***
В тот вечер, плавно перешедший в раннее утро, минуя ночь, Бонд остаётся у него. Квартира Кью на эти семь часов - перевалочный пункт между Касабланкой и Воксхолл-кросс, 85; между землёй, на которой работает агент Её Величества, и небом с полотен над столом М. Квартира Кью на эти семь часов - пожалуй, что Чистилище, и он засыпает долго и беспокойно; судорожный, тяжелый сон протаскивает его через себя, оставляя в мозгу послеслед психоделических сновидений - двоичные коды, солнце и пески Марокко, голубая лазурь то ли неба, то ли храмов, то ли глаз Бонда, руки Бонда, глаза Бонда, пот Бонда. Кровь Бонда. Она расплёскивается фонтаном, густыми артериально-алыми брызгами по слепящей лазури, желтому песку, кислотным строчкам заслоняющих глаза кодов, по рукам Кью, она заливает глаза, и хлещет, и хлещет, и хлещет, словно никогда не кончится в теле Бонда, словно мир должен захлебнуться этой кровью так же, как захлёбывается ею сам Кью. ... — Пейте седативные. Помогает. Он выныривает из сна рывком, из глубины - сразу на поверхность. Бонд стоит у изножья его постели и деловито застегивает манжеты. На нём откуда-то взявшиеся новые брюки и кипенно-белая рубашка. У Бонда вид человека, успевшего принять контрастный душ и выпить чашку эспрессо. Кью скашивает глаза в сторону. Часы на прикроватной тумбочке показывают 06.13. Бонд спал два часа. Кью - меньше полутора. — У меня нет кошмаров, ноль-ноль-семь. — Конечно. — Вам что-то нужно? - он морщится и тянется за очками, нащупывая их на соседней подушке. Изображение резко входит в фокус, и Кью видит глаза Бонда - серые в серо-сизом утреннем сумраке. — Нет. Зашел попрощаться. Кью смотрит в пустой дверной проём до тех пор, пока не различает еле слышный звук закрывающейся входной двери. В душе он выкручивает вентиль холодной воды до упора, пока не начинает колотить, пока не начинают стучать зубы и синим - обмётываться губы. Пот Бонда. Руки Бонда. Золотые пески Марокко. Этим утром Джеймс Бонд не выходит у него из головы чуть дольше и настойчивее, чем обычно.***
Они встречаются спустя четыре с половиной часа в кафетерии, и сказать, что Кью удивлён, - не сказать ничего. Меньше всего секретный агент с двумя нулями вяжется у него с растворимым кофе для штатных сотрудников, пластиковыми стульями и вазочками с искусственными гортензиями. Впрочем, они сталкиваются уже на пороге, и один дьявол знает, что там было нужно Бонду. — Завтра вы вылетаете в Калькутту, - говорит Кью, только чтобы что-то сказать. Звучит как идиотский пароль из третьесортного фильма о шпионах. Они стоят в дверях, и пока между его фразой и ответом Бонда тянется короткая пауза, мимо успевает пройти человека три. От запаха кофе у Кью кружится голова; ему нужна кофеиновая доза. Впрочем, он отнюдь не уверен, что встреча с Бондом не сможет её заменить. — Я осведомлён, - улыбается Бонд. Когда он опускает руки в карманы брюк, вид у него становится пижонский и самодовольный. Чуть более самодовольный, чем обычно. И добавляет: - Люблю жаркий климат. — Не забудьте крем от загара, - в голосе Кью соревнуются безмятежность и сарказм. — Обеспечивать меня всем необходимым - ваша забота. — Свяжу вам панамку. — Всегда верил в ваши таланты. Губы Кью ещё долго растягиваются в неестественно-больной улыбке - так, что сводит челюсти. — По-хорошему, ноль-ноль-семь, вы даже не представляете, чем я могу вас обеспечить. Всё бы отлично, но это он произносит уже в обтянутую светло-серой пиджачной тканью спину. Разумеется, он имеет в виду не только флакон антисептика и бинты. Разумеется, он не самоубийца и не шизофреник, чтобы говорить это Бонду в лицо.***
