Каждый революционер понимает, что может однажды оказаться в милости врага, никакая удача не будет вечной, никакая осмотрительность не поможет от простой человеческой ошибки. Даже сам Гринберг не может быть исключением, пусть и обходит на голову любого в революционных рядах. Кто-то на такой случай капсулу с ядом носит за щекой, кто-то острую иглу, которой проткнуть себя можно в таком месте, что исход летальный будет немедленным. Гринберг предпочитал уповать на перестрелку при задержании, да никогда не ожидал попасться так глупо, не на деле БГ.
Барин в санях кнутом замахнулся на бабку, не вовремя на дорогу выскочившую, Гринберг только и успел инстинктивно выскочить вперед, кнут на руку, в шинель толстую обернутую, намотать (наконечник задел щеку, вырвал кусок кожи, шрам останется, попадет в ориентировки). На него с криком кинулись, толпой окружили, давай городовых кликать, мол, вот пьянь-то, с кулаками на господина полез. И поди скройся в такой куче-мале, не по головам же идти и не с ножом на простых горожан. Оттащили в участок, нахлестали по щекам, кровь размазав, а там уже кто-то глазастый заметил сходство с карандашным наброском с доски розыска. Кликнули жандармерию…
Били, конечно. Задавали вопросы и били, и от злости били, и просто потому что могли. Гринберг чувствует боль ровно так же, как любой обычный человек, но относится к ней иначе. Тренированное тело знает, что поблажек ему не светит, как бы оно не изрыгало жгучие искры в каждом ушибленном месте, на каждом взрезанном клочке кожи. Тело понимает, что в его интересах продолжать слушаться и не туманить разум, поскольку острота мысли сейчас единственное, что может Гринберга спасти.
Наверное, нужно было хотя бы стонать и ругаться, потому что к утру (если внутренний таймер не врет, если частоте ударов сердца еще можно верить) жандармы нехотя начинают шептаться: не помогает, не расколоть, головы снимут, нужно позвать специалиста.
Гринберг понимает, что означает «специалист» на языке таких людей. Возможно, ему стоит попытаться остановить сердце сейчас, до того, как его совсем изуродуют: если смерть все равно его ждет, почему бы ей не случиться быстро и относительно безболезненно. Но что-то подталкивает подождать, потянуть немного. Он находит тому логические обоснования, потом сам себе честно признает: слабость, глупость. Животное нежелание подыхать, пока можется.
Он пытается поспать, пока может, в полудреме чутко вслушиваясь в шаги за дверью. Дважды его будят ледяной водой, на голову выплеснутой — пытаются, вернее, он просыпается за мгновение до и заставляет тело собраться перед столкновением с холодом. И шаги «специалиста» он отличает от привычных уже шагов охраны сразу. Легкая, уверенная поступь человека, умело несущего себя в пространстве.
Гринберг ходит похоже, если только потяжелее.
— Опасен, но не кидался покуда, — слышит он в коридоре. — А вы все равно поосторожнее, Эраст Петрович, с револьвера-то руку не спускайте.
— Не надо меня, п-пожалуйста, учить, — отвечает названный.
Револьвер, думает Грин. Точно. Если только добраться, одну пулю государевому псу (Гринберг не помнит такого в списке партии на казнь, но кто на службе не замаран?), оставшиеся жандармам, последнюю сохранить себе, коли не выйдет с побегом. Это уже лучше, чем быть запытанным насмерть или позорно повешенным.
Темно в камере, окон тут, понятное дело, нет, горит одна лампа, поставленная таким образом, чтобы заключенному никак не добраться. Вошедший морщится, искривляя бледное лицо. Наверное, тут страшно воняет, Гринберг вторые сутки в комнатушке, был избит, тек кровью, блевал, мочился. Его это не смущает, на каторге они так жили месяцами и ровно так же ждали смерти в любой момент.
— Да тут же т-темно, хоть глаз выколи. Г-григорий Гринберг, — дознаватель немного заикается, Гринберг пока не решил, каким образом это можно использовать, просто отмечает факт.
— Эраст П-петрович Фандорин. Временно веду ваше д-дело. Вы п-позволите… проклятье, нет, это невозможно! Найдите чистое помещение!
Фандорин раздраженно кричит жандармов. Не приспособлен тонкий нюх дознавателя к такой среде.
— Неп-позволительно человека в таких условиях держать.
Переводят в другое место, тычками в спину заставляя Гринберга передвигать скованные ноги; там тоже нет окон, но воздух чище и свежее, Гринберг неосмотрительно вдыхает полной грудью и не выдерживает, морщится — что-то неприятно отзывается в избитом нутре. Ламп несколько, он теперь может рассмотреть хорошенько своего дознавателя.
Высок, тонок, черноволос, умные глаза, тонкие усики. Гринберг отмечает седые виски, они мешают определить возраст, набрасывают юному в целом лицу лишний десяток лет.
Пока он рассматривает Фандорина, тот изучает его. Морщится снова.
— Нет, я все п-понимаю, но должны же быть границы. Жандармерия! Утирающий слезы п-платок!
