Между ночью и днем

Спать не хотелось, но заняться было нечем. Герард как ушел провожать свою мамашу, так и не вернулся – наверняка помогает ей собираться, хочет, чтобы она переехала в дом Ворона как можно скорее. Дикон попробовал читать, но строчки плясали перед глазами. Мысли перескакивали с одного на другое, но веселой легкости в этом не было. Пустота и какая-то давящая муть. Алва прошлой ночью опасности не чувствовал, но что-то все равно произошло. Скалы не прощают предателей, а после заката не выходит толком думать ни о чем другом кроме Лабиринта, Синеглазой и камней. Днем проще. Днем есть дела, есть Алва, есть Герард. А ночью всегда остаешься один на один с самим собой. Можно, конечно, попытаться пойти к куртизанкам, но тогда навалятся еще и мысли о Катари. Дикон лежал с открытыми глазами и пытался думать о чем-то простом и нестрашном. О матери Герарда, которую Алва так забавно сравнил со Святой Октавией – тогда, в Лабиринте. Дикон был уверен, что Алва просто шутит, но сегодня уже казалось, что в той шутке было слишком много правды. Волосы у вдовы Арамоны хороши, наверное, если судить справедливо, то они даже лучше, чем у Катари, но... но все равно это как-то глупо. Бессонные ночи были и в Лаик, но они были другие – тоскливые, тянущиеся целую вечность, но другие. Тогда была надежда выбраться из проклятого загона, стать оруженосцем у Человека Чести и рано или поздно сделать Олларию прежней Кабителлой, а Талиг – Талигойей. Тогда можно было читать по памяти Дидериха, ту же „Плясунью-монахиню“, и мечтать о будущем, а теперь... Мечты оказались миражом, жутким и злым. Мираж рухнул, погубив и Айри с сестрами, и мать, и Наля, и Альдо... После смерти Альдо ночи тоже были тоскливыми, будущее не радовало, но надежда все-таки была. И была Катари – отдалившаяся, отстраняющаяся, но тогда еще можно было на что-то надеяться. Вернее, это он тогда считал, что надежда еще есть и что Катари отдалилась временно. А она никогда и не... приближалась. И не любила. Говорила это ему в глаза, а он не верил, искал между слов очередной мираж. Надо бы поговорить об этом с Робером. О Катари. Может, он согласится уговорить ее на встречу? Или хотя бы передать ей письмо. Вчера вечером она прошла мимо Дикона как мимо пустого места, но это же неправильно! Он есть, он живой, он еще может многое исправить, раз уж прошлой ночью мертвая вода отпустила, позволила вынырнуть на поверхность. Сон не шел, и некстати вспомнилось, как почти такой же муторной ночью он лежал в убогой комнатенке в придорожной гостинице. В Надоре было очередное землетрясение, Катари говорила, что кто-то должен туда поехать, чтобы все было в порядке с беженцами, вот он и поехал. И ведь ничего так и не почувствовал тогда – злился, что вызвался ехать, злился на дорогу и людей, но не понимал, что все это – из-за его ошибки. Если предательство можно назвать ошибкой. Тот давящий, ненавидящий взгляд он стал ощущать именно на суде. Прежде то ли не замечал, то ли не было его вовсе. Наверное, все же был, просто забылось и стерлось. А он думал, что сила Скал пытается его предупредить и поддержать. Перебирал детские воспоинания – что отец исчезал из замка, а на все вопросы отвечал, что ходил на утес. Может отец и чувствовал силу Скал, но Ричарду осталось только бессилие. И неприязнь камней. Та отвратительная бабища, что приходила в гостиницу, наверняка была выходцем, раз после нее все выстыло, а молоко покрылось плесенью. Она говорила, что ей вино не нужно, но ему самому наверняка захочется напиться. Она ошибалась. Пить хорошо вместе с Алвой. Или с Герардом. А это вином не зальешь. Оно не тонет, всплывает на поверхность, и все тут. Бабища думала, что он идет в разрушенный дом, потому что хочет кому-то помочь, говорила, что это достойно. Он не понимал. Он шел просто потому, что хотел казаться Катари героем, а Надор его трогал мало. Выходец советовала не думать о себе, потому что думать о себе уже поздно, а что-то другое еще можно успеть – помочь живым, „горячим“. А ему живые были безразличны, и думал он только о себе. „Зеркала глупы“. Так сказал отец Герарда, ненавистный Арамона. Арамона при жизни был дураком и в Лаик только все портил, но смерть, вернее, жизнь с „холодной кровью“ определенно пошла ему на пользу. Он даже советовать что-то пытался, пусть и в своей хамской манере. „Он смотрит на все, но видит себя. Его нет, есть зеркало.