В шуме неонового дождя

Красное неоновое свечение, исходившее от панорамного окна небольшого кафе, для Мэтта было лишь раздражающим огненно-белёсым пятном. Громко выдохнув и крепче стиснув пальцами трость, он нервно облизнул губы и попытался сконцентрироваться на окружающих звуках, но не услышал ничего, кроме собственного сердца, что отчаянно трепыхалось в груди, словно застрявшая в сетях птица. Промозглый ливень нещадно стегал оголённые участки кожи, а мерзкие крупные студёные капли стекали за воротник. Одежда вымокла насквозь, прилипла к телу, и Мэтт дрожал от холода. А в голове, отплясывая отчаянный безудержный танец, стучала молоточками его неслучившаяся жизнь. Заунывно и приглушённо доносилась томная музыка, растворяясь в шуме дождя, придававшего её лёгкому звучанию оттенок всепоглощающей тоски. Нахмурившись, Мэтт склонил голову к плечу: в бесконечном потоке голосов и звуков он пытался услышать один, совершенно определённый голос. И услышал: беззаботный заливистый смех, вырывающееся из груди сердце и сбившееся дыхание. Когда он успел её потерять? В какой момент своего безумного, несущегося в тёмную бездну существования? В пламенном сражении под обломками «Мидленд-Сёркл» Электра сказала ему, что это и есть настоящая жизнь — их безрассудная борьба. Но сейчас, стоя в одиночестве под проливным дождём, он со всей ясностью понимал, что настоящая жизнь проходит мимо него в эту секунду. Безвозвратно. Смех и вздохи. Смех и вздохи Карен когда-то принадлежали лишь ему, весь этот трепет, эта дрожь в срывающемся восторженном голосе. Каждая улыбка, поворот головы и шелест ресниц — для него одного. Но теперь она сидела с другим и млела от каждого произнесённого им слова, смеялась для него, поправляля изящной рукой непослушные мягкие локоны и сходила с ума от переполняющих душу эмоций. А он мёрз посреди опустевшей улицы и умирал от ревности и боли. Больше месяца Мэтт не появлялся в её жизни, сновал чёрным призраком по улицам Адской кухни, обагряя руки кровью, позабыв о покое. Он мечтал об её исцеляющих объятиях, о тонких пальцах, перебирающих волосы на его затылке и успокаивающем нежном шёпоте. «Этот ад я сотворил сам, — обжигающий ком подступил к горлу, затруднив дыхание, — и живу в нём, глядя в ворота рая». Радостный смех хрусталём прозвенел в воздухе. «Может, всё к лучшему. Я давно умер, к чему ей любовь мертвеца? Чушь. Я просто жалок. Трус, бегущий от ответственности, прикрывающийся дешёвыми отмазками, повторяющий бесполезную мантру о том, что хочу защитить её. Боже, ведь она была моей! Таяла в моих загрубевших и неласковых руках, дрожала под таким же проливным дождём, целовала меня и вожделела. Карен! Моя Карен всегда была рядом, даже если я не замечал. Когда был уверен, что сражаюсь один — она была на моей стороне. Неизменно. Пускай порой она злилась, но не переставала любить меня и спасать мою никчёмную шкуру. Карен…» — Ты чёртовка, Пейдж! И ведьма. — Ведьма? Почему? — Только у ведьмы могут быть такие дурманящие синие глаза. «Неравный бой. Нечестно, что он может говорить о её глазах — явное преимущество. Всё бы отдал за то, чтобы он оказался преступником. Почесал бы я тогда кулаки», — сдавленный смешок, уродливый оскал. Злость затуманила рассудок, но всего на миг, её вытеснило сожаление. «Прости меня, Карен». В воздухе вновь стоял густой запах индийского карри, на губах играл терпкий вкус красного вина, а напротив сидела Карен и говорила об огоньках в форме перчиков чили. Он вновь шёл по нью-йоркским ночным улочкам, держа её за руку, садился на ступеньки, немыслимо страстно целовал, а она звала его в свой дом. То мгновение ушло навсегда. «Но сегодня она будет целовать его — не меня. Будет сжимать его ладонь, с ним сидеть на ступенях. И его позовёт остаться с ней ночью… Невыносимо». Безнадёжно. Поджав губы, Мэтт ладонью утёр мокрое от воды лицо и, постояв ещё несколько секунд, медленно поплёлся домой. Объятый тягучей, вязкой тоской и пожирающим мраком он не спал, лежа на диване с открытыми глазами, уставленными будто бы в окно. Проклятый дождь не унимался, разбивал грёзы и призрачные надежды на то, что прошлое ещё можно вернуть — разжечь погасшее пламя. Воспоминания, омытые ливнем, вернулись в тот день, когда Карен впервые была в его квартире: напуганная и одинокая. Она стояла здесь, в гостиной, у окна, снимала мокрую одежду и надевала его рубашку, не догадываясь о том, что слепой тоже может видеть её наготу — ощущать в пространстве каждую частичку обнажённого тела, слышать его, чувствовать пьянящий запах влажной кожи. Даже совесть и стыд не сразу заставили Мэтта сдвинуться с места, чтобы быть честным со своей гостьей и не нарушать её личное пространство. Конечно, она бы никогда не узнала о том, как он любовался ею, но для Мёрдока чужая свобода никогда не была пустым звуком. Воспоминание это вскоре смешалось, перепуталось с воображением, застывшим на границе сна: Мэтту чудилось, будто Карен нависла над ним в эту самую секунду и пристально смотрела в его лицо. Видение было реалистичным настолько, что он слышал сердцебиение, чувствовал исходившее от её тела тепло. Он боялся пошевелиться и спугнуть сладкий мираж, почувствовать разочарование с привкусом пепла. А меж тем её пальцы очерчивали дуги его бровей, гладили глубокий порез на лбу — невесомые, едва ощутимые прикосновения, будто не человек, а суровая хозяйка-ночь внезапно смилостивилась, решив приласкать страдающего отшельника. «Но ведь это нереально, обман воображения, жалкая иллюзия!» — губы скривились, а из-под прикрытых глаз покатились слёзы. Прикосновения прекратились, рассеялись словно дым. В груди жгло отчаяние. Горячий язык вдруг легонько коснулся глазного яблока, дыхание приятно опалило веко, и Мэтт вздрогнул. Воздух наполнился тонким ароматом мокрых волос, которые, казалось, щекотали его шею и скулы. Чертовщина, необъяснимая фантасмагория, дарящая необыкновенные, доселе неведомые ощущения. «Боже, как странно, — думал Мэтт, чувствуя, как его неумолимо накрывает волной возбуждения, — это не может быть взаправду». — Карен? — прошептал он с искрой надежды. Всё замерло: она отстранилась. — Только не уходи, — борясь с хмелем сна, умолял Мэтт, — не уходи, Карен! Он открыл глаза и с горечью осознал, что в квартире нет никого, кроме давящей тишины. И едва уловимого благоухания мокрых волос.