***
Бонд разбирает пистолет на его кухонном столе. — Голландские моряки, - сообщает Кью, останавливаясь на пороге и скрещивая на груди руки. - Их вязали голландские моряки, уходя в дальнее плавание. Два куска веревки, морской узел. Шестнадцатый век. На часах 04:23. На Бонде расстегнутые джинсы, на Кью - пижамные штаны и чужая футболка. Экскурс в историю - самое нелепое из того, что можно представить в данной ситуации, но ему надоели собственные способы расслабляться («Кью, вы же не пытались влезть в базу данных ЦРУ?» - «Что вы, М») и способы Бонда. — Не понимаю, о чем ты. Он загоняет обойму в магазин с громким щелчком. — Видимо, существует логическая ошибка в названии. - Проще прыгнуть с башни Тауэрского моста, чем остановиться. - Восточная символика - иного рода. Этот узел никак не может называться алжирским, хотя, разумеется, три наложенных друг на друга круга... И да, он добивался именно этого. Бонд оказывается рядом максимально быстро, рядом - вплавляясь, рядом - значит, больно, рядом - хваткой на горле. Кью откидывает голову, упираясь затылком в стену, и говорит: — Вы разобьете мне очки, ноль-ноль-семь. Ему нравится говорить Бонду «вы» прежде, чем они начинают целоваться. Поцелуй - это, впрочем, не совсем то. Целует иначе. Бонд - уничтожает, и горит, и наказывает, и просит, и: Берет. Он берет Кью прямо у этой стены, дернув вниз резинку пижамных штанов и приспустив собственные джинсы. Кью обхватывает его талию длинными ногами, вжимаясь в стену одними лопатками и вихрастым затылком, и всхлипывает после первого толчка внутрь. Это резко, сильно и хорошо; боль обоюдная и освобождающая, горячая, как лава. Там, - думает он, впиваясь пальцами Бонду в плечи, - там, под кожей агента с двумя нулями, магма. Кью кажется, что если он вспорет эту кожу (бронзу?) ногтями, она потечет наружу, густая и огненно-багровая. Бонд вбивает его в бледно-голубую стену, а Кью, которому нравится быть громким, на этот раз закусывает губу, чтобы ничего не спросить.***
Они занимаются сексом пять месяцев и четырнадцать дней - с того вечера, когда Бонд оставил на подоконнике в его гостиной керамического бульдога в цветах британского флага. Тогда они пили шотландский виски из старбаксовских кружек и Кью щурил глаза, еле заметно улыбаясь. Ему нравилось, что Бонд жив, что Бонд здесь, что они оба знают, чего хотят. Он первым встал и просто стянул через голову кардиган. Бонд смотрел на него снизу вверх, настороженно и опасно, как смотрят перед нападением. Это заводило. По-хорошему, это было нужно им обоим. Бонд стал приходить. Бонд стал оставаться. Это был новый и качественный способ расслабиться.***
Бонд, - думает Кью, - не помнит об эпизоде в посольстве. Отсекать куски от памяти - профессионально важное качество. У полевого агента, но не у главы технического отдела, - и Кью не может забыть трех секунд тишины и слишком большого количества строчек в личном деле ноль-ноль-семь. Она смотрит на него с приложенной к досье фотографии - женщина, похожая на цветочный шип, остро, пряно красивая, и Кью против воли читает с её лица гибель. Металлический узел матово блестит на её шее - так же, как блестел в вырезе платья случайной гостьи на званом ужине. Кью не параноик, не псих и не чувствительная старшеклассница, а это не ревность, он же, в конце концов, не герой сериала, но ему кажется, что Веспер Линд, в чьих глазах - тьма, любовь и предательство, обернувшееся жертвой, говорит с ним. Он понимает, что совершенно не готов к тому, чтобы некая деталь каждый раз отбрасывала их обоих на обочину, назад во времени. Его - и Бонда.***
Бонд прижимает к плечу отрез марли и морщится. Марля пропитывается темно-алым. На чашке с шотландским купажированным обезболивающим, которую ноль-ноль-семь подносит к губам, остаются багряные отпечатки. Не самое подходящее время для задушевной беседы, но Бонд слишком долго не появлялся, а Кью слишком часто перечитывал чужое досье. Он смотрит на отражение Бонда в зеркале своей ванной комнаты. Джеймс упирается в столешницу руками и поднимает голову, встречаясь с ним глазами. — Был хоть один человек, - говорит Кью, - который останавливал бы вас, ноль-ноль-семь? У вас слишком явная тяга к самоубийству. Бонд пожимает плечами, а потом говорит: — Был. И добавляет: — Она мертва. По его мнению, это всё объясняет. Он и так сказал больше, чем хотел или мог; Кью надо бы удовлетвориться этой внезапной превосходной степенью доверия, но он не может. Знак бесконечности, - думает Кью. Вот что это такое. Вот что такое - узел под тканью её платьев и буквы, складывающиеся в её имя. Кью так и делает - называет её по имени. Оно рассыпается между ними звуками, как хрусталь с сорванной с шеи нитки, как звенья цепи, свивающейся в любовное троекружие. — Если вы не заметили, - слишком громким шепотом произносит Кью в трещащую тишину, - я-то пока ещё жив. Этим он тоже говорит больше, чем может себе позволить. В чужих голубых глазах в зеркальном отражении - четко выверенная доза сумасшествия. Кью замечает, что снова говорит ему «вы», и делает шаг вперед. Ему кажется, что - к смерти.***
— Настолько, что ненавидеть потом было очень легко. Бонд отвечает на его вопрос. Вопрос звучал: «Как сильно?». Так сильно, - проговаривает, повторяет про себя Кью, - что ненавидеть потом было очень легко. И умирать. И убивать. Так сильно, что...***
Кью отбивает нервными пальцами дробь по бело-сине-алой спине керамического бульдога. По утрам ему всегда холодно, и он переступает босыми ногами по полу. — Да, - говорит Бонд - и Кью оборачивается. Ноль-ноль-семь стоит на пороге гостиной, вдевая в манжет запонку. - Да, - повторяет он, встречаясь с Кью глазами. - Ты пока ещё жив. Дверь за собою Бонд закрывает тихо, почти неслышно.***
Кью всё ещё верит в человеческую память и не верит в судьбу. Но колдовские глаза мертвой больше не смотрят на него с глянца фотографии. Кью простился с ней - незнакомой тенью в чужих зрачках. Теперь он совершенно уверен: если сумел он, Бонд сумеет тоже. В конце концов, тот уже на правильном пути.