Это твоя кровь...

      Неровный, режущий только что наточенным клинком слух и больше похожий на скулеж, вой вибрировал в глотке, звучал неприятным, отвратительным гулом в ушах — в голове. Оборотень тяжело, протяжно дышал, словно до этого бежал несколько тысяч километров без передышки, но не в этом заключалась причина.       Причина была в дурманящем, противно-тошнотворном металлическом запахе крови. Крови, окропившей его лапы и въедающейся в шерсть, в его разум...       — Чья она? Т-твоя...? — боязливым, дрожащим голосом, утратив уже свой звериный — волчий — облик, произнёс позднее Ремус, вглядываясь своими расширенными от липкого, чертовски ледяного ужаса и шока глазами, зрачки в которых были неестественно расширены и подрагивали.       А услышав её нежный, успокаивающий голос, слегка (ложно) улыбнулся и тяжело выдохнул.       Но это всё равно не избавило его от внутреннего напряжения, чем-то похожего сейчас на упругую, сильно-сильно натянутую нить или же проволоку, которую не согнуть. Оно свербело внутри, выворачивало наизнанку сознание, вызывало внутреннюю ледяную дрожь — будто его окатили ледяной водой и оставили в каком-то замкнутом и чертовски тёмном помещении, из которого нет выхода.       Нет спасения.       Алая жидкость на его руках всё ещё оставалась, как и на обнажённом, скрюченном теле — которое покрывали жуткие, вызывающие какое-то отвращение, рваные раны, оставленные несколько мгновений назад звериными когтями. Та самая алая жидкость, что всегда двигала им, когда он обращался в волка.       По сути... кровь — точнее, её жажда, есть источник питания для оборотня. Его смысл жизни.       И это ужасно. Отвратительно. Мерзко.       Именно поэтому Люпин боялся полнолуний, боялся (чертовски сильно!) собственных превращений, ибо знал, помнил очень отчётливо каждый раз, что им движет, стоит перестать быть человеком. Им движет крайне свирепый голод-зверь, которому плевать на то, кто перед тобой — друг, враг, знакомый или случайный прохожий. Ему нужно одно — убить кого-нибудь, дабы насытиться свежей плотью и горячей кровью.       И его волшебник чертовски одновременно и боялся, и ненавидел. Настолько сильной в нём кипела ненависть к самому себе — как зверю — что готов был самого себя разодрать когтями, лишь бы избавить других от своего жалкого существования.       Существования изгоя... Никому не нужного человека, который представляет только угрозу людям, а никак не пользу.       Да, именно так — и никак иначе. Оборотни в мире магов — изгои. Те, кто является для других не человеком, а зверем в человеческом обличии, ибо обречен обращаться в него раз в месяц — тем самым проявляя и показывая свою истинную сущность, прячущуюся где-то внутри каждого. Те, кто для всего общества — монстры, дикие, кровожадные звери.       Оборотней презирают из-за страха. Из-за страха потерять себя как человека, стать зверем или быть им убитыми.

Навечно.

      Такой суровый урок усвоил Ремус ещё в далёком детстве, когда видел, как дети других волшебников, обходят его стороной или их родители сами уводят своих чад подальше от мальчика, страдающего ликантропией. Боялись, как бы и с их детьми не случилось чего-то плохого и ужасного.       И маленький Люпин прекрасно понимал их, ведь быть оборотнем — страшно. Чудовищно. Кошмарно.       И не из-за того, что само превращение болезненно — нет-нет-нет — из-за того, что в какой-то момент ты осознаешь, что, будучи диким зверем, можешь ранить или вовсе убить кого-то из тех, кто тебе дорог и любим.       И страх этого настолько сильно вживается в твоё тело и душу, что со временем становится частью тебя. И ты с ним обречен идти рука об руку всю свою жизнь. До самой смерти, которая может стать для тебя единственным спасением… или не стать.       — Я думал, что этот страх меня покинул, когда полюбил тебя, но, видимо,... — тихо, одними губами, шептал он, чувствуя мягкие, нежные и такие тёплые объятия своей любимой жены — той, что полюбила его и готова была абсолютно на всё, лишь бы быть с ним рядом. Рядом. Всегда. Вечность. — ...он будет со мной всегда...       — Тише, родной, всё в порядке… — также тихо ответила Тонкс, чьи серые, напоминающие мышиную или крысиную шерсть, волосы, собранные в слабый хвост и потому уже заметно растрепавшиеся, спадали на лицо и лезли в глаза. Но она не обращала никакого внимания, ибо важно было другое — видеть голубые, ясные, но полные грусти, глаза мужа, что столько раз проявлял храбрость, смелость и заботу к ней, друзьям, но при этом оставался внутри всё тем же мальчиком, которого все сторонятся, все боятся.       Тем мальчиком, который ещё не встретил своих настоящих друзей и единственную, настоящую любовь, ещё жил в том самом мрачно-сером мирке, где его никто, кроме родных, не считал за человека. За такого же, как и все маги или не-маги.       Тем мальчиком, каким он остался в душе. Тем мальчиком, каким становился каждый раз — когда вновь принимал облик человека и видел свои руки в крови — не чужой, как каждый раз думал, а своей. Он не замечал и тех ран, что наносил себе самому, ибо поблизости не было какого-то живого существа, в которое можно было бы вцепиться когтями и зубами и рвать, рвать, рвать плоть, вырывая внутренности, а затем поедая их, запивая при этом алой, тёплой кровью...       — Скажи, тебе не страшно жить со мной… таким? — каждый раз он произносил этот вопрос, и вот — снова.       Метаморф на миг вновь задумалась, хотя на деле — лишь пустым, ничего не выражающим взором уставилась в окно, за которым луна уже ушла с небосклона, после ответила той же фразой, что звучала уже не раз:       — Нет. Мне не страшно, Рем.       Мужчина не ответил, ибо она сказала правду. Она всегда говорила её.       И от этого становилось легче, спокойнее.       До следующего раза.