Упоение

Он всю жизнь искал что-то новое. Увлекшись чем-то, он впитывал в себя так много, что ему надоедало это почти сразу же, будь то платоническое пристрастие или интерес к науке — не имело значения. Он тратил сутки напролет, с головой погружаясь в каскад информации или чувств, но потом чувствовал такое отвращение, что не мог в жизни совершать это снова. Хидан с детства любил книги. Сначала стаскивал тяжелые томики с высоких полок, когда мама не видела, открывал их в чулане и читал. Он мог достать легкую сказку о герое или даже теорию комбинаторики — и все равно поглощал ее с упоением. Переживал, проникался, наслаждался. Прочитав историю, он придумывал у себя в голове столько ее возможных продолжений, что спустя только несколько дней у него разрывалась голова при одной лишь мысли о сюжете. Математические формулы привлекали его ничуть не меньше — он листал книги, порой не понимая практически ничего, искал другие тома, более понятные, адаптированные, и складывал все в свою маленькую детскую память, непомерно раздутую и перезаполненную. Когда он прочитал все, что было у него в доме, и в соседском, и даже в городской библиотеке, ему стало претить любая мысль о чтении. Он, казалось, знал абсолютно все на свете. И изнывал от скуки, потому что удовлетворения ему больше ничего не приносило. А позже, когда он подрос, у него появилось новое увлечение. Женщины. Даже когда он был еще совсем юным и зеленым, к нему тянулся весь женский пол, порой совсем взрослые девушки смотрели на него так пристально, что он удивлялся. Прикасались к нему так страстно, что появился новый интерес. Теперь все его время и все его мысли сводились к животной похоти, и он желал, получал, ощущал то, что могло пока возбудить. Но уже на корне нового увлечения он понял, что и это надоест ему. Время определялось степенью непознанности данного предмета человечеством. Этот интерес оказался много сильнее, хоть и выражен был весьма прозрачно, не вызывал такого нереалистичного рвения. Параллельно Хидан обучался науке шиноби — от физической нагрузки кружилась голова, а изнуренные мышцы давали истинное наслаждение. И его интерес рос в геометрической прогрессии до тех пор, пока он не добился такого успеха, что мог убить кого угодно на этом свете. Добился, но не пользовался. Стоило ему подняться на пьедестал, как увлеченность превратилась в прах, пепел — не более. Отвратительно ненужные мерзкие ошметки, которые он выбросил из своего разума почти моментально. Тогда он начал медленно сходить с ума. Искусство шиноби не приносило удовлетворения, отношения с женщинами были настолько тусклы, что вызывали отвращение, а знания в голове до сих пор оставались слишком ясными, что их возобновлять. Он не спал ночами, крутился в кровати. Обрывки памяти, неясные, хаотичные, терзали его сознание ежедневного. Его самолюбие, требующее наслаждений, проедало его изнутри. И он ничего не мог с этим поделать, раздув его, это чувство самопоклонения, до такой степени. Оно управляло им, помыкало, и у Хидана не было выбора — оставалось только подчиняться ему. Подчинятся наслаждениям, потерянным в переплетении пресных лет жизни. Он сорвался, искал что-то новое. То, что никому на свете еще не было постижимо. А если даже и было, этот кто-то обязательно должен был быть проеден трупными червями до самых костей. Он обыскал все книги в стране и уже практически был готов совершить самоубийство, когда наткнулся на это. Хидан тогда был уверен, что шел к этому всю жизнь. Религия оказала ему услугу. Обеспечила его новой порцией наслаждения. Он говорил с ним — Богом — часами. О жизни, о смерти, о удовлетворении. И Джашин знал, какой человек ему попался. И упивался этим. Такие люди — рабы самих себя, и они легко могут стать чужими рабами, стоит только найти их слабое место. И он нашел его очень скоро. Он пообещал Хидану удовольствия, каких он никогда не сможет познать, которые никогда ему не откроются извне, и только он, Джашин, имеет к ним доступ. И приманка сработала идеально — Хидан согласился. Не знал, на что, но все равно его ватный язык сказал «да». Джашин — бог смерти и страданий — обещал извращенное удовлетворение. Хидан сначала не мог осознать, что же он сделал с ним такого, что его нервная система преобразилась. Он слышал шорох жуков под землей, сидя на втором этаже дома, он чувствовал прикосновение каждой пылинки к своей коже, каждое движение волос на теле. И боль, такую, какую никто никогда в жизни ощутить будет неспособен, потому настолько мучительной боли просто не бывает. Потому никто, даже Бог, не в состоянии ее дать. Это стало его радостью и проклятьем. Тому, что он ощущал, нельзя было дать определение — это было настолько адски мучительно, что вызвало удовольствие, непостижимое ничему живому. Такое обширное, что все непостоянство Хидана утонуло в нем. Испарилось. И информация из книг забылась слишком быстро, и другие увлечения ушли в небытие совершенно для него незаметно. И он навсегда, на целую вечность, что был обречен прожить, стал рабом. Не Бога и не религии. Самого себя и личного самолюбия.