***
Джеймса Бонда невозможно контролировать. Его зашкаливающая эмоциональность пугает. Его безразличие - тоже. То, как это смешивается (но не взбалтывается) и подавно приводит в ужас; в священный ужас руководителя, не знающего, чьё посольство его агент взорвёт завтра. Может быть, завтра Бонд даже свергнет правительство в Уганде или уйдёт в буддистский монастырь. Где-нибудь в окрестностях Лхасы. Будет носить багряное и оранжевое и медитировать. И читать мантры. О, господи. Очевидно, это был слишком долгий день. Слишком долгий для того, чтобы контролировать своё сознание - и слишком долгий для того, чтобы ждать, когда ноль-ноль-семь лично соизволит донести до своего непосредственного начальства отчет о последнем задании. Там, слава богу, обошлось без смены режимов власти. Поэтому следующее давать как-то боязно. Впрочем, - говорит себе Мэллори, - что за вздор. Но успокоить себя до конца не успевает, потому что дверь открывается без стука, так неторопливо и уверенно, словно Бонд переступает через порог собственной квартиры, а не его кабинета. Да черт возьми, Мэллори буквально уверен, что даже в собственную дверь Бонд входит более настороженным. — Ноль-ноль-семь. — М. У него достаточно большой полевой опыт - очень, очень большой полевой опыт, очень, да, нужно повторить это ещё пару раз - чтобы не заскрипеть зубами. Бонд до сих пор произносит это «М» с лёгкой иронией - настолько лёгкой, что она практически неразличима, и это вдвойне оскорбительно. Мэллори каждый раз хочется, словно мальчишке, вспылить и заявить, что он не брал чужого, и останавливает даже не статус, - останавливает взгляд - тот, который Бонд мог бы бросить на него в ответ. Этот потенциальный взгляд пугает Гаррета Мэллори даже больше, чем угроза Третьей Мировой, буде таковая возникнет, а напугать его вообще очень сложно. Бонду - удаётся. И нет, он не станет это анализировать. — Ваш отчёт. — Мой отчёт, - Бонд кивает, делает два шага вперед и кладёт перед ним тонкую папку. Черный пластик бликует в свете от настольной лампы, и глаза у Бонда, эти прозрачные, так потрясающе умеющие ничего не выражать глаза тоже, мнится, бликуют. Кажется, Бонда это веселит; всё это его веселит, черт возьми! Мэллори почти готов восхититься чужим искусством так вежливо и ненавязчиво издеваться над людьми. Этими своими ироничными интонациями. Этими зеркальными фразами. Этой тенью тени полуулыбки, теряющейся в резких морщинах у рта. Одним словом, Бонд совершенно очаровательно умеет дать понять, что грош ему, Мэллори, цена как руководителю британской разведки, и вся заслуга - только в первой букве фамилии. Он вздыхает - очень тихо, очень мерно - и открывает папку. Скорее для вида, чем из интереса, потому что, если по-хорошему, из него действительно был бы отвратный руководитель, не знай он заранее содержания каждой строчки. — Вы разрушили половину Сеула, ноль-ноль-семь, - он еле сдерживает соблазн покачать головой. — Всего один округ. — Три. — Канбукку и Новонгу почти не пострадали. — Четыре взрыва! — И прекрасная оперативная работа сеульской противопожарной службы. — Посол очень недоволен. — У посла подагра и молодая жена. — А у вас нет совести. — Это качество не входило в перечень обязательных для работы в Ми6. Иначе я бы не прошел тесты. Мэллори испытал острое, доселе почти незнакомое желание уронить голову на стол. Несколько раз. А потом обхватить её руками и долго раскачиваться из стороны в сторону, распевая «Я Генрих Восьмой, Генрих Восьмой это я» или ещё что-нибудь столь же сюрреалистичное и патриотичное. — С женой посла спали? - с тоской осведомился он. Вероятно, из чувства ранее не отрефлексированного мазохизма. — Всего лишь налаживал каналы связи. Дважды на столе, в постели, на тигровой шкуре и раз на подоконнике - видимо, специально для оперативной