Боль
Кларк казалось, что она знает, что такое боль. До сегодняшнего дня болью было всё, что сейчас кажется глупой иллюзией. Все эти разодранные локти и окровавленные в далёком детстве колени, первые, вторые, третьи двойки в средней школе за не сделанное домашнее задание, неразделённая симпатия или же обидные слова какой-то стервы о её недавно коротко подстриженных пшеничных волосах, очередная ссора с матерью по поводу какой-то там неважной гулянки друзей или скандалы с парнем, потом с девушкой, потом предательства. Господи, какая она была дура, когда думала, что это та самая вещь, которая называется болью. Но сейчас её отец лежит и умирает прямо перед ней. Перед её голубыми, впалыми глазами и бесконечно дрожащими губами. Пока она дышит, глубоко вдыхает кислород в лёгкие, захлёбываясь слезами, папа Кларк проигрывает раку лёгких снова и снова, с каждым вдохом. Его худое тело почти безжизненно лежит на идеально чистых простынях, и это первый шаг, который делает Боль. Взрывается мина. Где-то глубоко в теле Кларк. Широкая грудь отца вдруг перестаёт вздыматься. Кларк не сразу это понимает, только тогда, когда что-то начинает гадко пищать, пищать, пищать и пищать. И Боль делает второй шаг. Снова на проклятую мину. В палату забегают мгновенно, Кларк не успевает сомкнуть губы, раскрывшиеся в немом крике. Сначала — мама. С ужасом, страданием, ядовитым смирением на лице. Потом медсёстры, катастрофически волнительно перекрикивающиеся между собой, врачи, маленький брат. И Смерть. В палате становится тесно, душно, больно находится. Все стоят на минах. Все подрываются на них, но продолжают стоять. «Мне жаль… жаль, но мы не сумели…» — говорит доктор, не контролируя слёзы и надломленный голос. Даже он плачет. Конечно, ведь отца Кларк любили все. Большого доброго Джейка с сухими тонкими пальцами, которые нежно дотрагивались до щеки, и широкой улыбкой, греющей всех-всех вокруг. Вот она, доказательственная мина — слова доктора и пустота в глазах от потери пациента. От потери друга. Мина последняя, большая, самая обидная и громкая, самая хлёсткая, самая опасная взрывается в белой палате, и всё вокруг окрашивается в смерть. Кларк не в силах этого вынести. Она, кажется, не дышит, пока сбегает вниз по лестнице, слыша крики мамы и брата позади, пока она, как в тумане кричит им сходящим на нет голосом «я буду в порядке», пока она не уверена в этом, пока лестница перед глазами расплывается и теряется, пока она выбегает за двери здания без куртки и шарфа, пока осенний ветер не бьёт по лёгким и застывшим или бесконечно текущим слезам на щеке. Пока она убегает от двух неразлучных друзей — Смерти и Боли, — всё, всё на свете кажется ненастоящим. Каждое мгновение теряется в руках Смерти, зарывается под её ногти и гнусно прячется за складки на веках. А Боль, подло кривя рот, взбирается на вершину сердца Кларк и роет острыми зубами, разрывает, режется и торжественно кричит «я здесь». Кларк бежит через парковку и останавливается недалеко от пешехода. Ветер осенний, граничащий с зимним, как будто на зло обходит её стороной, и жар поглощает её своими кроваво-оранжевыми лапами. Ветер не пытается остудить её боль, трагедию и что-то вселенски большое на плечах. Ей хочется крикнуть: «мне жарко, твою мать, я горю, я умираю, подуй на меня, подуй, подуй, подуй на меня, чёртов ублюдок!». Но она стоит. С немыми губами, подчинёнными дрожи, с широко открытыми глазами и застывающими каплями под ними. Стоит, дрожа, но сгорая; стоит, не чувствуя своего никчёмного тела. Холод не ощущается. Ощущается только боль и гневный жар, обида на всё, что в данный момент живёт и существует. Ей кажется, что она с головой окунулась в дымящийся котёл и запах её горящей плоти ядовито виснет над всеми штатами Америки. Ей кажется, будто сотни тысяч солдат решили выпотрошить в неё магазины своих автоматов и расстелить у её ног ковёр из гранатовых колец. Ей кажется, что её закрыли под толщей воды в бассейне, и биться кулаками в навес, пускать огромные пузыри безысходности, кричать в пустоту — её дальнейший удел. Кларк будто бы не кажется. Кларк предпочла бы всё это, но не реальность.Отчаяние
