Stupefaction

Всхлип влажно шлепнулся о темноту, когда она хлопком двери отделила: лампу с розовым абажуром, чашку на ковре и Гриндевальда, половицами определяющего такт её ухода. Она не бежала — кралась, нащупывая ладонью стену. Палочка у неё тряслась, скользкое, мокрое её древко напоминало о парижском дожде с его застопорившейся мыслью. «Qu’est-ce que c’est, la conscience?» Она змеино заползла в слух Куинни, бессмысленно свистя и шипя. Куинни всё равно не понимала французский. Не понимала, куда идет. Ещё одна дверь раскрылась позади неё, и она с дрожью, пряча ту в рукава, юркнула в угол. Латиница заклятий запорхала в разуме, готовая спрыгнуть на губы. Что толку от её невербального, если она даже, про себя произнося, заикается, и внутренний холодок бьет, выползает наружу. Спаслась ли она от ливня или он проглотил её, не переварив — выплюнул к дому со стойким запахом диких роз? Вода его до сих пор, слизь стекает с концов её коротких волос. Куинни отмахивается. Оставшийся дождь уже на плечах и, как в желоб, стекает в ключицы. Она зябнет у стены, не зная, не умея не бояться. Образы идут на неё, бархат чужих мыслей опускается тяжелой завесой. Это как — открыть Гюстава Флобера в оригинале, на середине книги, не уяснить ни одного слова с расползшимся горбиком повторенного «e», но по крохотному желтому пятну под «la peau» представить себе, что однажды над этой книгой пили чай. Если бы она не оставила пусто звякнувшую чашу на полу, могла бы сейчас принимать из рук мадемуазель Розье салфетки. Горячий чай перетек бы через фарфоровый край. В лавке у Якоба Куинни всегда мучилась с сахарной пудрой. До чего мучительным, не подслащенным казалось теперь это воспоминание, полное пышного румяного счастья за витринами. Винда появилась бесшумно, громче шуршал её непонятный французский напев. Красные губы дернулись. Куинни увидела её по полоске света, вырванной из растворенной комнаты. Забыли закрыть. — Мадам? Она переплела пальцы в замок, плечи отошли назад в темно-зеленом платье. Три узких полоски открытой кожи под отложным воротником. Куинни сосчитала, отвлекаясь от расширенных зрачков Розье. Её сознание увлекало Куинни на дно. Поглощало, словно она ступала в болото. Куинни ахнула вопросительно, дружелюбно улыбаясь, по привычке, хотя хотелось кричать. Она собиралась бежать до самых Елисейских полей. Смотреть на Винду — что щуриться в туман, каждая деталь в нем кажется пугающей, не тем, чем она есть. Винда не представляла себе многого, не думала о прошлом. Как чуяла, затаившись, что перед ней легилимент. Вырванные щипцами мысли были проиллюстрированы буднично. Винда думала о чайнике, идя к невольно спрятавшейся Куинни. Мгновение — об отражении в нем светлых волос. — Уже уходите? А сейчас там было темно, грассировал лишь поток слов, звучавший для Куинни рычанием маленькой кошки. — Да, спасибо, — Куинни не моргнула. — Merci. Не стараясь над «р», она глуповато произнесла последнее. И увидела её редкую улыбку перед застывшей своей. У Винды в уме спрятанным янтарем осталась улыбка Куинни. Куинни с неловкостью вора подглядела и, смутившись внезапному видению, обернулась на дверь. Разбросаны кубики с алфавитом, свесился с полки никем не поправленный деревянный олень. — А там?.. — Куинни обратилась быстрее, стремясь перевести тему. А потом — исчезнуть. На работе такой трюк обычно спасал. Куинни и потянулась к нему, к плохому предчувствию в проеме дверном, убрав палочку за пояс. Она полагала, что Винда захлопнет перед ней дверь и любезно проводит на улицу. Но у Винды вспыхнули в голове короткие рыжие волосы, как у детеныша лисицы, пухлые подколенные ямки, те, что бывают у малышей, и углем завернулось неясное — сбилось равнодушными белыми лицами взрослых, ушло через эту же дверь. Там было зеленое сияние, слитое с синим, похожее на северное. Неопознанный яростный страх — Куинни не могла его разобрать. «Гриндевальд», — протянулось у Винды на французский манер, всё начало раздраженного «гр-р» превращая в мурлыканье. Винда пожала плечами. — Je ne sais pas, — сболтнула она как бы в легком волнении, всё равно держа осанку прямо, — я не знаю. Но я бы не стала туда заходить. У вас, мадам, осталось вот здесь. Указательным пальцем Винда обожгла её кожу под ключицей. Навернулась капля на острый ноготь. — Вы уверены? — она спросила мелодично, перебив дрожь Куинни. Куинни не ответила, мечтая, чтобы стена забрала её к себе. Она словила взгляд — проклята была за то, потому что в такие моменты, всегда, мысленная нить выбивалась из игольного ушка. — Не хотите остаться? — Винда перетерла пальцами. Остаться, как эта капля — хотелось добавить. — Я хочу взглянуть, — Куинни помрачнела в лице. Тон её сделался тяжелым, удушающим, как воздух перед дождем. Она нашла преимущество. Там была тайна, способная нагнать приступ дурноты. Винда не желала, чтобы Куинни увидела. Почему-то. Картами в азартной игре перебросились её всевозможные ходы, мысли завертелись в скомканных кадрах. Куинни неопытным шулером следила за ней и думала, что понимает. Рубашкой вверх подпрыгнул образ у Винды в голове, и они обе сместились у стены. Вдруг — цапнули ногти Винды по