группы, которой было дано задание следить за Бондом. Во имя его же, Бонда, безопасности. Разумеется. У посла действительно молодая, красивая и очень темпераментная жена. И её спина была буквально создана для того, чтобы руки Бонда обнимали её, обхватывали, отпечатывались на коже, оглаживали лопатки. Господи, какой долгий день. — Завтра вы придёте за новым заданием. Учтите, ноль-ноль-семь, на этот раз вам лучше быть чуть более осторожным и постараться не стереть очередную столицу с карты мира. Ради разнообразия. А вот теперь, Мэллори готов поклясться в этом на Библии короля Якова, Бонд точно улыбается. Почти призрачно, еле уловимо, глядя на него сверху вниз и опустив руки в карманы идеально отглаженных (кстати, а кто гладит ему костюмы? Господи, ка-кой дол-гий де-нь...) брюк. — Свободны. — М. — Ноль-ноль-семь. Да, приветствия и прощания отличаются у всех людей на этой планете. У всех, кроме него и Бонда. Он окликает его уже у самой двери - возможно, от переутомления или тяги к самоуничтожению. — Вы знаете, как сложно с вами работать? — Доброй ночи, М. Закрывая за собой дверь с обратной стороны, Бонд совершенно точно, вне всякого сомнения, улыбается - по-настоящему, широко, чертовски усмешливо. Боже, благослови Королеву и М, хранившую в ящике стола шотландский виски.***
Вот уже ровно минуту и двадцать секунд этот салатный лист остаётся нанизанным на вилку в руке Манипенни. Она сидит напротив, недвижная и странно молчаливая для человека в свой законный обеденный перерыв, и смотрит на Кью. Очень странно, красноречиво и... Просто очень странно. — Нет, - наконец, вздыхает он, отвлекаясь от куриной грудки и откладывая свою вилку. - Нет, М вовсе не смотрит так на ноль-ноль-семь. Актерский талант Манипенни, впрочем, несомненен. — Ты-просто-ничего-не-замечааааешь, - почти пропевает она, молниеносно отправляя в рот салатный лист и с хрустом уничтожая его. - Именно так. Я ведь его секретарь, - таинственно сообщает она. - Я всё вижу. — А я ассистент Бонда, - ласково сообщает ей Кью, опираясь подбородком на сцепленные в замок руки. - Мы снова играем в какую-то игру? — Ты просто не хочешь замечать очевидного, - Ив морщит носик и накалывает на вилку следующий зелёный лист так, словно представляет себе живое и трепещущее сердце Кью. — Я предпочитаю оперировать фактами. — Будут тебе факты, - уверенно кивает она. - Уж будь уверен, пожалуйста. Энергетика, - снова повторяет она магическое слово, Кью кивает - энергетика, конечно, всё объясняет - и медленно начинает ненавидеть эти по-женски всезнающие интонации. В глазах Ив - то же выражение, что наверняка было и на лице Галилея, когда тот произносил свою сакраментальную фразу.***
Помимо большого числа прочих факторов, Мэллори так же не собирается анализировать то, что ждёт. Это ожидание, его ни с чем не перепутать; он смотрит на часы, стрелки которых, подбираясь к полуночи, кажется, увязли в клею, он барабанит пальцами по столешнице, он - о, черт побери - нервничает. Другими словами, делает всё то, что большинство обычных людей делает в ожидании встречи. И эта схожесть с большинством - буквально несмываемое пятно на его репутации. Он всего-навсего никогда не знает, как разговор с Бондом пройдёт на этот раз. На этот, каждый, раз. На этот каждый безупречный раз. Его попытки построения делового диалога разбиваются об чужие идеальные костюмы и говорящие глаза, как фарфоровые чашки об бетонный пол. И, вероятно, он действительно безнадежный мазохист, если всё ещё пытается взять Бонда под свой контроль. — М. — Ноль-ноль-семь. Только спустя три секунды, так же, как и стрелки циферблата, увязшие в клею, Мэллори понимает, что не так. Бонд приветствует его первым. Бонд входит в кабинет, закрывает за собой дверь, мягко давя на отполированную ручку. Бонд говорит «М» всё с той же привычной