В пять он попытался привязать к хвосту соседского лабрадора воздушного змея. В шестнадцать в первый и последний раз курил марихуану. Пожалуй, он не всегда был безупречным сыном и слишком много времени отдавал ноутбуку. Других грехов за собой Кью припомнить не может, хотя старается. Но даже его ум пасует перед, казалось бы, элементарным вопросом: За что тогда? Звучит слишком претенциозно, почти пафосно - и Кью формулирует иначе: Почему? Почему именно они с Бондом связаны одной ниткой - судя по всему, ниткой волокнистого белка. Почему Бонд пришел к нему - не в первую попавшуюся больницу имени очередного святого, не на свою конспиративную квартиру, не в Ми6, не к Манипенни, не домой к Мэллори, на худой конец, должен же тот испытать все прелести общения с ноль-ноль-семь, - почему именно к нему. Зачем Бонду понадобилось спать на диване в его гостиной, принимать душ в его душевой кабинке, пахнуть его гелем. Может быть, бесстрастно отзывается кто-то внутри Кью голосом, до боли похожим на собственный, потому что ты забыл ещё один грех. Маленький, незначительный грешок. Полгода мокрых снов, полгода, когда Кью шипит сквозь зубы и морщится, как от боли, изливаясь себе в ладонь, но возбуждение не проходит, и он так и засыпает со стоящим членом, только благодаря усилиям воли и остаткам самоуважения сдерживаясь, чтобы не тереться о простыни. Полгода утреннего самоудовлетворения в душе, когда он представляет, как руки Джеймса Бонда оглаживают его спину, вместе с каплями воды опускаясь ниже и заставляя раздвинуть ноги. Полгода фантазий, к изощренности которых постоянные посетители форума Пентхаус не подходили даже близко. Кью вот уже полгода хочет только одного. Чтобы Джеймс Бонд его трахнул. Пожалуй, это самое подходящее слово, хотя он знает ещё как минимум два десятка синонимов. Ни один не выражает всей эмоциональной полноты. Сущая ерунда, в общем-то. У Кью смутное подозрение, что сейчас он расплачивается именно за это. Бойтесь своих желаний или как-то там. Бонд снова в его доме, Бонд скидывает пальто, Бонд проходит в его гостиную, как к себе домой. Это всё почему-то удивляет гораздо меньше, чем ноль-ноль-семь в штатном кафетерии, и, наверное, Кью ждал этого - ждал его возвращения. Или надеялся. Или просто был уверен. Может быть, эта уверенность - результат какого-то бессознательного математического расчета; Кью не берётся утверждать, он плохо анализирует, когда Джеймс Бонд, устроившись на его диване, ослабляет узел галстука и произносит: — Только не говори, что у тебя по-прежнему один Бэйлис. Кью думает, что это ниже его достоинства - отвечать «После работы я купил вам виски». Потому что об этом не должна узнать ни одна живая душа, ни одна живая душа не должна была запомнить его у полки с алкогольной продукцией в магазине на другом берегу Темзы. А ещё он никогда не разбирался в выпивке. Но ничего этого Кью вслух не произносит, молча выйдя и так же молча вернувшись с непочатой бутылкой шотландского виски. — Ты быстро учишься. Кью думает, что надо бы сходить за забытыми было бокалами, пока ноль-ноль-семь открывает бутылку, но не идёт, и в итоге они пьют: он - из оставленной на столе чашки с остатками утреннего кофе, Бонд - прямо из горла. Виски горький, дымный и жаркий; от первого глотка у Кью перехватывает дыхание и вышибает слезу, но от второго уже просто тепло, и он чувствует, как горят щеки. — Вяжешь мне панамку? - насмешливо интересуется Бонд спустя полчаса и треть бутылки. В гостиной уже темно, а нарушенное молчание - парадоксально комфортно. Надо спросить, когда они успели перейти на ты или как Бонд всё-таки узнал его адрес, но вместо этого Кью спрашивает: — Вам бывает страшно, ноль-ноль-семь? Хоть когда-нибудь? Бонд поворачивается и смотрит на него внимательно и долго; так долго, что Кью не выдерживает и, закрыв глаза, откидывает голову на спинку дивана. Пауза, повисающая в воздухе, совсем не похожа на недавнее спокойное молчание, и чтобы как-то нарушить её, Кью начинает рассказывать о своих снах. Той частью рассудка, что ещё трезва в нём, он осознает, что никогда не рассказал бы этого Бонду, если бы не отсутствие привычки к алкоголю и шотландское зелье, жидкий темный янтарь на белом днище кружки. На третьей фразе к нему приходит абсурдная лёгкость. Что-то сродни ощущению свободы, когда ниже падать некуда и можно всё. Он рассказывает о желто-золотых горячих песках Марокко, так хорошо, словно губка, впитывающих свежую кровь. О небесной лазури, «Хотя, ноль-ноль-семь, я всё время путаюсь в том, небесная ли она; ваши глаза, Бонд... ладно, это неважно, дальше». О крови на своих руках, такой липкой и яркой, о розовато-багряной крови, которой