а ёлка колется сильнее

      Рудбой думает, что когда Ваня злится, возмущается или обижается, он смешно сопит носом. В этот момент он очень сильно похож на Гришу, которому не дали спиздить со стола что-нибудь, что ему нельзя. В итоге дуется совсем по-человечески, смотрит максимально оскорблено и уходит на подоконник в самую дальнюю комнату, переваливаясь толстенькой пушистой задницей с лапы на лапу. И сидит ведь там, пока с кухни чем-нибудь вкусным не начинает тянуть. Тогда все обиды забываются, котик снова ласковый, тепло глядит янтарными глазками, ластится под ногами и мурчит. И никакого недовольства и обид как не бывало.       Но Ваня не Гриша, и с ним так не получится, его колбаской не задобришь. Обидно. – Я не буду отмечать новый год с Мироном, – тоном, не терпящим возражений, заявляет Ванечка, плюхаясь в кресло в углу комнаты и поджимая под себя ногу. И смотрит из угла так недобро, глазами поблёскивает, мол, давай, спиздани ещё что-нибудь, чтобы окончательно меня разозлить, и я откушу тебе башку. – Как новый год встретишь, так его и проведёшь, слышал о таком?       Ваня закатывает глаза и не сдерживает раздражённого вздоха. Какая же хуйня, ну серьезно. – Вань, это самый тупой аргумент, какой только можно было придумать, – несмотря на то, что с кресла слышится возмущённый протест «это вообще-то реальная поговорка такая, блять», Рудбой продолжает. – Почему ты не хочешь с ребятами праздновать? Может, ещё предложишь тридцать первого числа просто послушать речь президента, съесть ложечку салатика и лечь спать? – Да это даже лучше, – вворачивает Ванечка, на что Ваня только фыркает недовольно. – Бля, если тебе так необходима компания большая, поехали лучше к Славке в Москву. Они с Сашей там кучу народу позвали, компания даже побольше мироновской будет, и все к тебе хорошо относятся, и хорошо относятся к нам. Не хочу я слушать бой курантов, а затылком чувствовать эту людоедскую улыбку Ромы, который орал полгода назад, что нужен фанфик, где меня на бутылку посадили. Мне так не нравится.       В общем-то, Ване не так уж и противна идея встречать Новый Год в кругу друзей Ванечки. Они действительно абсолютно спокойно восприняли и их отношения, и его самого приняли радушно. Слава, конечно, подтрунивал первое время, мол, дошутились, идиоты, но на самом деле он просто радовался за то, что у его друга всё хорошо. А с кем хорошо – это уже дело десятое. Но вот то, что Светло упирается, язвит и явно пытается поругаться, Ване очень сильно не нравится, потому что вообще-то попытка поругаться кажется очень успешной. – Вообще не факт, что Рома с нами будет, – возражает Рудбой, проигнорировав очередное хмыканье из противоположного угла комнаты, – и вообще, вы собираетесь вечно друг друга грызть? Пора бы уже адекватно помириться и перестать себя вести как дети маленькие. – Я ни с кем не ругался, чтобы мириться, – возмущенно отзывается Ваня, нахмурившись, – и это он ведёт себя, как ребёнок. Хотя это ещё оскорбление для ребёнка, что ты его с поведением Ромы сравниваешь.       За битый час они так ни к чему и не приходят, зато успевают переключиться на кучу всякой хуйни и довести ситуацию до отметки, когда пора бы остановиться. Бывает такое, когда вроде обидно, но считаешь это незначительной мелочью, думаешь, а, похуй, ничего такого. И забываешь. А потом все эти «а, похуй, ничего такого» накапливаются в один большой неприятный злобный комок, срываются с верхушки горы и несутся вниз, наматывая на себя остальные незначительные мелочи и внизу разбивая всё одним сильным ударом. Вот тут так, наверное, и получилось. Просто эта неспособность быстро прийти к чему-то общему и решить что-нибудь с планами на Новый Год стала спусковым крючком, который отправил этот злобный комок вниз с горы.       