Лунные блики

Луна плыла в облачной хмари. Далеко. Так далеко, что кружится голова, если долго стоять и смотреть, запрокинув голову. Кагуя подняла руки к лицу и тихо, протяжно всхлипнула. Жалкое тело. Жалкое. Слабое. Смертное. Глупая девочка с бьякуганом. Зачем было призывать в своё изломанное тело древнее, полубезумное божество? Зачем. Я спала и видела сны. Глупая девочка. Глупая. Там было столько крови. Крови и смерти. Рвать собственных сородичей. Собственный клан. Да. Это было правильно. Странно, но правильно. Кто они, чтобы судить саму Кагую? Мрак, мрак. Мрак. Она пожирала сыновей своего клана, чакра выла раненым зверем и мрак плясал с принцессой клана Ооцоцуки. И принцесса плясала с мраком. Это мой мир. Никто не смеет ломать его. Ты почти стала нукенином, принцесса. Чтобы заслонить его. Его. Свой мир. Свою любимую игрушку. Тонкую, хрупкую, но такую изящную. А потом был Он. Его встревоженные пронзительно-голубые глаза. Его руки. Его губы. Его шепот на грани слышимого. Он обнимал её колени и звал по имени. Звал эту глупую девчонку с бьякуганом. Поглощая чакрой девятихвостого все попытки вырваться. Как мягким, податливым воском. Сминая сопротивление, жадно целуя и шепча одно и то же имя. Хината. Хината, Хината, Хината. Кагуя прикрыла глаза руками, стараясь забыть. Когда кровавая хмарь отступила и дзюцу рассеялось, она рыдала, извиваясь в его руках. Рыдала. Перед смертным существом. В руках смертного существа. Существа, так похожего на её сына. Больно. Почему так больно? Зачем он просто не запечатал её как раньше? Человеческий город, притихший, печальный дом. Чужой дом. Сонный полуденный сад, зной, стрёкот кузнечиков. Гневно выговаривающий отцу всё, что о нём думает, подросток. Мрачный Зецу, кажется, так до сих пор и не уверовавший, что мать устала. Очень устала и больше ничего не хочет. Ни смертей, ни мести. Ничего. Доброе дитя, спрашивающее Кагую, правда ли она Богиня-Кролик, с которой когда-то давно-давно сражался папа. Правда, дитя. Зецу нечитаемо смотрит, как Химавари заплетает его матери её прекрасные длинные белоснежные волосы. Он злится и ревнует — и ревность эту следует умножать на два. Ибо Зецу не один. Его двое. Боруто тоже злится и ревнует. И, подойдя, грубо пихает Зецу в бок. — Эй, — он разозлён сверх меры и, кажется, всё ещё ищет этой злости выход, — как насчёт тренировки, алоэ? Только ты, я и лес. Зецу медлит — и, плотоядно ухмыляясь, принимает вызов. Они уходят — и сердце богини сжимается от боли. Это так странно. Глупая девочка с бьякуганом умерла, а её любовь осталась. И кровавит рваной раной где-то в груди. Глупое-глупое мягкое сердце. Боруто и Зецу возвращаются поздно и прилично помятые. Но садятся за стол рядом. Пусть и показывая всем свои видом, как они друг друга бесят. Химавари тихонько льнёт к Кагуе, шмыгая носом. И ту буквально рвёт на части от боли и бессилия. Эти дети и их горе терзают её сердце. Один — неприязненным молчанием. Другая — отчаянными попытками обнять и унять эту боль. Бедный добрый малыш с цветочным именем. Это я убила твою маму, поглощая оставшиеся жалкие крохи её «я» и преобразуя под себя её тело. Прекрати жалеть меня. А поздно ночью возвращается Он. Его ауру Кагуя ощущает ещё за квартал от дома. Его чакру и чакру девятихвостого. Он устало пробирается в спальню и тотчас же засыпает. Просто упав на неразобранную постель в чём есть. Она всю ночь сидела подле, вглядываясь в его черты и невесомо гладя его руки, лицо, волосы, губы. И боль, озверев, с утробным воем, где-то внутри металась и грызла грудную клетку. А когда месяц пошел на убыль, он просто однажды пришёл в её спальню. Явился вместе с ночной прохладой и мраком. В полумраке казалось, что глаза его голубые горят собственным светом. Это лунные