слишком много и которая везде - на его волосах, лице, руках. О крови, которую он не может смыть даже ледяным утренним душем. В какую-то секунду Кью кажется, что Бонд давно встал и ушел. Или - что его не было здесь вообще, и оба визита - только плод его воспаленной, компьютеризированной фантазии. Это единственное, что заставляет его открыть глаза. Желание убедиться, что он не сошел с ума и не разговаривает со стенами. Что ж, в ближайшее время можно не идти с покаянным визитом к психиатру (а, впрочем). Бонд всё ещё сидит рядом, бок о бок, и смотрит на Кью так, как будто кто-то и когда-то уже рассказывал ему о невидимой и несмываемой крови на своих руках. Об этот взгляд можно разбиться, как об асфальт при падении с большой высоты. — Я пьян, - говорит он Бонду, потому что, видимо, нетерпение к тишине - новое, недавно сформировавшееся качество его личности. - Я очень пьян, ноль-ноль-семь. Завтра то же самое можно будет повторить зеркалу, и в кои-то веки он позволит себе оправдания перед самим собою. Когда Бонд поднимает руку и его ладонь оказывается между обивкой дивана и волосами Кью, тот не успевает ни о чем подумать. Чужая рука обхватывает его затылок и властно, не допуская вариантов, тянет на себя. Кью послушно подается в сторону, комната, качнувшись, обрушивается в темноту, и он почти падает на колени Бонду. Тот подхватывает его второй рукой, удерживает, натягивая на спине рубашку, и накрывает губами его рот как раз в тот момент, когда Кью собирался вдохнуть. У Бонда узкие, твердые губы и он целуется так, что Кью почти ненавидит себя за готовность похабно стонать и тереться пахом о его колено. Ещё немного - и он начнет или всхлипывать, или молиться богу. Пока этого не случилось, нужно что-то сделать, в идеале - прекратить, но то, что происходит, слишком важно, и он не имеет права упустить этот шанс. О мотивах Бонда - а, возможно, об их полном отсутствии - он подумает завтра. О том, что превращается в Скарлетт О'Хару, тоже. Кью подается назад, судорожно, глотком вдыхая душный, бескислородный воздух, пропитанный запахом Бонда, и, уткнувшись ему в шею, быстро и невнятно шепчет: — Можно, можно? Будучи честным - он не совсем понимает, у кого из них двоих спрашивает. Непослушными руками он лихорадочно пытается расстегнуть чужой ремень. Пряжка поддается не сразу, но поддается, он выдыхает, замерев всего на секунду, и чувствует, как пальцы Бонда медленно оглаживают его волосы. Это как - контрольный сквозь височную кость, Кью сползает, буквально стекает на пол у ног Бонда. Тот разводит колени, глядя сверху вниз прямо в глаза, спокойно и серьезно, и Кью предпочитает опустить голову. Запах Бонда, вкус Бонда, рельефная вена на языке, гладкая твёрдость между губ - всё это оглушает, лишает слуха и зрения, и всё, что Кью чувствует, стоя с чужим членом во рту, это то, как пальцы Бонда перебирают его волосы. Состояние, которое он испытывает, можно описать словом «восторг», но «аутодафе» тоже вполне сойдёт. Он опускает руки Бонду на бедра, царапает короткими ногтями, давится, когда берет слишком глубоко, и ни за что, ни за что не свете не готов открыть глаза. Щеки горят, но это от скотча, только от скотча - и он почти себе верит. Кью не успевает подготовиться, не отлавливает момент; Бонд кончает как-то неожиданно, лишь слегка подавшись бедрами вверх, с тихим, горловым стоном-выдохом, похожим на стон боли, и его пальцы на мгновение с силой сжимают в горсти волосы на затылке. Кью глотает. А потом упирается лбом Бонду в бедро и восстанавливает сбившееся дыхание; грудная клетка ходит ходуном, а во рту горько и сладко одновременно. Горько, думает он, тоже от виски. Вдруг наклонившись, словно обратно включив тело в активный режим, Бонд берет его за плечи и рывком дергает на себя, - легко, словно куклу; втаскивает к себе на колени и двумя быстрыми движениями расстёгивает его брюки. Давление ткани исчезает, Кью облегченно, почти жалобно выдыхает, а потом на смену этому давлению приходит другое. У Бонда жесткая уверенная ладонь, и, кажется, когда эти пальцы смыкаются на его члене, мир Кью теряет свою атомарную структуру. Второй рукой Бонд снова