С жандармом повыше званием, что до этого регулярно захаживал задавать вопросы (не представился, но из коридоров его окликали Сергеичем), Фандорин обменивается тяжелыми взглядами.
— Вы просили вас не учить работу вашу делать, а я прошу не учить нас делать нашу, Эраст Петрович.
— Это не работа, это должностное преступление, — прохладно звучит голос Фандорина. — Пытки в Российской империи запрещены с 1801 года.
Куда-то пропало заикание, отмечает Грин. Играл?
Прогоняет жандармов Фандорин, пускает писаря, который заносит последовательно одну за другой вещи запрошенные. Гринберг неотрывно смотрит на таз с водой. Дыхание он задерживает надолго, бежал рекой не раз, но коли будут топить, все равно будет неприятно.
Однако же лучше кислоты.
— П-позвольте еще раз, — вспоминает дознаватель, что изображал заику. — Эраст П-петрович Фандорин, и я хотел бы с вами п-поговорить.
Гринберг смотрит себе в ноги, молчит. Дознавателю придется расстараться, если хочет вытащить из него хоть звук.
Где-то там спрятан револьвер.
— Не торопитесь, у нас с вами еще два дня, — Гринберг мысленно кривится. Неужто назначили казнь, вот так, без суда? Быстро тут у них в Москве, в Петербурге делают хотя бы театральную постановку под видом справедливого процесса. — Вы п-позволите?
Обходит Фандорин его по кругу, Гринберг выдыхает медленно, готовясь к боли, и не зря — холодные пальцы касаются вывернутых, распухших запястий. Тело ноет, как голодная собака в пустом доме: понимая, что поделать ничего не может, но не в силах сдержаться.
— Вам невозможно оставлять на руках наручники.
Запястьям мучительно больно, а пальцы прохладные, касания одновременно причиняют невыносимую боль и ослабляют ее немного, как компресс или растирания снегом.
— Случится г-гангрена, нет, не п-пойдет. Григорий — как вас по батюшке?
Грин молчит. Отчества псевдониму он не придумывал.
— Хорошо, молчите, я п-просто объясню. Я сниму с вас наручники, но в целях б-безопасности перевяжу веревкой. Я не стану тревожить ваши запястья, чтобы не сделать хуже, я знаю п-подходящую перевязь.
Веревку берет — на вид новую, качества хорошего. Подготовился, дознаватель.
***
Ровно ложится тяжелая толстая веревка, опутывает плечи и грудную клетку, руки до локтя. Запястья Фандорин правда щадит, так что Гринбергу дарована неожиданная свобода действий, он может ими вертеть, пусть за спиной. Мучительно больно, но может пригодиться.
Так в целом — свободнее, чем пока он был примотан к стулу и скован наручниками. Он может поворачиваться всем корпусом, сгибать и разгибать ноги. Револьвер где-то на дознавателе. Если сжаться пружиной и рвануть вперед, можно попытаться его вырубить. Но у Гринберга будет на это одна попытка. Он выжидает.
Фандорин возвращается к нему со стаканом воды.
— По п-понятным причинам дать вашим рукам свободу я не могу, — говорит спокойно, без виноватости, но удовольствия садиста Гринберг тоже не ощущает. — Но вода вам нужна. П-прошу.
Он подносит край стакана к его губам, и мешкает Грин только с мгновение. В худшем случае там яд, и он быстро умрет. А пить хочется страшно, и организм всеми силами намекает, что с водой он будет переживать боль лучше.
Пить неудобно и больно. Ноет горло, расписанное синяками, сглатывается тяжело. Щиплет разбитые губы. Гринберг проливает на себя как минимум половину стакана, но Фандорин приносит еще. Держит за затылок, чтобы удобнее было вливать в приоткрытый рот воду. Гринберг не говорит спасибо, Фандорин не уделяет этому внимания.
— Если вы не возражаете, — говорит, — я бы немного вас умыл.
Так вот для чего таз. Гринберг не отвечает, не шевелится. Фандорин, помедлив, опускает тряпицу в воду, промокает, выжимает.
— Это не обязательно, — говорит, ближе подходя. — Я п-просто предпочитаю смотреть в лицо человеку, с которым говорю. В лицо, а не в кашу кровавую.
Гринберг все ждет, когда начнутся вопросы, но лицо ему Фандорин тоже протирает молча, только просит: «п-повернитесь», «закройте глаза». У Гринберга разбиты губы и заплыл один глаз, кровавая юшка под носом. Домывшись до раны на щеке, Фандорин замирает.
— Это чем, сукины дети…
— Это до. Кнутом, — говорит Гринберг. Голос у него скрежещет неприятно после двух дней без речи и воды, со всеми проглоченными стонами, разодравшими его изнутри как наждачкой.
Фандорин не выдает удивления, только пальцы чуть вздрагивают. Не ждал ответа, это понятно. Гринберг сам не ждал, что скажет.
— Да. Видел в материалах о вашем задержании, — он кивает, мочит тряпицу снова, водит по шее, даже за ушами. — Вам нужно наложить швы. Я вызывал д-доктора, но не могу сказать, когда он будет, так что пока, что могу…
— Не умру без вашей помощи, — хрипит Грин.