“ Зеркало. Пустое место, мимо которого можно пройти, не заметив. Как это сделала Катари. Зеркало, как гладь соленого мертвого озера – наклонись и увидишь лишь себя. И камни. Камни, которые ненавидят. Серо-розовый камень не предупреждал Повелителя Скал, он его презирал и желал ему смерти. Камень не мог сдвинуться с места, и только поэтому не мог убить. Он был холодным, злым и вечным. И такой же холодной и вечной была его ненависть. Камни, серые и коричневые, белые и грязно-розовые, лежали неподвижно и смотрели. И сбежать от них по Надорскому тракту было некуда. Можно было только идти вперед под этими взглядами и надеяться, что это когда-нибудь закончится. Так или иначе. Дорога петляла, камни под копытами Соны недовольно ворчали, но это было полбеды – выносить молчание скал гораздо тяжелее. Дикон спешился и подошел к камню, у которого топорщился скволь снег куст диких роз. На камне была выщербина – от пули – и Дикон накрыл ее рукой. Перчатка мешала, пришлось снять. Камень был ледяной, пальцы тут же закоченели, но стало чуть спокойнее. Он не сразу почувствовал, что порезался об острый выступ. Ранка была пустяковая, но кровь все текла и текла, а камень смотрел. Дикон положил руку на прежнее место, закрывая след от своей пули. Пока не видишь, можно сделать вид, что ничего нет. И не было. А уберешь руку – и снова ясно, что ничего не изменилось и прошлое не исчезло. Была и попытка отравить Ворона, и нелепый суд, и Дора, и отмашки от Наля, и ссора с Айри, и смешавшиеся на его руках кровь Катари и той фрейлины, чье имя он так и не смог запомнить. – Ты совсем передумал просыпаться? Соберано сказал, что сегодня мы должны быть у него очень рано. Дикон протер глаза. За окном еще не рассвело. Дом Алвы, уютная спальня, прыгающий огонек свечи в руках Герарда – в коридоре сквозняк. Пора вставать. А следующая ночь еще не скоро. * * * Днем все было почти хорошо. Если не считать стычки с Хуаном. Нахал посмел не уступить ему дорогу, они столкнулись. Кэналлиец извинился, но таким тоном, каким только проклинать до четвертого колена. Или даже до восьмого. Ближе к вечеру приехала госпожа Арамона, дом наполнился веселым шумом – слуги переносили вещи. К слову сказать, вещей у матери Герарда с собой было не так уж и много, но кэналлийцы все равно умудрились развести гам на ровном месте. Герарду было от этого весело, а Дикон чувствовал себя совершенно лишним. Самое время поехать к Роберу и разговорить его о Катари и о своем отце – наверняка он услышит от Робера что-нибудь обнадеживающее и увидит хоть какую-то зацепку, чтобы поверить, что Катари еще сможет когда-нибудь простить и полюбить его. Но вышло иначе. Робер пытался перевести разговор на другое, а когда не вышло, попросил принести шадди. Горькую мерзость, которую и сахаром не превратить во что-то пристойное – морисский орех и есть морисский орех. Как раз в тон разговору. Робер говорил невесело, впрочем, все разговоры с ним в последнее время выходили невеселыми. Последние пару лет. – Я не хочу тебя разочаровывать, но придется. Катарина знала твоего отца, я – нет, да и ты сам – не знал. Ты был слишком маленьким, чтобы понимать хоть что-то, а Катари тоже понимала все не сразу и сочувствовала ему, но она запоминала. И поняла все годы спустя. Она считает, что твой отец всю жизнь любил лишь самого себя и считал себя едва ли не воплощением Святого Алана. Он видел себя спасителем Талигойи и рыцарем без страха и упрека, но при этом обманывал и не замечал этих обманов, принимал их как должное. Хуже того, он считал обманутым себя. Катарина говорит, что ты на него очень похож – и лицом, и характером. И это ее пугает. Пугало. До того, как ты на нее напал. Теперь она просто не хочет тебя видеть. Робер говорил, а Дикон молча слушал. Задавать вопросы не хотелось, а что-то комментировать было и вовсе бессмысленно. Сам хотел этой беседы – вот и получай. Если уж Робер решился передать эти слова, то уверен, что они правда. Неприятная, больная, но правда. Катари много чего говорила прежде. И как увидела Эгмонта Окделла, и как восхищалась им, как надеялась, что ее будущий муж – именно он. Насчет последнего она наверняка лгала, но все остальное могло быть полуправдой. А вот Эпинэ она бы про Эгмонта лгать не стала. Да и про то, что не хочет и видеть Ричарда Окделла – тем более. Но гаже всего было то, что Робер