насмешкой, мол, М? Какой-такой М. Но всё-таки порядок нарушен. Об этом он подумает завтра. — Ваше новое задание, - Мэллори бросает на стол папку - бежевый пластик, размашистое Top secret в углу - и откидывается в кресле. - Будьте любезны. Бонд подходит - неспешно и безмятежно, словно тот предложил ему бокал мартини, а не - впрочем, неважно, что там, в этой папке. И нет, Мэллори не следит за его движениями, когда он берёт папку в руки и раскрывает первую страницу. Воистину, удивление на его лице стоило куда больше, чем сотня-другая нервных клеток, автоматически испаряющихся в присутствии Бонда. — Норидж? Норфолк? — Норфолк, ноль-ноль-семь. Восточная Англия. - Боже, он произносит это почти с удовольствием. - Сто шестьдесят километров от Лондона. И карта памяти в кармане одного очень, очень непатриотично настроенного специалиста по ядерной физике. Молодо-зелено. — С этим может справиться даже мисс Манипенни. М. У этого «М», думается Мэллори, уже почти иное звучание. В глазах у Бонда - воды залива Мари-Ферт. Темнеющий голубой, отливающий сизым, и очень холодно. Слишком холодно. Абсолютный ноль. — Видимо, нет, если туда отправляетесь вы. Бонд кивает, не отводя глаз. Закрывает папку и медленно опускает сжимающую её руку. — И вы это делаете, потому что? — Потому, что? - он выгибает бровь. Если Бонд сейчас вернёт ему этот отзеркаленный вопрос, они оба окончательно станут похожи на идиотов. Но вместо вопроса Бонд возвращает ему изгиб брови - вопросительно-недоуменный; с той степенью недоумения, которую может позволить себе агент с двумя нулями. — Сеул, - напоминает Мэллори. — Ссылка? - уточняет Бонд. — Пауза для мирового сообщества, - находится он. — Там меня легче контролировать, - понимающе кивает тот. Мэллори почти благодарен ему за то, что не пришлось произносить этого вслух самому. Хотя, если хорошо подумать, что Бонд в Норфолке, что Бонд в Янгоне, - где бы он ни был, усмирить его возможно с тем же успехом, что и ядерную реакцию. У них много похожего, кстати. У Джеймса Бонда и взрыва атомной бомбы. Абсолютная эффективность. Разрушительное действие. — Загляните утром к Кью, у него кое-что для вас есть. — Билет на пригородный поезд? - криво улыбается Бонд. — Возможно. Вы можете идти, ноль-ноль-семь. Это почему-то каждый раз выматывает, как ежегодный лондонский марафон. — Могу, - соглашается он. И противоречиво остаётся на месте. Мэллори смотрит на него через разделяющий их стол, снизу вверх, красноречиво - вы, ноль-ноль-семь, свободны - и лишь чуть устало. Смотрит на профессионально держащегося в тени Бонда и предпочитает не думать о том, почему тот не трогается с места. Когда Бонд, наконец, делает шаг, Мэллори думает, что лучше бы он и дальше оставался недвижен. Для их общего блага, морального и, возможного, физического. Потому что Бонд делает шаг вперёд, потом в сторону, обходит стол, приближается - и, о господи, что за черт - совершенно свободно присаживается на подлокотник его кресла. — Вы с ума сошли? - Почти нежно интересуется Мэллори. — Норидж близко, - вдруг говорит тот, переводя на него взгляд. Необычно, непривычно серьезный и очень утомленный взгляд. Очевидная истина, изреченная им, звучит многозначно, словно пророчество. — Ноль-ноль-семь, я понимаю, что у вас сложности с коммуникацией, но неужели слово «субординация» совершенно ничего вам не говорит? Ничего? — Норидж. Близко, - с расстановкой повторяет Бонд, всё ещё глядя ему в глаза, и тогда Мэллори хочется отвернуться. Не то чтобы он понимает, что хочет сказать ему Бонд, но Норидж уж точно ближе Сеула, там наверняка не будет подпольной террористической организации, тротила в торговых центрах и четырех одномоментных взрывов. Они до последней секунды считали, что Бонд оказался в эпицентре одного из четырех. Мэллори не хочет об этом вспоминать - ни о молчании Кью, звонком, как бьющийся хрусталь, ни о ладони мисс Манипенни, прижатой к губам, ни о собственной парадоксальной, первобытной ярости, душившей вплоть до «Здесь слишком жарко для британца» сквозь помехи на линии. В Норидже всего этого действительно не будет, Норидж действительно ближе, Норидж действительно безоп... Он сказал «действительно»? Он трижды сказал «действительно»? — Считайте это отпуском, ноль-ноль-семь. На свой манер, - и Мэллори, взмахнув рукой, как-то бессильно уронил её на колено. Он меньше всего ожидал почувствовать пальцы Бонда на своём плече - пальцы, медленно скользнувшие вниз по ткани рубашки до самого локтя. — Нет, - отозвался он. - Слово «субординация» ничего вам не говорит, теперь я в это верю. Вероятно, нужно расслабиться. По крайней мере, цепляться пальцами за подлокотник не нужно точно. Святый боже, да что с ним такое, когда он разучился взашей выгонять неуправляемых, смертоносных, взрывоопасных, неповторимых наглецов. Пальцы Бонда скользнули обратно, теперь уже от локтя до плеча - еле ощутимо, почти щекотно сквозь тонкую ткань в голубую полоску - захотелось открыть рот и глотнуть воздуха, кажется, пропахшего нагретым металлом - а потом эти же пальцы вдруг с силой скомкали рубашку на его плече и резко дёрнули на себя. Быстро наклонившись и не давая отшатнуться, Бонд шепнул в самое ухо, обжигая выдохом: — Неужели это так важно? Мэллори всё-таки глотнул воздуха. А потом мёртвой хваткой сжал чужое запястье и поднял голову. Чтобы можно было контролировать тебя? Чтобы ты был досягаем? Жив? Боже, какая сентиментальная глупость, и завтра он обязательно зачитает себе выговор. С занесением в личное дело. Но сейчас, когда к нему в полумраке кабинета наклоняется Джеймс Бонд, Гаррет Мэллори хочет только одного - прекратить уставать от их невозможности нормально говорить, уставать от ожидания и приклеенных к циферблату стрелок, уставать от канонады в наушниках во время сеанса связи, от себя и своего дающего сбои самообладания. Бонд и правда пахнет нагретым металлом, северным побережьем и самую малость - бергамотом; это ничуть не способствует повышению уровня самоконтроля. Бонд наклоняется очень медленно. Так медленно, что у него ещё есть время, но черта с два Мэллори позволит ему что-то здесь решать. Он подается вперед первым. Стрелки часов вдруг срываются с места так, словно их придерживали.***
Кью совершенно уверен: если объекты на большом расстоянии ещё могут расплываться, когда он без очков, то уж в очках он видит ничуть не хуже человека со стопроцентным, безукоризненным зрением. Он уверен в этом так же, как и в том, что прямо на его глазах, в углу подземной парковки, Джеймс Бонд целует Гаррета Мэллори. Или Гаррет Мэллори - Джеймса Бонда. М, кажется, вот-вот порвёт побелевшими пальцами пальто на чужих плечах. Бонд, кажется, вживит, вплавит М в себя. Кью далеко, Кью всего лишь стоит в тени колонны и ждёт, когда двое уедут, если не решат заняться любовью прямо на капоте чужого Шевроле. Кью готов поклясться, что чувствует, как в промозглом ноябрьском воздухе смешивается чужое дыхание. Чувствует это сильное, опасное, больное, слишком интимное. Не его. Кажется, пора начинать думать об Уэльсе как о суверенном государстве.***
— Я же говорила! Я говорила тебе, Джеффри! Он джентльмен и может позволить женщине минуту торжества пятничным вечером. Звон бокала об бокал звучит словно праздничный салют. — Прости, но - нет. Позволь. Ты утверждала, что они, по твоему выражению, спят вместе. Но утверждать этого мы по-прежнему не можем. Определенно, их отношения носят неуставной характер. Однако твоё предположение всё ещё остаётся только предположением. В её полуминутном молчании и последовавшим за ним уважительном «Ооо» Кью чудится опасность для Британской Короны.ноябрь 2012-го.