Скажи мне

Что-то не так. Что-то не так, думает Илья, но не знает что. Они работают вместе уже несколько месяцев, и Илья начинает привыкать. Илья не помнит, когда в последний раз к кому-то привыкал, и это пугает. Он учится доверять кому-то, кроме себя, волноваться о ком-то, кроме себя, и разговаривать с кем-то, кроме себя. Он привыкает видеть оставленную для него Наполеоном кружку горячего чая, привыкает слышать, как Габи ругается с персоналом отеля из-за того, что на Илью не хватило полотенец, привыкает думать о своем в присутствии кого-то еще в комнате. Илья вдруг вспоминает, что все еще может чувствовать себя человеком. И неотъемлемая часть этого самого «чувствовать себя человеком» — это «чувствовать». Илье кажется, что он все еще может чувствовать, что теперь он просто обязан. Он снова и снова возвращается мыслями к их с Габи недопоцелую, прокручивает в голове все те разы, где ему точно не показалось, что она с ним флиртует. В какой-то момент она просто… перестала. Илья, увлеченный перепалками с Наполеоном, как дурак еще месяц все ждал от нее какого-то жеста, пока не понял, что что-то не так. Что-то не так, думает Илья, но понятия не имеет, что именно. Он понятия не имеет, когда в последний раз влюблялся, и едва ли помнит, каково это, но, наверное, как-то вот так. А Габи как будто знает, что не так, но не говорит и только мягко ему улыбается. Илья почти ненавидит эту снисходительную улыбку. Ему кажется, что он должен что-то сказать, как-то намекнуть, но он в этом настолько неуклюж и неопытен, что близко не представляет, с чего начать. Да и что тут говорить, если Илья сам не знает, что чувствует? Всё, что он знает, — это то, как мама улыбалась и шептала (достаточно громко, чтобы маленький Илья разобрал) в губы отцу «Я люблю тебя» и ему этого было достаточно. Он поднимает взгляд от книги, подсунутой ему Наполеоном, и понимает, что восьмая страница открыта у него уже, наверное, больше часа. Шея ноет оттого, что он так долго лежал. Илья садится на лежаке, чтобы заглянуть с террасы в номер и увидеть, что Соло с Габи до сих пор играют в шахматы. Илья потирает шею, выхватывая взглядом едва заметно нахмуренные брови Наполеона, пальцы Габи, лениво вытягивающие заколки из волос, и думает, что ему нужно научиться признаваться в любви. Следующая неделя уходит у Ильи на то, чтобы понять, что и он правда ничего не понимает. Полный решимости объясниться, он понятия не имеет, когда это будет уместно. Посреди миссии? Вечером за столом? Перед сном, когда они выключают свет и расходятся по кроватям? Перед утренним брифингом? Но на миссиях в последнее время не случается ничего уместно смертельного, по вечерам за столом случается Соло (как, впрочем, и перед брифингом), а ночью случается примерно ничего. Соло вообще случается часто, причем случается он всегда в одинаковой степени эмоциональный и выдержанный. Ковбой всегда знает, что сказать и как. Когда Илья впервые ухватывает эту мысль за хвост, он, конечно, от нее отмахивается. С Наполеоном за эти несколько месяцев выстроились напряженно-доверительные отношения. Они не упускают возможности друг друга задеть, но Илья знает наверняка, что Наполеон всегда за ним вернется и наоборот. Они все еще изучают друг друга, учатся сосуществовать. Илья часто ловит взгляд Соло на себе и себя на том, что наблюдает за Соло. Их разговоры уже почти не заканчиваются сжатыми зубами и перевернутыми столами, но открыться перед Соло вот так кажется чьей-то чужой мыслью. Проблема только в том, что время идет, а Илья всё бесится, потому что с Габи все так же никак, а Наполеон сидит за столом и смеется над ее шутками, легко возвращая комплименты. Соло, так себя отпуская, не кажется уязвимым, и Илья засматривается на него от зависти и обиды на себя. * В конце концов Илья набирается самообладания и