блики, принцесса. Просто блики. Просто внезапно охрипший голос — его голос. Привкус спиртного на внезапно жёстких и требовательных губах, порывисто скользящие под одеждой руки. Его или её? Не важно. Не важно. Лунный свет заплутавший в волосах, властное, шальное выражение голубых глаз, сбивчивое дыхание, её тихий стон, его пальцы бесстыдно скользящие между порывисто стиснутых ног, красноватые отсветы в его глазах, задушенный смятённый шепот. Её шепот. Он не желает отступать. Его движения властные, собственнические. Сминая остатки сопротивления, подчиняя, он шепчет имя. Её имя. Имя богини. И богине невыносимо больно — ведь в ней всё ещё бьётся сердце этой глупой девочки с бьякуганом. Кагуя закрыла лицо руками и прислушалась. Наверху горит свет — клетчатое жёлтые пятно на земле напоминает, что Боруто не спит. Ни Боруто, ни Зецу. Они спорят до посинения — двое и один — а Кагуя слышит смех и ядовитые замечания Зецу. На оба голоса. Поочерёдно. Боруто скандалит, Боруто не согласен. Боруто пытается перекрыть возмущённым воплем хохот двух голосов сразу и что-то оглушительно падает. После чего звучат уже хохот Боруто и ворчание Зецу. Зецу носит знак клана Узумаки. Наруто признал её дитя, как своего. Интересно, если выпустить армию белых Зецу, не окажется ли через это клан Узумаки самым многочисленным кланом мира шиноби? Кагуя молчит. Кагуя устала. Устала слышать, смотреть, ощущать эту безысходность. Он смотрит на неё и видит эту свою девицу из клана Хьюга. Кагуя не верит. Кагуя знает. Помнит, как Наруто звал сорванным голосом свою жену, жадно вглядываясь в лицо Кагуи, стиснув его между побелевших ладоней. И Кагуя нестерпимо больно от этого. Она тихо плачет, закрыв лицо руками. Размазывает горькую влагу по щёкам, сползает в густую траву. Наруто неслышно подходит со спины. Порывисто падает на колени, зарывается лицом в её волосы. Обнимает, тесно прижимается сзади к её бедрам, сажает себе на колени, шепчет жарко и будто в забытьи её имя — где-то у шеи — и от этого Кагуя горит, горит и сгорает. Он шепчет, что она — его богиня, только его. Что он прикончит любого, кто посмеет овладеть ею. Что-то про Волю Огня и дерево, которое живо, пока на нём распускаются новые листья. Вздор, какой же всё-таки вздор, но лоно горит и слабость разливается по всему телу. Кагуя кусает губы, чтобы не стонать в голос от его прикосновений. Наруто поспешно покрывает поцелуями её бледные руки, шею, плечи, заплаканное лицо, алое око во лбу, губы, снова шею. Он уводит её в дом, прочь, в свою спальню, он прижимает её к стене, берёт практически силой — и Кагуя, выгибаясь ему навстречу, готова поклясться, что его глаза сияют алым. Кровать прогибается под ними. Кагуя не помнит, как лишилась одежды. Кагуя решительно ничего не желает помнить. Он заслонил собой и окно, и луну. Его руки упираются в кровать по бокам от лица богини. Она прячет заплаканное лицо у него на груди, но Наруто поднимает её за подбородок и заставляет смотреть в глаза. Наруто хочет видеть её лицо. Она не в себе. Она порывисто шепчет его имя, обхватив его бёдра коленями и истово отдаваясь ему. За спиной Наруто расцветают тёмным багрянцем лисьи хвосты. Расцветают один за другим, меняя зримую форму мужчины. Её мужчины. И Кагуя, в общем-то не против. Она с тихим воркующим смехом опрокидывает его навзничь, нагая, растрёпанная. Стремительно теряющего контроль над чакрой девятихввостого. А мрак расцветает последними двумя хвостами. Лисьими хвостами. Глупое человеческое сердце бешено колотится в груди богини, но не болит. Больше не болит. Глупая добрая девочка наконец-то ушла из потаённых углов сердца, переставшего ей принадлежать. Оставив богине весь спектр своих чувств и привязанностей. Пожалуй, богиня ещё будет скучать по ней. Но ой как не скоро.