по локоть.

Накахара Чуя насмехается над миром, морщит нос и встряхивает головой, чтобы надоедливые рыжие пряди не лезли в лицо. Очередное (пускай, и не так много их еще было) задание завершено. Очередной (пускай, и не более, чем десятый по счету) бой — победа. Очередной (безо всяких «пускай», потому что вся жизнь его сплошняком —) риск — выигрыш. Снова противник повержен, раздавлен, размазан, ис-треб-лен. Молодое сердце победителя бьется чаще, глаза сверкают живым стальным блеском. Накахара Чуя кривит губы, смотрит презрительно, стоит гордо и, бросая притворно-ленивый взгляд на свои руки, прячет их в карманы, разве что чуть более поспешно, чем обычно. От ледяной воды нервные окончания немеют, но он даже рад, что почти ничего не чувствует. Жесткая губка пропитана окровавленной водой, но, раз за разом, закусывая, даже почти прокусывая губу, Накахара трет ею подушечки пальцев. Руки дрожат и отказываются повиноваться. Суставы ладоней сводит и выворачивает болезненным нытьем. Чуя скороговоркой шипит проклятья и легким ударом ладони по крану выключает воду. Морщится болезненно, опирается тяжело по обе стороны раковины и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Он старается касаться холодной керамики лишь основанием ладони, но ненароком тронувшие безупречный глянец эмали пальцы оставляют красные разводы на белоснежной поверхности. Кровь прекрасными узорами расцветает внутри капель воды. Накахара Чуя наблюдает за этим хмурым взглядом. Выпрямляется, смотрит на тыльные стороны ладоней долгие мгновения перед тем, как перевернуть… Он бы, пожалуй, грязно выругался, но чувствует себя лишь опустошенным. От стесанных, содранных в алое подушечек пальцев до запястий — с каждым разом все дальше и дальше, все больше и больше, все быстрее и быстрее, как зараза невиданная, — проступают багряные, а то и вовсе черные кляксы свернувшейся, застывшей и не отмывающейся крови. Бред растет и становится слишком реален. Накахара Чуя ненавидит. Ненавидит боль, холод, весь мир и в итоге себя. Накахара Чуя морщит нос, смотрит презрительно, насмехается надо всем, и над надоедливым Осаму Дазаем — в особенности. Взгляд его — окатывает ледяной водой, слова — ухмыльчатой озлобленностью. Кажется, что так будет вечно, и для рыжего парня, повадками так напоминающего дикого зверя, это является своеобразной идиллией. Меж тем очередная миссия, очередной бой. Конечно же, очередная победа… «Даже толком шевелиться не пришлось. Досадно, не интересно. Зачем эти идиоты вообще полезли?» Накахара Чуя прикрывает глаза. Ладони у него незаметно дрожат, будто предчувствуя, что скоро вновь на них будет вымещена ненависть владельца. Дазай привычно-обыкновенно бесит, он — привычно-обыкновенно бесится. Но когда Осаму в своей вечной насмешливо-серьезной манере подхватывает тонкую и теперь всегда скованную кожей черных перчаток ладонь повелителя притяжения в свою, изображая клоунскую галантность, рыжий юноша шипит, выдергивает руку, почти плюется ядом в своих дальнейших нервно чуть брошенных словах. Он смотрит по-настоящему зло и поспешно уходит вперед, игнорируя задумчиво-растерянный взгляд в спину. Накахара Чуя ненавидит боль. Приступы этого отвратного бреда настигают из раза в раз, сколь ни пытайся сбежать, впиваются кровожадно в мозг, не дают думать и (почти что) жить. Снова заливает эту грызущую боль и все остальные чувства ледяной водой и злится настолько, что кажется, будто изнутри обжигает холодным жаром, который так и хочется выцарапать из груди — даже если вместе с трепыхающимся сердцем Чувство отвратительной липкости, сковывающей кожу пленки сводит с ума настолько, что Чуя готов удавиться прямо здесь, сейчас и вот этим самым полотенцем. Бестолково встрепанная копия в зеркале выглядит почти жалко, помято и демонстрирует проступающие все более под воспаленными глазами черные круги. Голова дико трещит после отчаянной вечерней попытки утопиться в алкоголе. «Ненавижу». Накахару Чую бьет озноб. Часто дыша, вскакивать ночью от проделок собственного подсознания — съехавшего с катушек режиссера безумных снов, — чтобы после отдраивать, даже толком не проснувшись, в очередной раз и без того разодранные ладони и запястья под водой, стоя на холодном кафеле в одной смятой донельзя и к тому же влажной рубашке, — мерзко. Он останавливается только тогда, когда из памяти исчезают пугающе-яркие картины, полные черной крови. Глубоко вдыхает. Накахара Чуя ненавидит холод. Осаму Дазай смотрит-лезет своими теплыми карими глазами прямо в душу и держит за локоть, не давая сбежать. Осаму Дазай сейчас может позволить себе быть немного, чуточку совсем иным, потому что выловил своего рыжего лиса в момент одиночества, которое тот в последнее время отчего-то стал непомерно ценить. Накахара застывает и забывает огрызнуться, когда этот чертов придурок бесшумно тянет его к себе сантиметрами ближе: «У меня есть разговор». Они оба молчат. Чуя отчетливо в чужих глазах читает вопрос, но чуть мотает головой — «Не твое дело». Тишина звенит долгим хмыком. Если бы они говорили, то давно перемывали б друг другу кости с ехидными насмешками, явными и скрытыми оскорблениями, но молчание спасает. Но когда Осаму аккуратно берет чужую тонкую ладонь в свою и тянет за кончик перчатки, Накахара все же со злостью дергается, пытается отшатнуться и… лишь себе же делает больно, потому что бережная хватка пианистических пальцев Дазая, оказывается, в то же время чрезвычайно цепка. Молчание напряжено, как струна. Чужие мягкие пальцы медленно расстегивают запонку и закатывают рукав носимой в последнее время Чуей черной плотной рубашки так, что это едва ли ощущается истерзанной кожей. Рыжие волосы заслоняют лицо, когда юноша опускает голову, не желая смотреть. Накахара Чуя ненавидит весь мир. Дазай на мгновение замирает, облучает долгим взглядом и ничего не говорит. Чуя выдавливает из себя лишь короткое: — Они по локоть в крови. И с насмешкой (жалко) кривит губы. Осаму Дазай смотрит на длинные, покрасневшие, где-то до крови глубиной царапины, которые тянутся от покрытых коркой заживающей с трудом кожи ладони до самого сгиба руки. Осаму Дазай цыкает и качает головой, касается ладонью чужих волос мягко, заглянуть в глаза, чуть наклонившись, и негромко бархатно произнести: — Я понимаю. Это наша жизнь, пускай где-то и отчаянно отвратная… Мы все так или иначе согласились на эту игру, и они (те самые «они», что на другой стороне) — тоже. Но напомню: ты не имеешь прав на убийство любого из членов мафии без должных на то оснований. Так почему медленно и с особой жестокостью убиваешь в итоге себя?