признает, что без Наполеона тут не обойтись. Как только они садятся в Генуе, он поднимает на Соло тяжелый взгляд и не спускает до самого отеля (Наполеон замечает; конечно же, он замечает). Номера у них, как обычно, два. (Наполеон как-то выдвинул предположение о том, что Уэйверли достаточно умен, чтобы таким образом заставить их притереться друг к другу, и недостаточно глуп, чтобы селить их втроем.) (Илья отгоняет мысль о том, что Уэйверли достаточно умен, чтобы не оставлять Илью в номере одного.) Поэтому они меняются. Реже всего номер делят Наполеон с Габи, но они, кажется, и без того неплохо ладят. Сегодня с Ильей по легенде должна заселиться Габи, но он слова не успевает сказать, как Наполеон проскальзывает в открытую Курякиным дверь. Габи пожимает плечами и без лишних вопросов уходит в соседний номер, а Илья, глупо постояв на пороге пару секунд, заходит за Ковбоем. Они выкладывают из чемоданов все первой необходимости в тишине. Когда у них обоих кончаются вещи, которые можно выложить из чемодана, Илья напрягается всем телом, ожидая вопроса, но Наполеон снова действует на опережение и с точностью ищейки добирается до предметов второй необходимости. Опуская два стакана на стол, Соло наливает Илье больше виски, чем себе, и падает на диван. Илья покорно, почти благодарно следует за ним. — Выкладывай, Большевик. Вот так просто; с ним, как оказалось, всегда так просто, и Илья облегченно выдыхает. — Мне нужна твоя… — он заминается, не хочет использовать слово «помощь», — твой совет. Соло не улыбается. Никакой снисходительной улыбки, только подбадривающий кивок. Илья почти не чувствует себя глупо, когда, спотыкаясь о стеснение, спрашивает: — Как… как признаться человеку в любви? Он опускает глаза в диван, потому что Соло замирает со стаканом в руках, а потом садится ровнее, наклоняется заговорчески: — Думаю, нет смысла спрашивать, почему на моем месте сейчас не Габи? Илья криво улыбается и проводит рукой по волосам. — Любишь ее? Илья отмечает едва проскользнувшее в вопросе волнение. Наполеон никогда не волнуется. — Я… — и, если честно, даже не знает, что дальше сказать, поэтому так и говорит: — не знаю, Ковбой. Наверное? — Наверное? — А как еще? У меня такого никогда не было. Быть честным с Соло ужасно стыдно, но почти привычно. — Тогда зачем говорить, если не знаешь? Илья, наконец, поднимает на Ковбоя хмурый взгляд и говорит: — Так правильно будет, — наверное, мысленно добавляет он. Наполеон усмехается, и Илья тушуется: — Вот и узнаю, — он позволяет раздражению проскользнуть в голос и мысленно себя одергивает. — Речь не об этом. А о том, что я не знаю, как… это делается. Наполеон снова невольно усмехается: — Хочешь, чтобы я научил тебя признаваться в любви, Большевик? Илья заливается краской и открывает рот, но его не хватает даже на простое «да» или «хочу». Для Наполеона он сейчас, должно быть, самое уморительное зрелище в жизни. Илья обреченно кивает, а Соло на это только скалит зубы, глушит остатки виски и подрывается с дивана за бутылкой. Да, думает Илья, она им точно понадобится. Соло возвращается на свое место, внимательно заглядывает Илье в глаза и говорит, словно себе самому: — Ладно, — пауза. — Тебе трудно признать, что ты испытываешь какие-то эмоции, — это звучит, как утверждение, но Илья все равно кивает. — Особенно такие особенные, — снова кивает. — Тебе нужно правильно выбрать момент, — в его голосе скользит усталость, и Илья заставляет себя не обращать на это внимание. — Остаешься с ней наедине, начинаешь издалека, мол, работаем вместе долго, ты делаешь меня лучше и вся эта волынка. Кульминацией будет признание в любви. Как в бульварных романах. И все. Вот так просто. Для Наполеона это так просто, почему для Ильи это должно быть сложнее, чем убить человека? — Скажи мне, — голос Соло выдергивает его из