***
Впервые они занялись сексом в его кабинете по чистой случайности. Всё, что происходило в его жизни в те полчаса, Гаррет Мэллори предпочитал считать именно абсолютной, вопиющей случайностью, форс-мажорной ситуацией, вышедшей из-под контроля, и ничем иным. Случившееся нарушало несколько пунктов должностных инструкций (в частности, запрет на использование служебного имущества в личных целях) и основные пункты его, Мэллори, собственного этического кодекса. В тот раз Бонд, работая на земле, не допустил ни одной ошибки, он даже не убил никого лишнего, и Мэллори, положа руку на сердце, Евангелие и Конституцию, не смог бы сказать, почему был так зол на 007. Может быть, его вывела из себя несвойственная Бонду стерильная безупречность работы, а, может быть, он просто давно искал предлог. Он обнаружил себя прижатым к собственному столу - столешница больно врезалась в ягодицы, смотрящим Бонду в глаза в абсолютной тишине, и наэлектризованное напряжение, упругое и прозрачное, осязаемое, плотное, подобно застывшему желе, концентрировалось между ними. Так ведут себя кобели на псарне, - подумалось тогда ему, и показалось, что если сейчас поднять руку и опустить её Бонду на шею, то он почувствует под пальцами жесткую шерсть на загривке. Шерсти не было. Была горячая гладкая кожа, когда Мэллори с силой дёрнул Бонда на себя. Тот рывком подался назад, скидывая его руку и заламывая её Мэллори за спину - у того только дрогнули губы, обнажая тонкую перламутровую полоску зубов. Бонд оказался слишком близко, и это, кажется, было именно тем, чего Мэллори и хотел. В следующую секунду они стукнулись зубами. За заломленную руку Мэллори ответил Бонду, прокусив тому губу. У них оказались внезапно дикие, волчьи повадки. Он даже сумеет подумать о том, что кто-то из них успел запереть дверь - ещё до, ещё во время обмена вежливо-оскорбительными комментариями - о чем, он уже не помнит. Бонд нагибает его над столом, задирает пиджак и, кажется, с мясом вырывает пуговицу на брюках. На адреналине, какого он не помнил даже по Ирландии, Мэллори готов к ощущениям любой степени интенсивности, и меньше всего ожидает влажные пальцев, скользнувших между ягодиц. Он упирается лбом в столешницу и думает, что продал бы душу дьяволу за то, чтобы посмотреть на это: Джеймс Бонд облизывает пальцы, чтобы растянуть его. Ещё он думает, что если не кончил, произнеся про себя эту фразу, то способен продержаться сколь угодно долго. Это оказывается сладостным самообманом, потому что долго - не получается. Он кончает первым от странной смеси жгущей изнутри боли, удовольствия и адреналинового кайфа, до боли сжимая Бонда в себе; кончает в чужую жесткую ладонь, цепляясь пальцами за другой край стола и чувствуя, как по лицу стекает к губам терпкий солоноватый пот. Бонд кончает следом, почти сразу, буквально вбивая его в стол. Потом нет никакой паузы; Бонд отстраняется, Мэллори, опершись на стол руками, выпрямляет спину; они оправляются деловито и скупо, как люди, быстро и эффективно добившиеся требуемого результата. Бонд застегивает пуговицу на пиджаке и только тогда поднимает глаза. Взгляд, кажется, до крови полосует лицо. У Бонда страшные, ничего не выражающие глаза человека, готового дать отпор. Волчьи глаза. Они нравятся Мэллори. Он молча кивает, Бонд - молча уходит. Над Лондоном светит редкое, издевательское полуденное солнце. Эту ночь Мэллори проводит в своём кабинете, допивая запасы М и вспоминая, как после ухода 007 стирал салфеткой собственную сперму с ковра.***
