how does one scream in thunder?

Темнота дарит тебе успокоение — ты всегда предпочитаешь смотреть на нее при свете, смотреть на нее бесконечно, дорогая моя, сокровище мое. Ты гордишься ей, у тебя есть поводы, все карты на руках. У тебя нет ни единого повода ей не доверять, ты часто думаешь про себя, что если умирать, если умирать — то только так. Если бы мне пришлось уйти, я бы хотела остаться в этих руках навсегда. Ты не говоришь ей о том, что любишь ее, тебе кажется это страшным и неуместным в этой войне, ты никогда не скажешь ей, что любишь ее, наверное. Ты прижимаешь Куинни к дивану, лезешь руками под платье, шепчешь в ухо, ты потеряна, ты смеешься хрипло, — Ты такая мокрая, — и она смеется тоже, она смущается. Ты думаешь о том, что смущаться она не перестанет никогда. Ты думаешь о том, что можно научить ее убивать. Можно научить ее забыть. О Тине и обо всем на свете. Можно научить ее. Но она продолжит смущенно краснеть. Она продолжит просить больше. Она всегда просит больше, просит даже объективно больше, чем способна вынести, ты любишь ее безмерно, ты никогда не скажешь ей об этом. Тебе чертовски важно, тебе важно, что ты дома, ты наконец-то дома, ты дома с ней и как только она переступает порог, ты произносишь, — Все это будет нашим, когда Гриндевальд одержит победу. Гриндевальд одержит победу, ты сомневаешься во многом, но никогда не сомневаешься в нем. Не человек — идея, а потому безупречен. Когда Гриндевальд одержит победу, ты будешь той, кто возложит венец на его голову. Ты будешь целовать ее на главной площади любого из городов, весь мир у твоих ног, у ваших ног, и никто не посмеет посмотреть на тебя криво. Ты будешь целовать ее, ты будешь держать ее крепче, и никто не посмеет поднять на вас глаза, не посмеет сказать дурного слова. Все это будет нашим, говоришь ей ты, показывая ей дом. Все это будет нашим, думаешь ты, имея в виду весь мир. Свет вспыхивает неожиданно, ты не дергаешься, закрываешь ее собой молча, движение привычное, вы никогда не говорили и об этом тоже, ты узнаешь его голос немедленно. Гийом. Все твое существо отзывается, ты замираешь, ты — пружина, ты всегда сильнее под нажимом, и ты готова на него броситься. Ты узнаешь голос брата раньше, чем он всерьез успевает озвучить мысль, — Что ты здесь делаешь? Как можно продолжать кричать в шторм? Но ты кричишь, внутри себя, ты продолжаешь кричать, ты продолжаешь кричать все равно. Взбешенная фурия в аду на твоем фоне была бы робкой краснеющей нимфой. Ты продолжаешь кричать, и каждое слово, что есть ты — выстрел в упор. Куинни смущается, Куинни краснеет и одергивает юбку, Гийом смотрит на нее неверяще, с большим градусом неверия он смотрит только на тебя. Ты усмехаешься, кривишь губы, твоя помада размазалась, и ты далека от совершенства так же, как далека от прощения, от родственной любви. Ты все еще выглядишь слишком хорошо, твои растрепанные волосы, твои огромные зрачки, ты не можешь от нее оторваться, но ощущение слетает с тебя немедленно, ты поднимаешься — чувство стыда тебе неведомо, ты не трудишься даже застегнуть блузку и наблюдаешь с удовольствием, как он стыдливо отводит взгляд. — Встречный вопрос, братец, — ты почти мурлычешь, выражение крайнего удовлетворения на твоем лице, ты почти не злишься на него за то, что он прервал вас, — что здесь делаешь ты? Помнится, ты собирался бежать в Британию. Как крысы бегут с корабля. Что до меня, то это называется семейным поместьем Розье, верно? И на это есть причины. Я — тоже Розье, если ты забыл. Ты — крыса, Гийом. Он остается по-прежнему невозмутимым и это бесит тебя до тошноты, всегда невозмутимый, непробиваемый Гийом, ничто не трогает его, его прекрасные сыновья, его дочь, ты хоть помнишь ее имя, Гийом? Ты хотя бы помнишь? Как зовут твою девочку. В этом мире никого не волнует, как зовут их девочек. Только сколько детей они способны подарить очередному благородному семейству. Однажды ты изменишь это раз и навсегда. Он отвечает негромко, его равнодушие совершенно прозрачно — только ты знаешь совершенно точно, глубоко под кожей он начинает кипеть. Как начинает кипеть каждый раз, как видит тебя. Каждый раз, когда замечает, что малышка Друэлла, его дочка, его единственная принцесса, смотрит на тебя с восторгом. «Я хочу быть как тетушка Винда, тетушка Винда — само совершенство», он бы скорее умер, чем это допустил. И потому он увезет их. Потому он бежит с корабля. — Видишь ли, Винда, если крысы бегут с корабля, это значит, что кораблю осталось недолго. Ты остаешься невозмутимой, все это ты уже слышала чертову кучу раз. Это не ново. О, братец, удиви меня заново. — Видишь