не лучше

      Ливень барабанит по тёмно-синему большому зонту с новой силой, в осенних ботинках противно хлюпает вода. Холодно так, что зуб на зуб не попадает. Оно и понятно: конец осени. Дазай вышел прогуляться, вот и нагулялся. Вот только домой он не пойдет, это точно. Почему? Конечно же, ты не понимаешь, поэтому задам тебе вопрос:       Ты когда-нибудь чувствовал себя так, будто гниёшь изнутри?       Нет, правда же? А Дазай знает не понаслышке. А у него дома воняет чем-то разложившимся. Только запах смерти, такой горячий и мокрый, навязчивый и душащий. Особенно из стока в мойке на кухне. Там точно что-то разлагалось: трупы людей или тушки крыс — не понятно, только Осаму очень хорошо помнил этот запах. Штурмуя вражескую организацию вместе со своим отрядом, он был в таком сыром подвале, где в воде лежало несколько тел, которые скорее всего когда-то были пленными.       Ужасный запах, ужасные люди оставили пленных умирать. Людей не стало в одночасье после того, как Исполнитель отдал такой приказ, а вот запах… он вернулся, и его нельзя было перебить даже освежителями воздуха. Дазай вдруг задумался: а что, если он пахнет так же? Он перебивал как мог, и никто не заметил гниль. Даже Ода на вопросы о запахе в квартире пожимал плечами, говорил, что сильно пахнет лавандой, и вообще стоит проветрить, потому что и Дазай уже пахнет лавандой вперемешку с одеколоном.       Сакуноске не чувствовал гниль — потому что Осаму её только придумал. Да, это всё его больная фантазия, он поехал с катушек, но как иначе объяснить то, что в Дазае больше нет места для положительных эмоций, только гнев, тоска, скука, уныние? Улыбка такая натянутая и мерзкая, но все почему-то верят ей? Он потерян в себе, не понимает, какого чёрта происходит, ведь не к кому обратиться за помощью, а врачи говорят, что он «здоров, молод и полон сил». Неизвестны причины, нет лекарств. Выхода нет. Есть только отрезвляющий дождь и спасительный запах мокрого асфальта.       Внутри будто все органы стали нежизнеспособной массой, глаза покраснели и почти не видят из-за бессонницы и стены дождя, Дазай замёрз, но стоит зайти в тепло, и гнить станет ещё больнее. А ещё юноша потерялся не только в себе, но и в Йокогаме, и это, наверное, самое реальное из сказанного.       Вдруг он чувствует на плече руку и резко поворачивается на сто восемьдесят градусов. Перед ним Одасаку.       — Дазай, пошли со мной, — говорит он, пока Осаму разглядывает лицо друга. Это точно не очередной глюк? — С тебя точно хватит прогулок.       — Нет, — отвечает Дазай, испуганно опуская взгляд. Дождь шумит слишком громко, но речь слышно отчётливо, что ещё раз заставляет усомниться в реальности происходящего.       — Это не вопрос, — Ода берёт друга за руку и ведёт в непонятном для Осаму направлении. — И даже не говори мне ничего про эту самую «гниль». Её не существует.       Дазай поддаётся. Если он чувствует тёплую ладонь друга, и его несёт куда-то, значит это реально. Как же Осаму рад появлению Одасаку! Только он может вытащить потеряшку в настоящий материальный мир хотя бы чуть-чуть, хотя бы на один вечер.       — Мы в «Lupin» идём? — спрашивает Дазай, еле успевающий за другом, движущимся очень быстро и целенаправленно       — Нет, ко мне домой, — отвечает он, не поворачиваясь.       Они дружат достаточно долго, но Дазай не знает до сих пор, где Одасаку живёт. Он настолько закрылся в себе, что даже не звонит в последнее время. Просто говорит не может, потому что горло тоже жжет, а сам Дазай, кажется, глотает разлагающуюся плоть вместе с едой, поэтому есть тоже не сильно получается. Вот Ода и приходит сам и объясняет, что пахнет там только лавандой, даже около водостока.       Ода открывает дверь подъезда, а потом в квартиру. Такая скромная квартира-студия с цветами на подоконнике, красным диваном и прозрачным обеденным столом с двумя плетёными стульями и с большим стеллажом, который, Осаму готов поспорить, заполнен книгами по большей части, а не одеждой.       — Чего бы ты хотел выпить? — спрашивает Сакуноске, стоя напротив открытого подвесного шкафа на кухне. Дазай сидит в футболке и шортах, которые ему дал друг, притягивая ноги к груди. Разложение, которого нет, проходит быстрее. Неприятно.       — Ты ведь и сам знаешь, что я пью, Одасаку, — говорит он, устало поглядывая на старшего.       Он вздыхает, наливает в стакан коньяк и бросает несколько кубиков льда, повторяет всё то же самое и со второй порцией. Ставит один стакан напротив Исполнителя, а другой оставляет себе. Несколько секунд царит тишина, нарушаемая только звуками ливня, после чего тихое:       — Так бы и сказал, что не настроен на разговор.       Ни тени обиды, только понимание. Есть такой человек, который готов стараться всеми силами понять Дазая Осаму, но разве это может как-то помочь? Нет. Ни-как.       — И такое есть.       Отвечает юноша с измученной улыбкой на губах. Искренней она была лишь в первое мгновение, а теперь просто застывшая гримаса, которую Осаму предпочел оставить на своем лице. Не более.       Так и проходит час, два, три. В шуме дождя, игре света на крепком алкогольном напитке, в редких несвязных диалогах. В конце Дазай засыпает на стуле, пока на небе выступает тонкая красная полоска рассвета.       Утро выдаётся солнечным и ярким, свет попадает в студию сквозь толстое стекло. О вчерашнем напоминает только Дазай, которого мужчина перенёс на диван, и мокрая одежда того в ванной.       — Тебе лучше? — спрашивает Ода, видя, что заспанный друг уже смотрит на свои руки, пытаясь вспомнить, как вообще здесь оказался.       Так кажется только по началу. Потом Сакуноске догадывается подойти к Дазаю и видит, как дрожат его окровавленные руки, как плечи вздымаются в такт тихим всхлипам.       — Я сделал сорок девять порезов ножом с твоей кухни за два часа, — он поднимает взгляд на застывшего в ужасе Оду, и тот видит заплаканные глаза, опухшее лицо и неестественно широкую улыбку отчаявшего. — Одасаку, прости, но мне нисколечко не становится лучше.