сжимает волосы на его затылке, фиксируя голову, и Кью приходится смотреть Бонду в глаза. Расстояние между их лицами мизерное, лицо Бонда расплывается - очки Кью валяются где-то в стороне, он упустил момент, когда то ли снял, то ли уронил их - но по позвоночнику всё равно прокатываются ознобистые волны. Он уверен: больше от взгляда, чем от выверенных, ритмичных движений чужой руки. Ему хочется поцеловать Бонда, но тот держит крепко, и Кью только поверхностно и рвано дышит приоткрытым ртом. Он кончает через минуту, ярко и больно, лицом к лицу с Бондом, с его послевкусием на губах. Это самое лучшее и самое худшее, что когда-либо с ним происходило. Когда Бонд стаскивает его с себя и опускает на диван, Кью ему почти благодарен - контроль над собственным телом потерян; оно резиновое, непослушное. Он смотрит, как Бонд встает и, не сказав ни слова, уходит наверх. Шум воды будит ощущение дежа вю, только на этот раз, - думает Кью, - Бонд смывает с рук на свою кровь, а его сперму. Бонд получил физическую разрядку, а он, Кью, реальный материал для новых липких снов и повод для того, чтобы уволиться, сменить имя, сделать пластику и переехать в Индонезию с поддельным паспортом. Там, возможно, он сумеет не думать о том, скольким ещё Бонд устраивал подарочные разовые акции сексуального характера. Пожалуй, он сможет жить с памятью об этом инциденте - и не возжелать кончить жизнь самоубийством из-за того, что пиком всех его жизненных достижений стал минет агенту британской разведки. Он даже разрешает себе - что-то слишком много он себе сегодня разрешает - откровенно нервную улыбку. Как раз в тот момент, когда Бонд снова оказывается на пороге - без галстука и с закатанными до локтей рукавами. Кью думает, что это его работа - быть готовым ко всем вариантам развития событий. Но он ни черта не готов к тому, что Бонд подходит, наклоняется и говорит ему на ухо: — Мы продолжим, когда я вернусь. Через минуту, ушедшую на остановку сердца, низменный приступ эйфории и постановку обоюдного диагноза, Кью понимает, что речь о Калькутте. А Бонд тем временем забирает свой пиджак, перекидывает его через плечо и сообщает: — У меня самолёт через шесть часов. Уже на пороге, остановившись и обернувшись через плечо, он добавляет: — Думаю, я не умру. Смерть в Калькутте - очень нелепая смерть, - и выходит. Кью - и он ненавидит себя за то, как медленно сейчас думает - нужна ещё минута, чтобы понять: Бонд только что ушел спать в его спальню. Ещё, кажется, Бонд только что пообещал ему секс. Ещё, кажется, он так же пообещал ему не умирать. Бонд пообещал, что ему не придётся смывать со своих рук густую, горячую, несмываемую, впитавшуюся под кожу невидимую кровь. Кью думает, что наука развита ещё не достаточно для того, чтобы отрицать существование бога. Хмыкнув, произносит негромко: — Просите, и дано будет вам. - А потом: - Каждому воздастся по грехам и делам его. Вроде. В его, персональном, случае это одно и то же.***
— Они были очень самонадеянными ребятами. Дурное качество для террористов. — Вы знаете, что премьер-министру пришлось объясняться с чрезвычайным посланником филиппинской стороны? — Это всего лишь дом, Кью. К тому же - образчик крайне безвкусного архитектурного стиля. Пусть Президент скажет спасибо. — За то, что вы взорвали его резиденцию? — За то, что я взорвал в одной из его резиденций тех, кто хотел взорвать её вместе с Президентом и британской делегацией. — Вас снова отстранят, - Кью позволяет себе легкий вздох. — У меня давно не было отпуска. Он готов поклясться, что Бонд на той стороне света сейчас улыбается. Впрочем, возможно, это не интонации, а помехи на линии. — Возвращайтесь в Лондон, ноль-ноль-семь. Кью отключает гарнитуру и на секунду облегченно прикрывает глаза - этим исчерпывается его лимит позволительной слабости. Смерть в Маниле так же нелепа, как смерть в Калькутте, Гонконге или Праге. Смерть - это вообще очень нелепо, если речь идёт о Бонде. И Кью благодарен ему за это. Кью больше не снятся кошмары, хотя должно бы быть наоборот, потому что теперь ему есть, что терять. Но он знает так же: Бонду - тоже. Это обнадеживает.ноябрь 2012-го.