Она начинает бежать. Нелепые кеды, коснувшиеся подошвой того пола, на котором в последний раз побывала большая нога отца, скользят. Но Кларк бежит. Грудь её наконец одолевает ледяной ветер, и теперь боль от ворвавшегося сердитого холода, гневает её. Бежать становится тяжелее. Улица, угол дома, укурыши, уставшие прохожие, женщина с двумя детьми, пакет, падающий из рук молодого парня, разбивающийся об мокрый асфальт гранатовый сок, прибавление скорости, громкое никчёмное оскорбление, усиление боли, добавление вины. Кларк гниёт, она запыхается в железных тисках боли, она не знает, где находится и что делать дальше. Она рыдает, валится на стену, кричит, не видит прохожих, глядящих на неё сначала с удивлением, затем с осознанием, затем с глубоким состраданием. Она просто выпускает Боль. Она пытается. Но это не спасение. Кларк чувствует тёплые руки. Кларк чувствует. Через какое-то время, сколько-то соскользнувших сотен слёз и десяток напуганных прохожих, Кларк чувствует, как подступает спасение. «Тише. Пойдём» — шепчет женский голос. Внезапно огонь под котлом начинает гаснуть, все мины обезвреживаются одна за другой, все солдаты с чекой от гранаты получают пулю в висок и по очереди, как ряд из домино, валятся к ногам Кларк, а вода из бассейна со свистом высасывается. Получается дышать. Получается жить. Но Кларк, кажется, уже не хочет. Она начинает стучать ногами и руками в чьей-то чужой машине, выпускать слёзы, крича «почему», вцарапывается ногтями в свою же кожу, трясётся и дёргается. Истерика охватывает её тело сильными тесными объятиями, однако на её грубые, острые руки, ложатся снова те самые тёплые. Чьи? Видимо, спасителя. И на всё ослабевшее, подкосившееся тело Кларк ложится тихая ласка шёпота спасителя. — Перестань, перестань… перестань, пожалуйста. — Её волосы, противно прилипшие к лицу, убираются нежным, скорым движением. — Это не поможет, это не поможет. — Он умер… — Кларк слышит себя, словно со стороны, и боится. Боится себя слабую, в чужих нужных руках, благодарную за тихие слова, сломленную и разбитую. — Он умер, почему он, почему папа… почему он? — Я не знаю, — доносится голос другой Боли. Она смирившаяся, более зрелая, угаснувшая, почти сдавшаяся. — Я не знаю… Никто не знает. Кларк благодарна за этот голос. За греющие руки. За куртку, которую незнакомая девушка снимает с себя и накрывает ею Кларк. За, видимо, такое же раненное — она это чувствует — доброе сердце, бьющееся рядом; ласковый зелёный взгляд, на который она изредка поднимает глаза. Благодарна за тишину и понимание в ней. Благодарна за какое-то не долгое и не короткое время, за которое она успокаивает свой рёв и сбитое дыхание, за поданную салфетку. Потом ещё одну, потом ещё. За безмолвно заведённый двигатель и тронувшуюся в никуда машину незнакомки. За её наполненное словами молчание. За всё. Лекса не перестаёт думать о своей потере и незнакомой девушке на соседнем сиденье, пока её автомобиль едет так, словно знает — его пассажирам далеко-далеко-далеко нелегко. Педали нажимаются мягче, машинально поворачиваемый руль не поскрипывает, как раньше, поворотники, щёлкают тише и короче — всё