать. Их убить — честь. Очередной невидимый орден, который вешает на тебя костлявая госпожа, разрывая грудные мышцы и раздвигая ребра. Вешает на обнаженное бьющееся сердце. По матерински заботливая улыбка ее черепа говорит: «Берегись, мальчик, это еще один груз, что потянет тебя в Ад». Но Артур не боится Ада. Он живет в нем с того летнего дня. Уэлсли не знает этого человека на тысяче портретов, бюстах и набросках. Не знает этого молодого стройного юношу с несколько женственным лицом, не знает не знает слегка располневшего мужчины, роскошного, что в императорской мантии, что в сером мундире и старой треуголке. Он видел и чувствовал мужчину с мягкой кожей, орлиным гордым профилем и непостоянными как море глазами. Он наблюдал в подзорную трубу уставшего, но все еще с сильным духовным стержнем правителя, которому безоговорочно доверяли войска. Но это все было так и мимолетно, и смутно, и ужасно мало. Единственное, что Артур точно знал о Наполеоне было сущей ересью, которой нельзя поделиться даже со статуей Мадонны в пустой церкви. Умерев, Он останется бессмертен, как Бог.