ли, Гийом. Когда все крысы сбегут с этого корабля, мы полетим. Вы могли бы сказать друг другу массу обидных слов, тошнотворных слов, но все это совершенно неважно, он сдается, всегда сдается, предпочитая с тобой не связываться, лишний раз не касаться тебя, будто это позволит ему заразиться, подцепить от тебя какую-то скверну. Будто ты переносчик страшной болезни. Он совершенно прав, идеи — они чертовски заразны, и ты всегда, каждую секунду своей жизни несешь на себе отпечаток Гриндевальда. Ты — не просто его правая рука, ты обе его руки, ты его кривая усмешка, ты — немое продолжение его голоса, когда он замолкает, ты все еще продолжаешь звучать. Куинни заглядывает тебе в глаза, вы с Гийомом — молодые боги и монстры, вы с Гийомом противоположны друг другу и так отвратительно схожи, когда дело касается вашего упрямства и вашего отвращения к магглам, у вас было множество причин держаться вместе — и всего несколько ненавидеть друг друга. Вы всегда выбираете то, что предоставляет вам право на исключительность. Слишком странные, чтобы выжить. Слишком редкие, чтобы сдохнуть по-настоящему. Куинни разворачивает тебя к себе, держит за подбородок, ты замечаешь момент, когда она перестает быть нелепой сахариновой скромницей и становится по-настоящему смертоносной, ты любишь ее такой даже больше. Но ты понимаешь также отчетливо, это копье обоюдоострое. Ты не боишься на него наткнуться. Не боишься ничего. Если умирать, то только так. — Ты никогда не говорила мне, что у тебя есть брат. Но у тебя нет никого, у тебя есть только идея, которая не дает тебе спать по ночам. Только вечный огонь в невероятно чистой крови. Только она. У тебя нет никого. Потому ты отвечаешь, еле слышно, — Потому что это не имеет никакого значения. Только это значит все на свете, это имеет колоссальное значение, тебя все еще тошнит от него, тебя тошнит от него. Ты продолжаешь кричать, и ты — каждое слово на любом из языков мира, что будет значить выстрел в упор. Ты вспоминаешь, он всегда получал то, что ему хотелось просто потому что был рожден мужчиной. Наследником. Там, где тебе предписывалось молчать — он мог говорить. Даже когда он нес чушь (на твой взгляд), его продолжали слушать. Потому что он мужчина, и он имеет голос. Что до твоего голоса — ты немая. Ты безгласая. Ты не скажешь ничего. Молчи, Винда. «Нет, я не буду!» слышишь ты собственный голос, все это было словно вчера, словно повторяется вот уже тысячу жизней подряд. Когда ты целуешь однокурсницу, и он видит, чертов урод, он видит, и он говорит тебе, что ты мерзкая, он говорит тебе, что ты не человек, наверное, вовсе. Ты мерзкая, ты отвратительная, тебя вообще не должно было быть. Ты не можешь чувствовать себя непогрешимой в его присутствии, не можешь чувствовать себя очаровательной, только грязной сукой, тебя от него тошнит, тебя от него тошнит. И когда ты думаешь о том, кто из вас по-настоящему был ошибкой, ты приходишь к обратному выводу. Ты кривишь губы, улыбаешься, ты все равно улыбаешься, «Милый, ты верно хотел целовать ее тоже? Я была первой.» Ты всегда оказываешься первой. Даже когда он перестает соревноваться, выходит из бесконечной гонки. Тебе так чертовски важно быть первой. Ты вспоминаешь мягкие руки его жены, когда она заправляет волосы тебе за уши, «Винда, ma belle, остановись, прошу тебя.» Ты знаешь, чего она боится. Потому что ты видишь тот же самый страх в глазах Куинни. Они боятся, что ты уйдешь первой. Ты подбираешься опасно близко, вырывать только с корнем. Именно так ты бы хотела уйти. В руках женщин, которые смотрят на тебя именно так. Но я не уйду. Мое бессмертие в твоих детях, братец. Друэлла смотрит на тебя со слепым обожанием, я хочу быть как тетушка Винда. Какая милая малышка, думаешь ты. Когда-то мы все были такими, возможно менее очаровательными. Какая милая малышка, шепчешь ты в очаровательное детское ушко, как Гийом умудрился создать что-то настолько совершенное, когда-нибудь. Когда-нибудь ты станешь лучше, чем я, вот увидишь. Твое бессмертие в твоих идеях, в вещах, которые ты успела нашептать ей на ушко, в вещах, которые ты мурлычешь Куинни, завернувшись вокруг нее подобно змее, ваши тела соприкасаются на руинах старого мира, ты хотела этого именно так, никак иначе. Ты никогда бы не полюбила человека, который не захотел бы за тобой последовать. «Никогда больше не подходи к моей дочери», он выплевывает это тебе в лицо. «Никогда больше, Винда, я серьезно.» Ты готова вцепиться в него, готова снять с него кожу, лицо, похожее на твое собственное, не похожее на него совершенно. Ты никогда не будешь такой, потому что все то, что Гийому было преподнесено на