словно отдаёт дань уважения Лексе и её случайной спутнице с огромной грудой осколков на плечах. Лекса не знает, почему не смогла проехать мимо. Она поехала за шатко, но быстро перебирающимися ногами молодой девушки. Девушки без куртки, шапки и — теперь она это видит — без жизни в глазах. Её сердце ускорилось и начало теснится в рёбрах. Поворот за поворотом она пыталась догнать Кларк с самой больницы. Она видела тот момент, в который весь мир обрушился на неё и надавил так сильно, что кости, хруща вонзились в молодую душу. Лекса знает это чувство, и она уже не могла остановиться, не могла не выпрыгнуть из машины и не побежать к Кларк, чтобы хоть какую-то часть её боли взять в свои ладони. Без каких-либо посторонних мыслей, просто помочь. Кларк перебирала в руках салфетку, когда Лекса остановилась у обочины и спросила: — Я могу отвезти тебя… обратно или куда-нибудь в другое место. — Тон её был уважителен, смирён и необязывающим ни на что. Она смотрела на лицо Кларк с чуткостью, будто ждала не слова, а изменение какой-нибудь её маленькой черты. Кларк заговорила слабым голосом, лишившимся надежды, не поднимая ресниц и всё ещё мелко дрожа. — Ты… тоже теряла… близкого человека, да? — Она сорвалась на последнем слове снова и отвернула лицо к окну. Но прятать было нечего. Лекса уже всё видела и приняла это болезненное всё, разделила его. Она поджала губы, прикусила их, чувствуя, как ком, начавший копиться с того момента, как Кларк выбежала из больницы, подступает к зубам. С того момента, как она вспомнила каждое ощущение. — Да. Родителей в ДТП. Легче не становится. — Выдохнула она, и слеза, скупая, как весь этот несправедливый мир, упала с ресниц на её колено и прожгла кожу через джинсы. — Как… тогда жить? Кажется… — Что не сможешь, — договорила Лекса, с сожалением глядя на дрожащую ладонь Кларк, которая пыталась убрать следы боли с её щёк. — Но многие преодолевают это. Только каждому нужно своё время… для того, чтобы принять и смириться… Кларк стало не по себе вдвойне. В следующую секунду втройне, а потом ей захотелось выйти из машины и бросить своё тело под колёса проезжающего мимо грузового автомобиля. Она не выдерживала боли, которую заставлял чувствовать этот мир. Но вместо этого бездумного поступка она достаёт из уголков своего сознания слова и шепчет их. — Скажи мне... своё имя. — Лекса. — Лекса, — Кларк горько улыбнулась, помолчала и прошептала, — красивое. — Она снова замолчала, что-то думая, поглядывая на Лексу и вытирая нервными движениями лицо. Кларк была похожа на ребёнка и на самого зрелого взрослого одновременно. Лекса не могла прекратить смотреть на неё. Только она хотела узнать имя Кларк, как та заговорила чуть громче прежнего: — Спасибо, Лекса... Если бы не ты... — Нет, не говори, — почти взмаливается Лекса, а рука её инстинктивно тянется к руке Кларк, лежащей на мокром испачканном при падении колене. Она поворачивает голову в сторону Кларк, пока её сердце дрожит, как и рука, которую она трепетно держит в своей. Лекса смотрит на голубовато-болезненные глаза, заплывшие внезапным взрослением, на почти невидимые морщины у носа и уголков рта, и в этот момент красота Кларк — трагичная, свежая, ранящая — выстреливает в сердце Лексы стрелой забвения. Глаза Лексы туманятся, и хочется отодвинуться от этого гадкого мира хоть чем-то чистым и безболезненным. Она замечает, что, ни сказав и слова, приблизила своё лицо к лицу Кларк, когда девушка судорожно и продолжительно выдыхает на её губы тёплый выдох боли и просьбы. Лекса начинает отстраняться, внутренним голосом ругая себя за наглость и неуважение, хоть и всей душой, вселенной вокруг