И правда, пустяки, ссадины и порезы. Ничего не сломано, ничего не отбито, не кровоточит изнутри, только снаружи. Гринберг в худшем состоянии выживал неделями в тайге.
Тряпица влажная, которой его лицо обтирали, останавливается на мгновение. Может быть, дознаватель оскорблен, Гринберг как всегда — понимает уже сказав, что прозвучать это могло как издевка, не как констатация факта.
— П-пожалуй, — соглашается Фандорин. Тряпица продолжает свой путь, проходится по пересохшим губам — Гринберг заставляет себя не приникать к ней жадно, пытаясь впитать воду, он ведь только что выпил два полных стакана.
Тряпицу сменяют чуткие пальцы, повторяют путь — проходятся по припухшей челюсти, по разбитым губам.
— Ничего не сломано, — повторяет дознаватель за мыслями Гринберга. — Если вы п-позволите, я могу проверить, шатаются ли зубы.
Гринберг думает, что нужно быть очень рисковым, чтобы собаке избитой, злобной — в рот самому сунуть руку. Думает о том, чтобы отказать, потом о том, чтобы согласиться и сжать зубы крепко, если не отгрызая пальцы, то хотя бы ломая кости.
Приоткрывает рот. Пальцы так же чутко проходятся внутри, проходятся аккуратно, со знанием дела. Чувствовать чужое у себя во рту — довольно странно. Пару раз Гринберг целовался с женщинами, они совали ему в рот языки, но не пальцы. Что делать со своим языком в этой ситуации — не очень понятно.
Он решает не кусать. Это только взбесит дознавателя, а он может позволить себе потянуть время, немного отдохнуть, собраться с силами.
Тогда-то он и понимает, что происходит.
Пытки на нем не сработали, вот оно что. Решили с другой стороны зайти, лаской да вежливостью. Воды дать, промыть раны. Чтобы он, как та псина, за доброй рукой потянулся, расслабившись — заговорил… А он ведь и заговорил. Две фразы короткие, смысла не несущие, но ведь возникло странное желание отозваться на слова дознавателя.
— Вроде бы п-порядок, — говорит Фандорин. Руку вынимает, обтирает пальцы платком и смотрит вдруг хмуро, непонимающе. — Что-то не так? Вы вдруг изменились.
Отвечает ему лицо непроницаемое, взгляд пустой, выбесивший ни одного жандарма за эти два дня, будто сквозь них смотрит шальной революционер Гринберг. Нужно же было так разболтаться.
Фандорин смотрит на него долго, потом отходит за стулом, подносит его ближе, вешает пальто на спинку, усаживается.
(где-то на нем есть револьвер, если только Гринберг поймет, где…)
— Хорошо, — говорит спокойно. — Давайте п-помолчим. У нас еще полтора дня. Успеется.
***
Доктор приходит к вечеру — Фандорин морщится, поглядывая на свои карманные часы, когда слышит в коридоре шаги и голоса.
— К таким, как вы, не очень т-торопятся, — говорит. В голосе чудится фальшивая симпатия, от этого тошнит даже больше, чем от ударов по голове. Гринберг все еще с трудом переживает свою слабость.
Доктор сероват, но не стальным отблеском, как сам Гринберг; это серость человека, совершенно сгоревшего на своей работе. На Гринберга он смотрит с неприязнью, на Фандорина с еще большей.
— Без охраны я его смотреть не буду, — шелестит устало.
— Охрана вас не спасет, если Григорий вцепится вам в шею зубами, — говорит Фандорин, и это, в целом, резонно, Гринбергу трудно не согласиться. — Но если вы настаиваете…
Дознаватель встает у Гринберга за спиной, и выясняется, что у вязки его есть еще полезное свойство. С легкостью Фандорин берет его, а веревку между лопаток, меж парой узлов, тянет немного — и Гринбергу приходится выпрямиться, будто аршин проглотил. Не шевельнешься особо в такой хватке. Гринберг может оценить удобство, он бы сам так вязал, без боли, но плотно. Жаль, не спросить показать, как делается.
Фандорин держит его, как псину на поводке, пока доктор, представиться не подумавший, повторяет осмотр. Находит трещины в костях и много синяков. Вправляет запястья — Гринберг коротко воет. Штопает рану на лице.
— Жить будет, — говорит, прощаясь.
Недолго, думает Гринберг, и Фандорин подтверждает его слова, глядя на свои часы.
— Остался день. Может, чуть б-больше… как неудобно.
— За что, — говорит Гринберг, не сдержавшись.
— П-простите?
— Казнить будут. За что.
Даже не «как». Ему правда немного интересно.
Фандорин смаргивает удивленно, убирает часы.
— Ах, нет. Я ничего не знаю про к-казнь. Сутки до того, как приедет специалист из столицы по вашу душу, Григорий. Сам Пожарский.
— А вы, — он вопрос не заканчивает. Отчего-то неловко за ошибку.
— Считайте, что я зашел п-познакомиться.