Два дня спустя его система самоконтроля даёт сбой - и он приказывает принести досье 007. Он читает его вдумчиво, с маниакальным увлеченным интересом, как хороший детектив. И в результате бесцельного чтения узнает - пальцы сжимают подшитые листы всего на секунду, но до побеления - что они были в Белфасте в одно и то же время. Он не знает, что в октябре двухтысячного Бонд делал в Северной Ирландии, информация отсутствует и он подозревает, что её никогда и не было, но сама мысль о том, что в один и тот же день они могли проходить по одним и тем же улицам двенадцать долгих лет назад, даёт в голову, как хороший виски. Это сильнее него, и три с половиной минуты Мэллори тратит на то, чтобы подумать о том, что могло бы случиться, встреться они тогда. Гаррет Мэллори не знал бы, что перед ним молодой агент британской разведки (или знал бы; своих узнаешь инстинктивно, на уровне бессознательного, по зеркальным глазам), Джеймс Бонд не знал бы о нём того же. Возможно, столкнувшись на улице, они надрались бы в каком-нибудь подвальном пабе, прокуренном и пропахшим кислым потом и алкогольной горечью, а потом трахнулись бы где-то в подворотне. Возможно, это продолжилось бы. Возможно, потом они оба заподозрили бы что-то неладное - и поиграли в игру «Пристрели меня первым». А потом Бонд исчез бы. Или Мэллори исчез первым. Они встретились бы впервые так, как и встретились - в кабинете М в бывшем бункере Черчилля. Только в том случае у них было бы общее прошлое. Мэллори понятия не имеет, зачем ему общее с Бондом прошлое. Он просит Манипенни сделать для себя копию досье и трижды повторяет приказ, глядя в её расширившиеся глаза. Да, он знает, что это против правил, но теперь он - здешние правила, и Манипенни кивает, а через час кладёт ему на стол плотно прикрытую папку. Она умеет молчать, эта девочка, не понаслышке узнавшая, что такое Джеймс Бонд, - и это хорошо. Для кого-то аналогичную роль играет Плэйбой; у него это - досье агента 007. В перечитывании страниц анкет, заключений и отчетов нет никакого сексуального подтекста, но он не может перестать думать о том, что могло бы быть между ними. Что могло бы быть между ними - кроме недавнего разового секса. Эта мысль слишком волнует, волнует больше, чем нужно. Его хватает ещё на два дня - Бонд в Эдинбурге, возвращает честь Британской Короны, оцифрованную и записанную на флэш-карту в один гигабайт памяти. Когда тот возвращается, Мэллори приказывает, чтобы первым делом Бонда препроводили к нему. Сразу из медотсека. Желательно ещё до, но можно и сразу после. «Что вы делали в Белфасте с пятнадцатого по семнадцатое октября двухтысячного?» наверняка будет лучшим приветствием из всех возможных. Но Бонд неожиданно застаёт его врасплох, приходит слишком быстро, без пиджака и галстука, в рубашке с разорванным левым рукавом и рукой на перевязи, с глазами непроницаемо-настороженными. В них плещется что-то тяжелое и густое, словно ртуть, и вместо вопроса про Белфаст Мэллори говорит совсем другое. Он произносит всего одно слово: — Дверь, - и Бонд, не выразив на лице ни единой эмоции, щелкает замком. Мэллори неторопливо, спокойно снимает пиджак, аккуратно вешает его на спинку кресла, а потом подходит ближе и опускается на колени там, где стоит Бонд, предварительно педантично поддернув брюки. Бонд смотрит на него сверху вниз взглядом нечитаемым, слишком многозначным для интерпретаций, но не делает ни движения и молчит, а это сейчас, пожалуй, главное. У него солоноватый вкус и член, идеально вписывающийся в представления Мэллори об оральном сексе. То, что у него есть представления об оральном сексе, может сколь угодно сильно шокировать кого угодно, ему сейчас плевать. Бонд начинает трахать его в рот, коротко и резко подавайся вперед бедрами, где-то на второй минуте, и он разрешает ему это. Чужая ладонь обхватывает его затылок так уверенно, словно это правильно, словно у Бонда есть на это право. Потом хочется прополоскать рот и болят колени - в конце концов, он уже не мальчишка. У Мэллори до самого конца, до той секунды, как с обратной стороны закрывается дверь, сохраняется ощущение, что они снова соревновались, и он затрудняется сказать, кто победил.***
