И хорошо, что кровь Не бьет, как в колокол В мой лоб Железным языком страстей. Тяжелой тишиной накрой, Вбей в тело лунный кол, Чтобы оно могло Спокойно тишину растить. Анатолий Мариенгоф.
- Ты ведь не имел в виду того, что сказал, правда? Нейтан глотает холодный кофе, не чувствуя вкуса. За ворот распахнутый куртки задувает – ветер с залива северо-западный, северо-западный – это отлично, но он не чувствует холода; должна ныть – тоскливой тонкой болью – челюсть, должна волнами накатывать искристая боль от ожога, но он не чувствует боли. Ирония в том, что в мире, созданном из стимулов-раздражителей, он не ощущает ни одного воздействия. По крайней мере, внешнего. Над бортом Ryan Atlantic – звездная россыпь. По меньшей мере, он может видеть, это уже немало. Россыпь – перемолотая звездная пыль, прах, пепел, - осыпается в воду, как листья по осени – под ноги. У него осень. Своя собственная, вжившаяся в вены и жилы осень. - Уорнос, так, для справки: вообще-то, это был вопрос. - Понятия не имею, о чем ты, - не оборачиваясь, бросает он – пригоршня щебня на доски палубы – и допивает абсолютно, абсолютно, абсолютно безвкусный кофе. – Так, для справки. У Дюка Крокера тихий, скользящий шаг контрабандиста и осторожные плавные жесты. У Нейтана Уорноса полная нечувствительность (идеопатическая невропатия? может быть, да, может быть, нет) и предельно чуткий слух полицейского. Кажется, специалисты называют это компенсаторным механизмом, но ему никогда особенно не были интересны термины. Он оборачивается – резко-выверенным, неуловимым глазом движением – именно тогда, когда Дюк оказывается в шаге расстояния за его спиной. Возможно, это профессиональное, но рефлексы опережают его на один ход, и собственное тело блокирует возможную опасность быстрее, чем успевается подумать. Пустая чашка с глухим стуков ударяется о доски, пальцы, заменяя металл наручников, стальной хваткой сжимают чужое запястье. Эта кожа должна быть горячей. Тонко-гладкой. Должна, но Нейтан не знает, какова истина. И никогда не знал. И уже не узнает. - Соскучился? – Выгибая – угольный четкий разлет – брови, невинно вопрошает Крокер. - Будь моя воля, ты кончил бы жизнь за решеткой, - пытаясь поймать кофейный взгляд напротив, сообщает Нейтан. - Но твоя воля имеет пределы полномочий, не правда ли? И это прекрасно. Кстати, ты чуть не разбил мою любимую чашку, - Дюк указывает взглядом на белый фаянс на темнеющем дереве, и Уорнос опускает глаза. Примерно тысячная, почти юбилейная ошибка, совершенная им в отношении мелко-мошеннической мрази напротив. Но Крокер забывает об одной существенной детали. Боль. Её нет. Её никогда не бывает. Разбитая бровь не ощущается точно так же, как не ощущалась несколькими часами ранее разбитая губа. А рефлексы снова опережают сознание – на очередной ход. Это просчитанная и многажды отрепетированная, доведенная до автоматизма схема – перехватить, заломить руки, развернуть, толкнуть. Он отрабатывал её на пьяных дебоширах, агрессивных супругах, воришках из супермаркетов. Самое время включить в этот список контрабандиста с феерическим умением выпутываться из историй различной степени запутанности. Дюк шипит сквозь зубы – так звучит боль? – и, поморщившись, глотает выдох – так она ощущается? – когда Нейтан вжимает его лицом в стену рубки. - Если ты не забыл, Уорнос, то другие, в отличии от тебя, вполне себе чувствительны, - Крокер полу-нервно, долго проходится языком по губам. У меня слишком хорошая память, - хочется ответить Нейтану. Но он молчит. Он вообще предпочитает молчать – по крайней мере, когда контролирует себя. - Я не забыл. - О, да. Ты не забыл, это я понял, - вдруг усмехается тот, уткнувшись лбом в нагретое за день дерево, и Нейтан теряет контроль. Ровно на одну секунду. Одну-единственную, которой хватает, чтобы, наклонив голову и вжавшись лицом ему в шею, жадно втянуть воздух. Чтобы ничего не почувствовать – снова, в бесконечно-очередной раз. Эта вера в издевательское, невозможное чудо умрет, вероятно, только вместе с телом. - Что, попытка номер миллиард не увенчалась успехом? – Губы изгибаются насмешливо, но изгиб этот больше напоминает гримасу, и тогда Уорнос, наконец, вспоминает, что всё ещё крепко держит чужие запястья. Он разжимает пальцы, но Крокер, кажется, нежданной свободы не замечает вовсе, не двигаясь с места. Сегодня они оба видели безумцев, переходящих от сумасшествия к осознанности так же быстро, как и потом – обратно, и безумие уже не пугает. Это единственная причина – иных просто не может быть – по которой Нейтан спрашивает – слишком глухо и слишком тихо, то ли требуя, то ли прося: - Как ты пахнешь? - Что? Твою мать, Уорнос, ты точно здо… - Запах. Я должен знать. Дюк осторожно поводит плечами в вязи безразмерного свитера, закрывает глаза и отвечает так ровно, словно сообщает ему о погоде на завтра: - Ты уже спрашивал. - Это было очень давно.***