собственных мыслей. — Что? — Илья моргает. — Потренируйся на мне. Илья не может подобрать слов несколько секунд. — Ковбой, я не д- — Если ты не можешь сказать это человеку, к которому ничего не чувствуешь, то как собрался говорить это ей? — перебивает Соло. Илья хмурится, обдумывает сказанное и неуверенно кивает: — Ладно. С чего начать? Наполеон ерзает на диване, устраиваясь удобнее и позволяя себе подумать. — Представь, что вы вечером одни в номере. Она заканчивает все свои дела и говорит, что идет спать. Но тебе нужно поговорить с ней. — Мне нужно поговорить, — повторяет Илья. — Я… — он прочищает горло. — Мы с тобой… Уже почти четыре месяца работаем вместе… И я… Он смотрит на Наполеона, и это кажется таким неправильным, словно если Илья это скажет, эти слова уже нельзя будет отмотать назад, словно это будет что-то значить. — Я… У меня… Это все настолько нелепо, что Илья начинает злиться. Наполеон только косится на подрагивающие пальцы Ильи и не отступает: — Расслабься, Илья, — устало выдыхает Наполеон, и это последняя капля. Курякин подрывается с места и отходит к столу в углу комнаты, зло упираясь в него руками и взглядом. — Расслабиться? — повышает голос Илья. Периферийным зрением он улавливает, как поднимается с дивана Соло и делает шаг в его направлении. — Так и знал, что это паршивая идея, — по-русски сквозь зубы рычит Илья. — Я понял только слово «идея», но, надеюсь, оно сопровождалось эпитетом «великолепная», — слабо улыбается Наполеон, осторожно приближаясь к Илье. — Тебе нужно просто р- Илья чуть не опрокидывает стол. Наполеон едва успевает схватить оставленную на нем бутылку виски. Илья громко дышит и отказывается смотреть на него. Свободной от бутылки рукой Наполеон потирает переносицу и тихо говорит: — Ладно, Илюша, — Илья почему-то чувствует укол вины, когда слышит это честное «Илюша». — Хватит с тебя на сегодня. Бутылка звенит о стекло столика у дивана, стучит дверь ванной о дверной косяк, и Илья остается в тишине. * Наутро Наполеон ему ничего не припоминает, привычно оставляет чашку горячего чая для Ильи и уходит в душ. И на следующее тоже. Днем Илье некогда думать и некогда выбирать момент — Уэйверли их загрузил по полной программе. К вечеру третьего дня, когда они втроем сидят в гостиной вокруг столика и обсуждают план действий, его нагоняет чувство вины. Соло ведь все правильно говорил, Илья сам его об этом попросил. Им, наверное, надо поговорить. Только вот Соло, как только обсуждение плана заканчивается, открещивается какими-то делами и оставляет их с Габи вдвоем. Илья даже успевает счесть это подозрительным, прежде чем понимает. Он оставил их с Габи вдвоем. Курякин переводит на нее взгляд. Габи сворачивает карты и убирает все со столика. Илья осторожно зовет: — Габи? — она поднимает голову. — Мне нужно тебе кое-что сказать. — Это может подождать, пока я схожу умоюсь? Весь день на миссии — такое ощущение, что у меня под кожей пыль уже. Илья неуверенно кивает. Габи уходит, и он почти слышит, как крутятся шестеренки в его голове. Какого черта он делает? Он же только себя опозорит. Он представляет, как говорит все эти слова Габи, и это тоже неправильно, но иначе, чем тогда с Наполеоном. С чего он вообще взял, что это нужно Габи? С чего он вообще взял, что это нужно ему самому? Габи возвращается, садится в кресло напротив Ильи. — Ну? Илья вспоминает все, что сказал ему Соло. — Я… Мы с тобой работаем уже довольно долго… — это звучит ужасно официально; Курякин чувствует намек на тик в пальцах. — И у нас сложились очень… особенные отношения. Я никогда никому не доверял так, как доверяю тебе, — и Соло, любезно подсказывает подсознание. — Я вообще никогда никому не доверял. И я… Габи не отрывает от него взгляда. Илья хочет сказать «Ты мне дорога». Илья хочет сказать «Я тебя люблю». Илья хочет сказать «Научи меня любить». Илья говорит: — Спасибо. Габи поднимается с кресла и подходит к Илье. Она кладет руку ему на щеку, снисходительно улыбается, говорит: — И тебе спасибо, Илья, — и уходит к себе в номер. * Когда возвращается Соло, Илья зло ходит туда-сюда по комнате в темноте. Свет падает только с улицы. Наполеон ничего не говорит и уходит в свою спальню. Переодевшись, он возвращается, молча проходит мимо Ильи и наощупь наливает два стакана виски. Он преграждает Курякину путь и вытягивает руку со стаканом ему в солнечное сплетение. Когда Илья заторможенно забирает стакан, Соло обходит его и садится на диван, поправляя халат. Ждет. Илья отпивает виски и подходит к окну, облокачиваясь на стену. В Генуе дождливо. Семь этажей ниже, у бара напротив отеля двое молодых ребят под одним зонтом пытаются поймать такси. — Я запаниковал. Наполеон отвечает не сразу. — Разверни? — Чего тут разворачивать-то, — двое под зонтом машут рукой проезжающему мимо кэбу. — Сказал все, как ты говорил, а под конец струсил. Наполеон молчит. — Как будто парализовало всего. Как будто это все неправильно, — Илья делает еще глоток. — Слишком честно, — подсказывает Соло. Это был не вопрос, но Илья качает головой: — Что-то другое. В полутьме комнаты повисает тишина. Двое у бара складывают зонт и садятся в такси. Он скорее слышит, чем видит движение. — Только не бей, Большевик. Перед глазами в паре десятков сантиметров возникает лицо Соло. Он решительно цепляет стакан из пальцев Ильи, допивает виски резким движением и ставит стакан на подоконник не глядя. Они сталкиваются взглядами, и Илья вдруг видит то, чего никогда не видел в глазах Наполеона. Он видит в них неуверенность. — Если все-таки захочется ударить, не бей в лицо, — уголки губ Соло слегка приподнимаются, но Илья знает, что он имеет это в виду. За несколько секунд Курякин успевает перебрать все варианты того, что мог задумать Соло. Он вздрагивает от прикосновения к своей ладони. Наполеон едва касается пальцами тыльной стороны его руки. У Ильи перехватывает дыхание. — Когда я тебя впервые увидел, — тихо говорит Наполеон, — я никак не мог до конца поверить, что ты человек. Даже когда нас сделали напарниками, я сомневался, — пальцы Наполеона скользят внутрь, в ладонь, и Илья чувствует, как инстинктивно дергаются его собственные. — Ты меня по-человечески заинтриговал, и я ведь тебя недооценил. Рано сбросил со счетов, хотя никогда этого не делаю. Наполеон невесомо гладит подушечками пальцев его ладонь, и Илья чувствует, как откуда-то из сердца выкатывается что-то очень тяжелое и подкатывает к горлу. Он не двигается. — Я думал, что сам хорош в масках, пока не познакомился с тобой, если честно, — пальцы Соло поднимаются по предплечью Ильи к локтю, плечу. — Преданный своей стране, своей партии, как глупый щенок, человек-машина без сомнений и эмоций — даже Уэйверли на это повелся, — Наполеон слегка прищуривается. — Помнишь Неаполь? Наполеон не дожидается ответной реакции, придвигается ближе, Илья чувствует запах алкоголя и понимает, что это дыхание Соло. Его вторая рука оказывается на бедре Ильи. Курякину кажется, что все тепло его тела медленно стекается в низ живота. В ушах стучит. — Там я впервые услышал, как ты смеешься. И впервые увидел, что тебе тоже бывает больно. По глазам видел, когда Габи поймала пулю, — пальцы Соло скользят на его шею. Все тело Ильи штормит от паники, он не думая хватается за талию Наполеона, пытаясь унять дрожь в руках и случайно притягивая его ближе. — Тогда я узнал о тебе больше, чем за весь предыдущий месяц работы вместе. И Илья вдруг понимает. — А потом был Мюнхен. Солидно мне тогда надавали, скажи? — Наполеон так близко, что Илья чувствует его грустную улыбку. — И глаза у тебя были такие же, как в Неаполе — дикие от волнения. Илья вдруг понимает, о чем говорил