сказал под конец разговора: – Я надеюсь, что Катарина ошиблась в одном: ты сумеешь измениться и не будешь таким, как она описала Эгмонта Окделла. Не „не станешь“, а „сумеешь измениться“ и „не будешь“. Робер не уверен, был ли отец Ричарда таким, как описала его Катари, но согласен, что таким стал сам Ричард. И от этого было мерзко. Дикон едва сдержался, чтобы не выпалить в ответ что-то уничижительное, лишь распрощался холодно и зло. Ссориться сейчас с Робером нелепо, но и скрыть обиду невозможно. Он вернулся домой, вернее, в дом Алвы, и тут же поднялся к себе. Спускаться к ужину не хотелось, видеть радостную физиономию Герарда – тоже, а его мамашу – тем более. Она наверняка думает о нем то же самое, что думала Айри. И ненавидит его за суд над Вороном, за рухнувший Надор, за погибших... но она – не Айри, вслух не скажет. Будет молчать и смотреть, как смотрят вечные камни. Хотя с превеликим удовольствием размазала бы его по земле. А ведь он и вправду считал себя „спасителем Талигойи и рыцарем без страха и упрека“ – и когда они захватили Олларию, и когда судили Алву, даже когда он ехал в разрушенный уже Надор. И тоже считал себя воплощением Алана. Правильно считал, наверное. Алан убил человека, который спас его сына от разъяренной толпы. Убил потому, что не слушал и не слышал, и, что самое страшное – не понимал ни кошки! Вот и он сам... такой же. Они все – и выходцы, и Робер с Катари, и Рамиро-Ворон говорили ему одно и то же: что он смотрит и не видит, спит и не замечает того, что вокруг, верит нелепым выдумкам и не замечает правду. Твердо и непоколебимо не замечает. Как не замечал Алан. Как не замечал Эгмонт... А Ричард Горик наверняка замечал. И дети Ларака тоже. Наль точно замечал. И трусом он не был. На военную карьеру он не годился, но вот Повелитель Скал из него вышел бы гораздо более надежный – он бы ни за что не клялся ради красного словца. И не предал бы. Не позволил бы Надору рухнуть. Но Наль в Рассвете, а он... в Олларии. В доме Рокэ Алвы. То ли порученец, то ли приживал. Дикон лег и погасил свечу. Герард как-то пошутил, что если считать котят, прыгающих через корзинку, уснешь быстрее. Через корзинку котята прыгать не хотели ни в какую, они прыгали внутрь и исчезали. На второй сотне котята превратились в булыжники, тяжелые и гладкие. Они падали внутрь корзины и летели куда-то вниз, в бездонную пропасть. А стоящие вокруг серые скалы наблюдали и ждали. Ждали, когда же он сам соберется с духом, чтобы рухнуть вниз и исчезнуть. * * * Прошла неделя. Избегать госпожу Арамону удавалось вполне успешно, стычек с Хуаном больше не было, Герард сиял радостью за двоих, а то и за четверых. Если не думать о снах или, лучше всего, вообще не думать – жизнь была бы просто замечательна. „Думать вредно“ говорил эр Рокэ, но лишь в шутку – сам он всегда думал, что творил. Это другим его поступки могли казаться безумием... как то возвращение в Ноху. Надо было заставить себя поговорить с Робером, извиниться за то, что ушел едва ли не шарахнув дверью. Но Дикон попросил Герарда, чтобы на этот раз бумаги для Робера отвез он – это была трусость, Дикон на нее злился, но поделать ничего не мог. Зато сегодня можно попытаться поговорить с Алвой – не о чем-то конкретном, а просто поговорить. Госпожа Арамона от него уже наверняка давно ушла к себе, Ворон сейчас в прекрасном настроении и не прогонит. Ну а если он еще занят с нудными бумагами, то можно будет просто побыть рядом. Не одному. Не в тишине. „Глядя на ваше счастливое лицо, осознаешь всю прелесть забывчивости“. Спрут сказал это вечность назад – перед дуэлью в Старом парке. Тогда это звучало оскорблением, теперь... теперь было просто обидно. И потому, что мерзкие слова были правдой, и потому что счастливым он мог бы стать только забыв все начисто. А ведь бывает же такое, он слышал! Вот шел себе человек по улице, а раззява-служанка уронила на него сверху горшок с геранью, прямо на голову – вот человек и забыл все, что о себе знал. Прежде Дикон назвал бы его „несчастным растяпой“, а теперь завидовал. Забыть прошлое – его прошлое – это было бы счастье. Только даже если случится чудо и ему отшибет память, то все остальные все равно будут помнить. Дикон громко постучал и распахнул дверь кабинета Алвы. Наверное, нужно было поскорее снова ее захлопнуть и выскочить в коридор, но ноги приросли к полу, а перед глазами стояла совсем другая комната и другая женщина. Несколько лет назад. Во дворце. В будуаре королевы. Катари в голубом нижнем платье сидела на коленях у маршала и даже не попыталась вскочить, когда вошел Дикон. Эр Рокэ тогда сделал вид, словно ничего необычного не произошло, словно Дикон застал его за игрой в карты или за выпивкой. Сделал вид, что все в порядке и посоветовал отвернуться, спошлив при этом про груди Катари. „Уверяю вас, это не самые роскошные яблоки в Талиге и не самые сладкие.