себя ощущает, предвидит, что всё делает правильно. Однако Кларк, несмотря на этот могущественно-тёплый взгляд, чувствует, что должна сама сделать ход, и, что именно он, этот взгляд, — всё, что нужно сейчас. Её разорвёт от очередной мины, если она не получит его и утешение на губах Лексы. Поэтому Кларк едва слышным шёпотом просит: — Нет, не останавливайся… Мне это нужно. Пожалуйста. Лекса объединяет их губы. В ту же секунду объединяет души, боль и желание абстрагироваться от боли. Соединяет робко и всего лишь на мгновение. Затем дышит, заглядывая волнительно в глаза Кларк, видит в них ответную тягу, второй ладонью касается прохладной кожи красивого лица, вдыхает грустное ускоренное дыхание, сомкнув мокрые ресницы, и снова целует. Интенсивнее, отчаяннее и горче. Она будто говорит этим поцелуем: «Я здесь, чтобы забрать твою боль. Я здесь впервые, но навсегда. Я здесь только для тебя». Кларк — отчаявшаяся, слабая и нуждающаяся в силе и понимании — осуждает себя и стыдится, но не перестаёт забирать то, что дают ей эти губы, смешанные слёзы и жар между их израненными телами. Кларк не на уровне простых людей чувствует высшее послание в этой незнакомке с огромным сердцем. Она каждой мурашкой, пробежавшейся по сердцу током, каждым вдохом и выдохом чувствует. Чувствует, что и через день, и сотни задумчивых ночей, и три тысячи триста непростых дней — она будет рядом с Лексой и будет благодарна за то, что, даже покидая этот мир, её удивительный, добрый, любимый Папа подарил ей лучшее в её жизни.Любовь
Кларк, укутываясь в шарф и целуя дочь в макушку, дышит немного неровно. — Не забудь помочь брату с уроками, детка. — Хорошо, мам. Передавай дедушке «привет» и скажи, что я болею. — Ласка в голосе дочери складывает тёплые морщинки в уголках губ Кларк. Она прощается с детьми и выходит за дверь дома. Шагая к машине, она заботливо оглядывается на окно и снова улыбается. Кларк улыбается во второй раз, когда Лекса, как только она закрывает за собой дверь, кладёт раскрытую руку на её колено и с любовью, готовностью на всё заглядывает в её немного опечаленные глаза. Она мелодичным нежным голосом произносит: — Всё будет хорошо, милая. Как и в каждый раз. Просто помни — всё, что ты захочешь сделать или всё, что почувствуешь — нормально. — Спасибо, — шепчет Кларк, сдерживая плотину слёз. Она нежно сжимает пальцы Лексы в руке, а потом негромко говорит: — А что, если я не хочу сегодня ехать на кладбище? Лекса немного суживает глаза. Немного взволновывается. И немного не понимает. Кларк знает, что это не звучит так, как она чувствует. Поэтому она пытается объяснить, застенчиво глядя на их соединённые руки. — Я люблю отца и всегда буду помнить этот день, чтить его и оплакивать свою трагедию. Но я знаю, что Папа всегда, до последнего вдоха, желал мне только самого наилучшего.По утрам, когда я отправлялась в школу, он часто говорил мне: «надеюсь, этот день будет лучше, чем вчерашний, и чуть хуже, чем завтрашний, принцесса». Он любил меня. Не любил, когда я грустила. И, может, поэтому или потому, что чувствую некую несправедливость по отношению к тебе… — Ты не… — Нет, я так чувствую, Лекса, — ласково перебивает Кларк. — В общем, я хочу, чтобы сегодня мы поехали праздновать годовщину нашей встречи. И если даже мне моментами будет больно, я уверена, что я смогу пройти через это. Потому что я с тобой. И твоё сердце великое, полное любви, всегда на моей стороне. — Кларк трепетно убрала слезы под улыбающимися нежными глазами Лексы, улыбнулась сама и выдохнула: — Я рада, что ты оказалась на той улице в ту ночь. И я буду рада этому ещё через пятнадцать лет. Я люблю тебя, Лекса.