Наполеон. Понимает то «неправильно» с Габи и понимает «неправильно» с Наполеоном. В номере тихо. Наполеон гладит большим пальцем его шею, мягко царапает кожу головы, перемещая руку на затылок. Качается чуть вперед, задевая нос Курякина своим. Илья знает наверняка, что обычно следует за этим в бульварных романах. — Скажи мне, — ударение падает на «мне», словно он альтернатива. Илья дает себе время вдохнуть и подумать, что это пиздец. Он так и думает, по-русски: пиздец. Он цепляется за бурю внутри и делает усилие над собой. У Ильи дергаются пальцы, когда он закрывает глаза и выдыхает: — Я тебя люблю. И ждет. Ждет, что Наполеон перейдет черту, но он только выпускает длинный рваный выдох, мягко оттягивает короткие волосы у Ильи на затылке напоследок и отстраняется. Илья будто выныривает. Он шумно втягивает воздух, ищет в полумраке глаза Наполеона, но тот усердно их прячет. — Как-то так, Илюша, — слышит Илья, а потом видит, как Наполеон поправляет халат, разворачивается и уходит в спальню. * Наутро Наполеон ему ничего не припоминает, только глаза по-прежнему прячет. И это настолько идет вразрез с привычным настырным Соло, что Илья даже не успевает подобрать реакцию. Этим утром их перебрасывают в Ставангер. Они пакуют чемоданы в тишине. Когда паковать становится больше нечего, Илья зовет: — Наполеон? Имя скатывается с языка как-то по-новому. Соло качает головой: — Не сейчас, Илюша. Габи они ждут в тишине. До места встречи с Уэйверли едут в тишине. Летят под беседу Уэйверли с Теллер. В Ставангере еще более пасмурно, чем в Генуе. Илья смотрит на сидящего напротив Наполеона и думает, что это было нормально. То, что было вчера, это именно то, что он забыл. * В отеле Ставангера их номера оказываются на разных этажах: один на седьмом, другой на восьмом. Габи забирает карточку от номера на седьмом, Наполеон — от номера на восьмом. В лифте Габи им вкратце пересказывает то, что ей объяснил Уэйверли. Илья слышит щелчок лифта, двери открываются, и она выходит. Илья чувствует, как подкатывает к горлу то самое чувство, когда Габи вопросительно оборачивается на него. Он качает головой, она кивает, двери закрываются. Наполеон бросает на него быстрый взгляд и сжимает пальцы на чемодане. Как только хлопает дверь их номера, Илья прижимает к ней Наполеона. — Посмотри на меня, — требует он. Наполеон поднимает на него больной взгляд. Илья тоже его недооценил. — Скажи мне. Наполеон качает головой: — Илья, я не дума- — Бить не буду, — обещает Илья. Курякин по глазам видит, как Соло сомневается. — Скажи мне, Ковбой, — он следует примеру Наполеона, прижимается ближе, запускает руку в волосы. Он чувствует себя полнейшим безумцем, но еще чувствует, как бьется сердце Соло, вена на шее прямо около его ладони, и если бы Илье пришлось выбирать, то он бы определенно выбрал второе. Соло делает усилие над собой. Полушепотом, но делает. Следующее, что Илья помнит, это то, как Наполеон тонко стонет ему в рот и обнимает обеими руками. У Соло на удивление мягкие руки. Он сминает рубашку Ильи, тянет ремень его брюк, оглаживает спину, бедра так, словно дорвался. Илья расстегивает пуговицы его жилета, лезет руками под ткань одежды и удивляется тому, что они трезвые. Оба. В постели Наполеон оказывается настолько чувствительным и покорным, что Илью это сводит с ума: он ерзает, поскуливает, готовый умолять, всегда обязательно как-нибудь касается Ильи и вообще не замолкает. Илья думает, что, наверное, на русском все те вещи, которые ему наговорил Соло, звучали бы просто ужасно. Наполеон Соло засыпает у него на груди в шесть вечера в дождливом Ставангере, и Илья думает, как бы элегантнее спросить у Уэйверли о том, можно ли через годик-другой уйти из спецслужб живыми. * Наутро Габи улыбается и приносит им обоим кофе. Илья почти ненавидит эту снисходительную улыбку.