- Что ты знаешь о юге, белая немощь… - смуглое, срисованное на холст реальности с холстов художников Возрождения тело с готовностью вернейшего любовника подставляется солнцу. – Юг пахнет солнцем! Юг пахнет сладостью жасмина и виноградной лозой. Юг пахнет руками женщин, ласковыми, как бирюзовое до слепоты море, и их винно-терпкими губами, раскрывающимися тебе навстречу… Нейтан прерывает эту велеречивую тираду с вопиющей бесцеремонностью, перекатываясь по нагретым доскам палубы и заставляя Дюка заткнуться одним единственным способом. Пальцы, удерживающие чужую голову, вплетающиеся в темные влажные прядки, не посылают в мозг ни одного тактильного сигнала, но это почему-то совершенно неважно, практически ненужно. - Да что ты говоришь? Прямо-таки – терпко-винными? – Пьяно вдыхая ставший необходимым воздух, интересуется он. - Варвар, - сообщает ему Дюк. – Ты просто варвар, Уорнос. Бесчувственный хэвенский варвар. … тогда это ещё могло быть шуткой.***
- Это никогда не кончится, да, Крокер? - Понятия не имею, о чем ты. Вернувшаяся обратно к нему же, замкнувшая круг фраза ударяет по вискам – не внешней, несуществующей, а внутренней – натренированной так же, как рефлексы тела, выдуманной для себя – болью. - Это никогда не кончится. «Что ты продолжаешь делать со мной». Будучи безумным, он сумел произнести это вслух. Придя в себя, он способен только задавать вопросы, не имеющие отношения к сути, и констатировать факты, с которыми запрещает себе смиряться. - К слову о твоих сегодняшних претензиях. Уж не знаю, заметил ты или нет, но я бездейственнен, как каменная статуя. Уже лет… сколько там, а, Уорнос? Это ты находишь меня. Так объясни, чем я так мешаю тебе жить.***
Анатомия и физиология. Вот и весь человек. Строение и функционирование. Всё. Ничего больше. Он пытался убеждать себя в этом слишком долго, но на одной механике не вытянуть. Он ушел тогда, когда понял, что только действий и реакций тела – мало. Такая чушь, как субъективное восприятие реальности через рецепторы кожи, оказалась слишком нужной. В детстве он решал сложные дилеммы просто – монеткой. Орел-решка. Да-нет. Это всегда помогало; наличие у монеты двух противоположных, но слитых воедино сторон страшно помогало по жизни. Почему-то тогда ему в голову не приходило, что монеты так легко повернуть силой человеческой воли. Захотел – и изменил решение, казавшееся таким устойчивым. Ренессанс на стоящей на приколе Ryan Atlantic сменился охотой блюстителя правопорядка на мелкого мошенника, использующего людей по прихоти. Что, кстати, тоже было прихотью. … и всё перестало быть шуткой.***
- Фактом своего существования. И знаешь, Крокер, когда я вздохну свободно? Когда этот город окончательно с тобой распрощается. Я буду безмерно счастлив, если ты раз и навсегда исчезнешь из моей жизни, - он так и стоял, продолжая вжиматься грудью в чужую спину, и теперь было самое время сделать шаг назад. И Нейтан сделал то, что и должен был сделать. Этот шаг. - Что, - медленно, потирая ноющие запястья, повернулся Крокер, - сказал больше правды, чем собирался? О, дружище, у тебя всё и всегда было написано на лице. Чернильный зрачок этих глаз всегда сливался с радужкой, читать по ним было невозможно, и поэтому Нейтан считывает только дьявольский изгиб губ – знающую, слишком много понимающую ухмылку. - Я ничего не продолжаю, Нейт. Я ничего не делаю. Это ты пришел. Вот и всё, - и, вдруг с сожалением разведя руками, Дюк улыбнулся снова. И опустился на колени, не отводя глаз. Все получают то, за что платят – и за чем приходят в установленный срок. Это законы бизнеса. Вот и всё, действительно. Вот и всё. Нейтан останавливает собственную руку в сердцевине совершаемого движения, разбивая рефлекс, не отталкивая; а, помедлив, сжимает пальцами чужое плечо. Звон пряжки ремня – тихий и похожий на тонкий звон бьющегося стекла в прозрачном воздухе гавани, пахнущем солью. Тело живо и знает, чего хочет и за что платит, а тело никогда его не подводило. Тело – никогда, только ощущения и чувства. Это уже давно, давно не шутки. … летний Ренессанс под звездным прахом возвращается на полную фальшивок Ryan Atlantic на несколько слишком коротких, слишком затянувшихся минут.май 2011-го.