серебряном подносе, ты была вынуждена выцарапывать зубами и когтями. Включая свое право говорить. Потому ты продолжаешь, «Однажды твои потомки будут мечтать стать такими как я. Однажды я повторюсь в них. Вот увидишь, братец. Вот увидишь.» Ты не говоришь Куинни и половины, но этого оказывается достаточно. В тебе нет ничего святого, ничего светлого, что могло бы диктовать тебе свою волю — но ты хочешь быть с ней честной. Куинни отвечает осторожно, — Я понимаю, кажется. Ты качаешь головой ожесточенно, — Нет, послушай, это не имеет ничего общего с сексуальным притяжением, от которого я не могу избавиться. Она выглядит обиженной, замирает на секунду, будто получив незаслуженный удар, и ты ловишь ее за руку, ты всегда калечишь все, к чему хочешь быть особенно бережной. Потому ты предпочитаешь быть оружием. Но не человеком. Никогда не человеком. Ты вспоминаешь его лицо, он все еще смотрит на тебя со смесью отвращения, «Я бы любила тебя больше, Гийом, родись ты девчонкой. Тебе бы следовало родиться девчонкой, потому что ты трус и потому что ты слаб. О, я любила бы тебя больше.» — Я просто хочу сказать, что у нас разные причины желать смерти своим ближайшим родственникам, — ты кривишь губы в усмешке, заправляешь прядь волос ей за ухо, — Только мы обе знаем, что не тронем их. До тех пор, во всяком случае, пока ситуация не потребует решительных мер, — ты понижаешь голос до шепота, заставляешь слушать себя, неизменно, неотвратимо, — Я никогда бы не полюбила того, кто не согласился последовать со мной. Ее «Rosa, dear» остается непроизнесенным, она обнимает тебя крепче, и тебе становится по-настоящему страшно. Как это жутко, как это надломлено, как это непривычно — чувствовать себя такой уязвимой. И ты у нее в руках. И ты у ее ног. Не оставляй меня. Ты видишь ее насквозь, Куинни хочет заниматься только любовью, ты все еще готова выиграть для нее войну. Эту и еще одну, твоя Елена Троянская, мы не в Древней Греции, сказала бы ты, чтобы начинать войну из-за женщин, но ты можешь себе это позволить. Твоя война началась из-за женщины (тебя) и женщиной (Куинни) закончится. Ты целуешь ее пальцы, приятно прохладные, это приносит тебе покой, неизменно. Насколько ты вообще можешь его обрести. — Rosa, dear, я не вернусь домой. Я правда больше не хочу возвращаться, — шепчет она тебе, будто пытаясь успокоить, но тебе не нужно успокоение, тебе нужно пламя, что не умолкает. Не в тебе. Не в ней. Тебе не нужно успокоение. Твой дом здесь. И мой дом здесь. Ревность перестает тебя терзать, твоя война с Тиной Голдштейн давно закончилась, закончилась твоей проблемой, она бы убила ее для тебя, ты знаешь это. Маленькая смертоносная предательница, ты от нее без ума. Ты смотришь в нее и видишь такую черноту. — Rosa, не молчи. Тишина перестает быть для нее спасительной, это волнует вас обеих, в мире столько вещей, которые продолжают вас волновать. В стремительно меняющемся мире, мире, подверженном влиянию опасных идей. Вы — идея, ты целуешь ее снова, ты шепчешь ей, мурлычешь на ухо, ты ее колыбельная, ты — сладкий сон следующей ночью. — Я не прошу прощения за все изобилие, за то, что меня так чертовски много. Я не стану за это извиняться, знаешь, дорогая? Но когда старый мир закончится, он будет петь, он будет стонать наши имена на последнем издыхании. Мы поглотим старый мир полностью. Такие молодые. Такие сильные. Такие полные удивительных возможностей. Ты не думаешь о Гийоме. Потому что это больно. Ты желаешь ему сгинуть на мерзком острове и знаешь, что эти чувства взаимны. Ты знаешь, что победитель получает все, потому тебе так чертовски важно снова выйти победительницей. Одерживать над ним победу за победой для тебя давно стало смыслом жизни. Но не самой жизнью, никогда не самой жизнью. Жизнь в твоих руках, растрепанная, румянец на ее щеках, голос томный, она дышит тяжело, просит тебя, просит тебя, ты возвращаешься к тому же, от чего исходила, — Rosa, dear, пожалуйста. Пожалуйста. Ты любишь ее без меры, без всякого намека на рассудочность. Ты любишь ее, но не говоришь об этом, так подло и трусливо об этом не говоришь. Ты любишь ее, от того молчишь чаще, ты поешь и стонешь ее имя, будешь продолжать даже на последнем издыхании, — У меня нет никого кроме тебя, слышишь, дорогая? Я не хочу никого, кроме тебя. Тебе чертовски важно, чтобы она тебя услышала, чтобы она тебя поняла. В тебе нет ни капли света, ничего святого, ничего светлого, но сама жизнь, сама жизнь в твоих руках. Я хочу быть с тобой честной. Твоя война началась с женщины и закончится женщиной. И каждое из твоих слов — выстрел в упор. (как можно продолжать кричать в шторм?)