Ad montes oculos levavi

      И когда Люсиль возвращается в Аллердэйл Холл, Дом холодно целует её в чётко очерченные бледные губы. Обхватывает когтистыми арками тёмных коридоров и сжимает до приятной ноющей боли в острых рёбрах. Люсиль дышит воздухом из его лёгких, в ответ наполняя их своим чернильным кислородом, и сердце у неё бьётся прерывисто-нервно, когда половицы податливо скрипят в такт едва слышным шагам. Рассохшийся особняк, утопающий в глиняной ванне, – единственное место, где она чувствует себя по-настоящему в безопасности, особенно теперь, когда поместье полностью отошло к ней с братом. Дом покорно склоняет седую голову, и Люсиль гордо вздёргивает острый подбородок, принимая ключи от всех замков, которые только есть в этом старинном особняке. Хранители множества секретов, доступные только ей, мягко ступающей по широким ступеням запорошенной снегом лестницы.       Она стягивает с рук изношенные перчатки, небрежным жестом набросив дорожный плащ на спинку изъеденного молью кресла. Ничто не подходит ей лучше, как старые платья матери, облегающие жёстким внешним скелетом, изукрашенные крупными рюшами, волнами оборок и куколками бабочек, декоративными бархатными листьями. Будучи девчонкой, она часто наблюдала за тем, как двигается леди Беатрис Шарп. Как она держится, надменно ведёт головой, как поворачивается к солнцу, и мягкие лучи выскабливают морщинки на её безэмоциональном лице. Как она постукивает длинными пальцами по тяжёлому набалдашнику трости, а потом замахивается, и в такие моменты выражение её лица искажалось нечеловеческой, совершенно несвойственной для живого существа жестокостью.       Портрет матери всё ещё висит в тёмной зале, и Люсиль кривит губы в сухой усмешке. Беатрис Шарп смотрит на новую владелицу поместья презрительно, точно так же, как глядела и при жизни. Ни разу Люсиль не ощутила на себе её ласковый взгляд, который должен быть свойственен настоящей матери. Она считала, если её дети – выродки, то и отношения заслуживают соответствующего. Люсиль ненавидит мать даже мёртвой, давно сгнившей в гробу из лучшего дерева, как ненавидела и в тот миг, когда одним ударом разрубила её череп тяжёлым тесаком. Чавкающий звук вперемешку с треском костей, распахнутые от предсмертного ужаса глаза, багровая россыпь на ночной сорочке и фарфоровой коже худой черноволосой девчонки. Когда рубиновые капли окропляют пол, на котором так холодно стоять босыми ногами, Дом распахивает клыкастую пасть и хищно скалится, облизывает истрескавшиеся губы покрытым язвами языком. Скрипучие трубы сжимают Люсиль в своих ржавых объятиях. Тяжёлые блоки услужливо скрывают забрызганный кровью тесак, и произошедшее с Беатрис Шарп надолго остаётся замуровано в эти насквозь промёрзшие стены.       А потом, когда полноправную хозяйку Аллердэйл Холла стискивают смирительной рубашкой и силком утаскивают прочь, Дом рвётся с цепи как бешеный пёс, воет и мечется, заброшенный и оставленный в одиночестве, обречённый на медленное гниение. Без должной заботы и верного ухода он разлагается заживо, захлёбывается в глине, судорожно хватая ртом спёртый влажный воздух. Не способный вынести разлуки с той, кто всегда содержала его в чистоте и порядке, пытаясь сохранить первозданный вид, когда-то внушающий восхищение. С той, кто так щедро напоила его кровью. Эпидемия агонии искалеченного рассудка юной леди Шарп не знает своих границ.       Сквозняк проходится по спине крючковатыми пальцами, оглаживает позвонки под тканью жёсткого воротника и, наконец, мягко обхватывает за шею, тогда Люсиль отводит взгляд от портрета, когда-то написанного лучшим художником. Пусть покойная леди Шарп вечно наблюдает за тем, как ненавистная дочь заключает поместье в свои крепкие объятия. Как каждый день садится за рояль и часами играет, не опасаясь попасть под горячую руку. Это самое жестокое наказание, которое Люсиль только может придумать.       Всякий раз, когда она делает шаг по загнивающим доскам, Дом вдыхает тяжело и сипло. Его лёгкие поражены губительной болезнью долгой разлуки, испещрены глубокими трещинами, а вернувшаяся хозяйка так бережно касается перил из дорогого дерева тонкими прохладными пальцами, так любовно ведёт ладонью по старым запылённым гобеленам, что ржавые трубы вновь начинают качать густую кровь, тяжело льющуюся по разбухшим венам. Возле старого скрипучего подъёмника, там, куда не попадает дневной солнечный свет, проникающий на верхние этажи из-за щелей в рассохшихся досках, притаились огромные чёрные мотыльки. Крупные, расположившиеся по-хозяйски, недвижимые днём. В детстве Люсиль, придерживая цепкими пальцами вытянутое тельце, рассматривала узоры на бархатных крыльях. А затем аккуратно так удерживала на месте булавкой и помещала под стекло. Юной исследовательницей она по частям закупоривала душу Аллердэйл Холла, постепенно безвозвратно привязывая её к себе.       Шкатулки в спальне матери расставлены всё в том же порядке. Теперь, когда запретов не существует, можно позволить себе всё, оттого визит в эту комнату, ранее вечно находящуюся под замком, более не омрачён постоянным страхом быть пойманной. У леди Беатрис Шарп так много драгоценных украшений, и большинство было продано, когда долги возросли до неимоверных размеров. Однако Люсиль точно знает, что следует искать среди большинства этих ненужных побрякушек – потёртого золота, блестящих камней и опаловых брошей, крупных заколок и вырезанных вручную гребней.       Рубин в когтистой оправе будто выплакан кровью, и Люсиль любуется тем, как играет во мраке вязко-кровавое. Беатрис Шарп предусмотрительно оставила его здесь в свой последний вечер. Была бы необходимость, Люсиль отрубила бы матери палец, силой стянула перстень с мёртвого тела. Негласный символ того, что отныне она – полноправная владелица испещрённого трещинами поместья.       В тени её руки бледно-прозрачные, запястья опоясывают тонкие следы от ремней, которыми её привязывали к жёсткой кровати в лечебнице. Люсиль медленно ведёт пальцами, будто едва пробудившееся от спячки насекомое, и склоняет голову набок, жаждущим взглядом выцеловывая оттенки красного.       Перед смертью Беатрис Шарп назвала своих детей чудовищами.       - Что же ты теперь скажешь, мама?