“ Тогда было и стыдно, и неловко перед Катари, и страшно, что она будет считать его мерзавцем, и до злости обидно за нее. Но Ворон есть Ворон, он наверняка со всеми женщинами так себя ведет, что поделаешь, воспитывать его уже поздно, да и как мог повлиять на него какой-то мальчишка, будь он четырежды Повелитель Скал?.. Мать Герарда сидела сейчас точно так же, как тогда Катари. Светлые волосы были заколоты на затылке, но даже в сумраке комнаты спутать госпожу Арамону с королевой было невозможно. Но зачем она Ворону? Вот уж у кого яблоки наверняка были далеки от роскошных, так это у нее. – Вы уже усвоили, что перед тем как распахнуть запертую дверь, необходимо постучать. Похвально, – произнес Алва с издевкой. Он ловко снял госпожу Арамону с колен, встал и отвернулся к секретеру. Все было слишком похоже на тот день, когда он по глупости вошел в будуар Катарины, и от этого Дикон почувствовал себя совсем как тогда – глупым и неопытным мальчишкой, который и женщину-то вблизи толком не видел. – Было бы неплохо, чтобы вы усвоили и еще одну вещь. Необходимо дождаться, когда вам ответят, а уже потом ломиться внутрь с изяществом борова. Вы это поняли? – Д-да, эр Рокэ. – Замечательно. А теперь выметайтесь. Я поговорю с вами позже. Дикон кивнул и выскочил за дверь. Тон Алвы не предвещал ничего хорошего. Ворон даже не злился, как когда он не вовремя вошел в библитеку. Он был в бешенстве. Но почему?! В тот раз Алва и бровью не повел! Конечно, одно дело, когда застают в таком виде там, где в таком виде быть не положено, другое дело – дома. Конечно, тогда Дикон был на несколько лет младше, но... но и Луиза Арамона – не Катари! Может, Алва просто не в духе? Но как бы то ни было, предстоящий разговор пугал. Дикон мерил шагами свою комнату и не мог ни на чем сосредоточиться. Перед глазами стояли белое личико Катари, ее расстегнутое белье и... кровь на платье, когда он вонзил в нее нож. Если Робер сказал, что она его больше не желает видеть, то просить уже не о чем. И некого. Нужно смириться и жить дальше. И, может быть, когда-нибудь потом... Резкий стук в дверь. – Соберано приказал вам явиться в его кабинет, – выплюнул Хуан и тут же ушел, не дождавшись ответа. Впрочем, зачем ему ответ? И так ясно, что Дикон ждет приглашения к разговору. Как в детстве ждал матушкиной нотации. От которой не сбежишь. Дверь в кабинет была открыта, но Дикон все равно постучал. – Заходите. Алва сидел в кресле у камина, и Дикон решил устроиться у подоконника – подальше от разозленного Алвы. Не „на всякий случай“, а просто потому, что так было спокойнее. – Эр Рокэ, извините. Я был уверен, что вы один. – Я надеюсь, что вы все же постараетесь запомнить элементарные правила поведения. – Да, эр Рокэ. – С реем Кальперадо поговорит его мать. Узнаю, что вы полезли обсуждать с ним увиденное – пожалеете. Будете обсуждать госпожу Арамону с кем бы то ни было еще – пеняйте на себя. От дуэли вас не спасет даже то, что Роберу было бы приятнее видеть вас живым. Дикон радостно улыбнулся. К юмору Ворона привыкнуть сложно, но... – Я сказал что-то смешное, Ричард? Дикон заставил себя посмотреть Ворону в глаза и похолодел: тот не шутил. Ворон все еще злился. И говорил о дуэли на полном серьезе. Не угрожал – предупреждал. На всякий случай. – Н-нет, эр Рокэ. – Что ж, надеюсь, вы меня не только слушали, но и поняли. Второй раз объяснять я не собираюсь. Вон. Дикон ошарашенно уставился на Алву, проглотив так и не заданный вопрос, зачем тому немолодая мамаша Герарда, когда в Олларии молоденьких красоток пруд пруди. – Эр Рокэ? – Вон. – Но... – Утром отправитесь к Роберу. Вы мне тут завтра не потребуетесь. Разговор окончен. Оставалось только кивнуть и уйти. Разговор вышел коротким. Это мать могла бы читать нотации часами, Алва на такое время не тратил. Но уж лучше бы читал нотации, чем выставил за дверь и отослал к Роберу.