Они успели размусолить тему и с тем, что Ване, вообще-то, очень обидно было, что Ванечка не пришёл на концерт в поддержку Димы Хаски, хотя сначала пообещал; и с тем, что Рудбой опоздал на поезд двести лет назад, летом, и Ваня почти весь день рождения просидел в одиночестве, разделяя свою печаль с Гришей до самого вечера; и с тем, что Ванечка недавно уронил любимую рудбоевскую чашку, она раскололась, а Ваня просто сказал «извини» и всё. Проблема кроется только в том, что всё такое якобы мелкое и незначительное надо проговаривать сразу, говорить о том, что тебе неприятно, а не забивать, затолкнув укол обиды куда-нибудь подальше. Вот оно и вылилось в то, что они имеют сейчас. – Да раз ты тут такой самый недовольный и обиженный, давай ты отметишь новый год с Мироном и остальными, а я поеду в Москву к Славе с Сашей, – внезапно возвращается к изначальной теме разговора Ваня, поджав губы и смешно сложив брови домиком. Только Евстигнееву не до смеха сейчас. – Да и пиздуй, – не выдерживает он, фыркнув и отвернувшись к окну. Внутри такая злобная и острая обида сидит, что прям потряхивает. Не понимает он, как вот так вот можно. Но раз Ванечке так хочется, скатертью дорожка, хуле.       Ваня с кресла подрывается, бросает на Рудбоя напоследок укоризненный взгляд и, кажется, действительно уходит в другую комнату за компьютер, билеты смотреть в Москву. Рудбою только обиднее становится, он выуживает пару сигарет из пачки и уходит на балкон курить. Так они и расходятся каждый в свой угол, насупившись. И Ваня вроде бы головой понимает, что надо сейчас пойти в комнату, обнять Ванечку со спины, который, небось, привычно сгорбился в кресле, поцеловать так, как ему нравится, послушать его смущённое ворчание о том, что у него руки с улицы холодные и вообще Ваня, отъебись, почувствовать, как тот обнимает в ответ. Всё это он понимает. Но ему обидно. Поэтому стоит на холоде и курит, злобно в темноту за окном открытым щурясь. Гордыня не даёт первому шаг сделать, и Ванечке, наверное, тоже.       Ванечке вот тоже обидно. Он на холоде не курит и в темноту не щурится, но тоже злится. Щурится не в темноту, а в экран ноутбука, водя пальцем по тачпаду. Билеты покупаются в два клика, пока не успел передумать, и сообщение Славе в телегу «встречайте завтра вечером хлебом-солью» тоже, вообще без объяснений. Потом всё объяснит, когда приедет. А Евстигнеев пусть со своими оксимиронами-локиминами-маркулами тусуется, раз ему так это необходимо. Если Рудбоя компания Вани приняла спокойно и почти и без вопросов, то Ваня на компанию Рудбоя слишком много и местами слишком обидно пиздел, чтобы его так же радушно приняли с распростёртыми объятиями. Упущение, конечно, потому что когда ты с человеком в отношениях уже больше полугода, неплохо бы наладить какой-никакой контакт с его друзьями, но Ваня этого почему-то не делал. Гордость в мягком месте играла и кололась, мол, правильно ты, Ваня, всё говорил, по делу, это они просто слишком ранимые.       С тяжёлыми мыслями и мрачным лицом Ванечка какие-то вещи первой необходимости в рюкзак кидает, кормит Гришеньку, нашёптывая ему над миской, что он один в этом доме адекватный и понимающий, не то что некоторые, потом в ванной зависает на непривычно долгое время, а потом тащится обратно в комнату. Поезд пусть и дневной, но Ванечка поспать любит, так что лучше лечь пораньше. Спальня предсказуемо пустует, только непогасший монитор ноутбука мерцающим светом напоминает о том, что тут живут люди. Ваня вздыхает, поджимает губы, бросив взгляд на прикрытую дверь гостиной, но желать спокойной ночи не идёт. Раз Рудбой даже дверь закрыл, значит, проще будет завтра поговорить. Или вообще не поговорить, а помириться как-нибудь потом. По фейстайму, или когда он обратно домой приедет.       Будит Ваню не будильник. И даже не Гриша, который опять придвинулся так близко, что пушистая шерсть лезет в нос или в глаза. Он просыпается от звонка в дверь, зевает и щурится, пытаясь опознать источник звука, пока не понимает, что это действительно дверной звонок, а на часах восемь утра. Ещё раз зевнув и вложив в этот зевок максимально недовольство тем, что его рано подняли, Ваня тащится в коридор, по дороге чуть не спотыкаясь об Гришу, который, видимо, тоже только проснулся и жаждет выяснить, кто потревожил его утренний сон.       