Свой вопрос он задает на третий раз. Кабинет, ставший их контрольным местом, давно осквернён, их неуставные отношения можно считать устоявшимися, потому что три - это уже закономерность, и ситуация начинает казаться почти нормальной. Мэллори произносит это: — Октябрь двухтысячного, Белфаст, - только потому, что уже давно есть вещи, произнести которые он готов ещё меньше. Например, «Я думал о том, чтобы трахнуться с вами, ноль-ноль-семь, с первой встречи» или «Иногда я представляю нас, которых не было». Это в любом случае звучит гораздо хуже, чем «Октябрь двухтысячного, Белфаст». Зато эта фраза включает в себя всё несказанное разом, и, кажется, Бонд это понимает. Бонд вообще схватывает на лету и слишком быстро начинает понимать слишком многое - скажем, то, что они борются за обоюдный контроль. Или то, что они - в кои-то веки равные противники; когда ещё у Бонда был такой. Или то, что у Мэллори есть кнопки, на которые можно нажать. Они никогда не целуются - тот, с болью в челюстях и привкусом крови, был первым и последним, и никогда не занимаются сексом лицом к лицу; когда Бонд снова нагибает Мэллори над столом - стоит отдать должное, на этот раз на них меньше одежды, это почти прогресс - он говорит: — Кто бы мог подумать. А ещё: — Ты хочешь? И упирается лбом ему в шею, прямо в выпирающий позвонок над воротом расстёгнутой рубашки. На этот раз его движения широкие и размашистые, медленные; он выходит до конца, а потом снова заполняет собою, и молчание при пытках в Гуантанамо не далось бы Мэллори так тяжело, как это, нынешнее. Всё, что он может позволить себе, это царапать ногтями столешницу. Потом, когда в опустевшем здании он снова будет пить виски, глядя в зеркально-черный оконный проём, Мэллори вспомнит: в этом «Ты хочешь?» было почти удивление. А ещё он вспомнит, что Бонд так и не ответил ему на вопрос, заданный без вопросительных интонаций.***
... Бонд железной хваткой сжимает его бедра, комкает на спине ткань пиджака и тяжело, размеренно дышит, словно бежит марафон. Марафон без старта и финиша. Он вжимается в него всем телом, вдыхает глубоко и жадно - Мэллори думает, что от него должно пахнуть одеколоном и потом, и о том, что этот запах сейчас оседает в лёгких Бонда, и о том, что чужое дыхание над ухом не должно возбуждать так, как возбуждает. А потом Бонд прижимается совсем близко, обхватывает его член ладонью и говорит, касаясь губами мочки уха, отстраненно и почти ровно: — Я следил за тобой. Мэллори кончает с протяжным, низким стоном, упираясь лбом в стену. Четыре слова, эхом отражающиеся ото всех поверхностей, гуляют по кабинету, пульсируют в его мозгу, не желают затихать. Бонд ещё несколько раз подается бедрами вперед, потом замирает, резко выдохнув, и после паузы вытирает руку о его рубашку, брошенную тут же, под ногами. — Они, разумеется, не смогли найти никого лучше тебя, - отзывается Мэллори, подтягивая брюки. Он поднимает руку, пропуская сквозь пальцы растрепавшиеся волосы, и думает о том, что прекрасно жил без этой информации: двенадцать лет назад за ним отправили следить агента Ми6 с низшим уровнем доступа. Это слегка бьет по самооценке. — Значит, доверяли тебе в достаточной степени, - пожимает плечами Бонд, застёгивая рубашку. Мы - нация перестраховщиков, - говорят его жесты. Тогда они всё-таки заочно, односторонне знакомы. Мэллори посмеётся над этим потом, не сейчас, когда Бонд уйдёт. — Однажды я почти подошел к тебе. — Почему не подошел? — Приказ, - безмятежно отзывается он, но Мэллори не хотел бы капать глубже этой безмятежности. — Да, ты же всегда выполняешь приказы, - он разрешает себе эту металлически-звонкую саркастичную ноту только потому, что ещё не совcем пришел в себя. Мэллори надевает пиджак, проводит ладонью по гладкой темно-синей ткани, расправляя складки, и спрашивает: — Зачем? Если подошел бы, то зачем? Когда Бонд усмехается ему в лицо, он понимает: эта усмешка - замена несказанному «Ты знаешь». Да. Он знает. Он тоже об этом думал. Он очень много об этом думал. Он опять не понимает, кто из них взял верх. Возможно, они так и будут идти - нос к носу, сизый бок с жесткой шерстью - к сизому боку. Волчий след - в волчий след. — Нюх тебя не подвёл. Как и меня, думает он ещё. Сказанное звучит почти пошло, но Мэллори уверен: Бонд поймёт, что именно он имел в виду.ноябрь 2012-го.