запястье Куинни. Схватились за него, прибивая к стене. Куинни не ожидала. Действия случались быстрее мыслей, точнее ножа. — Но вы останетесь, — принимая правила, тихо произнесла Винда полными губами в рот Куинни. Утвердительно. Раз и навсегда. Раньше она извивалась, подстраивалась, но, только заманила Куинни в зачарованный круг, гибким телом по начертанному пунктиру его сжалась. — Отпустите меня. Куинни настойчиво, отбросив истерику, взметнулась. Винда, вдыхая, подобралась плотнее к ней. Замелькали перед глазами свои трясущиеся губы через мутное зеркало глаз Винды, упруго ломалась грудь в декольте, не держалась шея. Винда отпустила запястье, надолго сохранив след кольца её пальцев. — Отпускаю, мадам, — и Винда отстранилась, лишь не губами назад. Якоб предательски гас в памяти, зацветал бутон её ярких, контрастирующих губ. Куинни видела её и себя. Себя — её беспринципным взглядом. Винда отпускала её, Куинни могла отречься от жгучего белого света из комнаты прямо сейчас. Она отклонилась по стене, соблазненная уплыть по голубому гребню обоев. С чего же смотрела на якорь её черных жестких волос? Непрошено тянула она к себе, загадочным всполохом локона Куинни в прицеле зрения, руками с остывшей дождевой каплей. Она дожидалась её. В комнатно-коридорной темноте, высчитанной с острым углом столкновения. Давно, в детстве, Куинни там, за пределами спальни, чудились монстры, и она просила Тину сражаться со мраком во имя чашки с водой. А теперь тень выросла, не глядела чудовищем, приобрела женский скат бедер, обманчивую невесомость плеч. Однажды, когда она выросла, не могла ли она остаться во тьме? Куинни присмотрелась, каблуками царапая пол в обратном направлении. Притяжение, тени и зов, темнота склоненных домов и свет кротких улиц — чудно переплелось в Винде то, что Куинни искала. Звало. Она хотела. Она давно старалась отринуть Якоба, что даже после любовных чар не бросил её, глядел добрым, манящим мужем. Но он не смотрел на неё так, как проникала Винда. Она не держала в тисках заточенной будничности, витала над Парижем, в котором Куинни выронила сегодня всё — и свое тело на растерзание. Поцелуй липко их соединил, замарал в помаде. Через шероховатый креп платья Винды пробились два соска, и Куинни мучительно сомкнула бедра. Горько запульсировало в ногах. Почему они не могут оставить здесь ещё одну грязную тайну, что так же убийственно вспыльчива? Чем они хуже зеленого сияния, окунающиеся в полутьму вуали? Винда пробилась в неё длинным языком. Охладила рука на шее Куинни, скользнула вниз, нащупывая сердцебиение, ошибаясь, меча не туда, и сжала голо выскочившую грудь, сосок погружая в зажим двух пальцев. Куинни коротко простонала, откинувшись на стене, поднятым коленом — от таза Винды к её бедру, мягко впилась, оставляя вмятину. Винда разъединилась с ней языками и в бормотании французском приоткрыла рот, закатила глаза. Куинни её гладила, обнажившейся щиколоткой лаская ниже колена. Бархатное платье с плеча сползло, затрещали в дыхании груди, пробежала по ним круглая дрожь, схваченная руками Винды. Куинни догадывалась, что не забудет влажный у ореола след, как и сегодняшний ливень. Размотался пояс, упала и откатилась палочка. Рука Винды прорезала ткань, заползла, пробилась под тазовые кости. Они целовались нервными припадками, пока Винда начинала внизу счет пальцами, хлопнувшими по набухшему бугорку. Куинни исследовала её непокорное тело в ладонях, выгибалась навстречу короткими разрядами, сжимая бока, соприкасаясь острой грудью. Лепестками раскрылись складки. Винда и Куинни ничего не говорили. После — нет. Они не прощались, словно знали. Встреча близка. Раз — это склизко, но долгожданно, Куинни старается совладать с собой на мокрой лестнице, чтобы не подскользнуться. Произошедшее гонится за ней и ещё не догнало. Два — в том измерении она стукнулась об стену затылком, насаживаясь на пальцы, и она уже вспоминает, осознает, пошатываясь, как в той темноте, мечтая скрыться на улице Муфтар, потопить себя в безвкусном кофе. Куинни следует мелкими шагами, не разжимая бедра. Сыроват, податлив Париж. Вечером он загорится… Она смыкает бедра, отрицая запретно стекающую влагу. Три — темнота расширяется и поглощает её на несколько долгих минут, дав обмякнуть между стеной и Розье. Между стеной и стеной, обвитой прекрасными розами — она прислоняется к стройной шпалере с шипами. Прикрывает, как там, всхлипывающий рот. Слезы уже не стекают. В ней не осталось. Ни капли. Выжата. Куинни и Винда помогли друг другу одеться. Винда подала ей палочку. Шорох оправляющегося платья навеки у Куинни за спиной. Оргазм — зарастающая коркой пустота. Последним Куинни видела сраженное Авадой мертвое тело мальчика в детской, и Винда улыбчиво, в тени, с порога кивала ей головой в шляпке с атласной лентой. Всё было так. Куинни вычищена до илистого дна. Пропала, для всех — умерла. Она судорожно сжала палочку и присела на траву. В свежем воздухе вновь разрослись пробоины моросящего дождя. Париж тихо накрапывал по брусчатке. Куинни не слышала больше, даже себя. Она закрыла глаза и погрузилась влажными волосами в ряды замерших скукоженных роз. Оглушена.