Открыв дверь, Ванечка машинально отшатывается назад, потому что ему чуть не проезжаются по лицу еловые ветки. И за порогом он видит не человека, а огромную пушистую разлапистую ёлку, которая не выглядит так, словно может пройти в дверной проём. – Ну и долго ты будешь смотреть? Помоги, пожалуйста, затащить её внутрь, Вань, отомри, – вдруг говорит ёлка голосом Ваньки, и даже двигается в ритм слов. Ванечка моргает, спросонья вообще думая, что он всё ещё спит и это какая-то бредятина, но шагает к ёлке и тащит её на себя, стараясь не обращать внимания на то, что все руки и немного живот сразу же становятся зоной действия душистых, но острых еловых лапок, которые старательно колются даже сквозь футболку. Гриша неодобрительно смотрит на ёлку издалека и помогать не спешит.       Потом из-за ёлки показывается Ваня, голосом которого она недавно разговаривала. Рудбой закрывает за собой дверь, отряхивает с разноцветных волос снег и переводит взгляд на Ванечку, улыбаясь счастливо. Непонятно, что именно вызвало такое счастье – сильный мороз на улице, их новая зелёная колючая подружка или сам Ваня, сонный, взъерошенный, и с отпечатавшимся на щеке углом подушки, – но улыбка очень заразительная, Ванечка и сам не замечает, как начинает улыбаться в ответ. – Охуенная, правда? – Ванька стряхивает снег теперь с куртки, вешает её на крючок, а потом снова любуется ёлкой, разглядывая её с почти детской радостью. – Надо поискать на балконе какие-нибудь шарики и мишуру, иначе сегодня вечером вместе с продуктами придётся ещё и ёлочные игрушки закупать.       Вот тут Ванечка отмирает, словно просыпается второй раз. Хмурится и на Ваню глядит недоумённо, а тот выглядит абсолютно спокойным, словно вчера вообще ничего не произошло, у Ванечки вещи на вокзал не собраны, билеты не куплены, и Слава с Сашей его вечером в Москве не ждут. – В смысле вечером? У меня билет на поезд, он в половину третьего от перрона отходит, – голос хриплый, ото сна ещё не прорезался, приходится кашлянуть, чтобы разговаривать нормально.       Рудбой улыбается только, причём так снисходительно, словно маленькому ребёнку объясняет на пальцах, сколько будет два плюс два, а потом подходит ближе, сгребая всё ещё недоумевающего Ванечку в объятия. Светло думает, что он долбаёб, на самом деле. Обнимает в ответ, даже не бурчит на то, что руки, которые машинально моментально залезли под футболку, поглаживая бока, живот и спину так привычно и по-родному, вообще-то, пиздец холодные, потому что о том, что такое перчатки или варежки, Евстигнеев не знает, а за окном совсем не лето. Чувствует, как тот одной рукой по волосам проводит и целует мягко, правильно, нужно. И улыбается абсолютно и счастливо мыслям о том, что он долбаёб. – Я отменил поездку ещё вчера вечером, не знаю, какой там у тебя билет, – даже по голосу слышно, как Ванька улыбается довольно. Ванечка, даже если глаза закроет, будет знать, как именно он улыбается. Как сытенький котик, который стащил сметану со стола, наелся и теперь очень доволен собой. – Мы сегодня вечером идём за продуктами и наряжаем ёлку, а завтра вешаем на Гришу мишуру, делаем маленький тазик оливье, цивилизованно выпиваем под поздравление президента и идём гулять, прихватив с собой бенгальские огни.       За одно утро Ванечка понимает очень многое: неплохо было бы за полгода отношений научиться разговаривать словами через рот, чтобы всё не выливалось в ссоры по хуйне; целоваться с человеком в холодной верхней одежде, когда ты сам в одной футболке, приятно, но не очень удобно и ужасно щекотно; ёлка ужасно колючая, особенно когда она падает на тебя со спины, потому что ты её плохо поставил к стене. А ёлка колется сильнее, чем обида. Сильнее и приятнее.