Вор, мошенник, океан

— И что дальше? — Луи сидит на песке, пялится в горизонт над океаном, теребит дужки очков, пока Анри-Мотылёк стоит по щиколотки в воде, раскинув руки навстречу соленому ветерку с моря — как новенький Иисус в Рио. Наверняка улыбается во весь рот. — Дальше… Пока не придумаем, как попасть отсюда в цивилизацию — будем мыться в океане каждый день, жрать дары природы, что там тебе ещё для счастья надо? — Новые очки, белье, ботинки, врача… туалетную бумагу, мыло, в конце концов. А ещё что угодно, лишь бы нога не болела. Адски болит. — Вопрос был риторический, ты мог бы не отвечать. Где ж я тебе среди монашек и аборигенов это все достану. Особенно туалетную бумагу. Монашки, как мы знаем, не едят и не гадят, поскольку выше этого, а аборигены — они, знаешь ли, ещё для одежды-то едва созрели, куда им до удобств. — Треплешься, Мотылёк, как ни в чем ни бывало. — Я Анри. Так, если вдруг … — Ну да, я знаю. Я зарезал человека, а ты шутишь шутки про монашек. — Ну зарезал, так и хрен бы на него. Не зарезал бы ты — я б его на мачту насадил. — Он бы тебе шею свернул раньше. — Ну тогда ты, мелкий, даже молодец, что взял яички в кулачок. — Пожалуйста. — Давай, ковыляй в воду. — Как ты вообще выжил без меня два года, такой весь из себя… — об этом Анри спросил, когда голова уже стала кружиться от шума прибоя, а кожу немного защипало от соли и солнца. Теперь он валялся на песке, не испытывая ни малейшего желания шевелиться. Луи, кажется, вообще едва не засыпал. — Какой я весь из себя? — Ну, такой, — Анри сел, так, чтобы видеть Дега, а затем комично выпучил глаза и вытянул губы хоботком, — Как тебя не затрахали-то до полусмерти? — Без расписного бугая под боком быстро учишься сам защищать свой зад от посягательств. — Так на твою птичью мордашку все же посягали? — Отвали. — Так вот как ты научился орудовать ножом, да? — Да пошел ты! Дни сменялись днями, один разговор на песке мало чем отличался от другого. Дега на солнце загорал, Анри — сгорал и розовел. — Ты выглядишь, как арабчонок с рынка, шапки только не хватает. — Фески? — каждый раз, когда Дега говорил что-то в таком духе, вроде как умничал или образованием своим кичился, хотелось дать ему подзатыльник. — Фески, кипы, чалмы, тюбетейки — хер их разберёшь. А только солнце тебя любит, а меня — нет. Когда среди ночи Анри явился в хижину Луи, тот даже не удивился такому положению вещей. Когда же Мотылёк плюхнулся на матрас рядом с Дега и полез ладонями под его рубашку, Луи только усмехнулся и сказал: — В тюряге за такое мне бы сначала предложили сигареты. У тебя есть хоть одна? — Ни одной нет, представляешь? Но я вот все думаю, а как ты с этим своим лицом… Я хочу сказать, ты… — …ты хочешь потрахаться после двух лет в одиночке, и хочешь, чтобы я протянул тебе руку помощи в этом деле, можешь не продолжать, я понял, — Дега ловко выбрался из-под покрывала, затем уложил Анри на спину, внезапно сильно придавив его плечи к тощей подушке. — Руку, да. Можно и руку. Да, ты… да, ногу береги, — даже сквозь двое штанов худой зад Луи на своих бедрах Анри ощущал весьма ярко, после чего маленькая ладошка Дега на члене в первые секунды с непривычки ощущалась едва ли не больно, — Сукин ты сын, небось, всей тюрьме наяривал… — Не всей. Только тем, кто платил, давал сигареты, и тому, кто организовал тебе кокосы в одиночку. — Да я же без претензий! Ох черт, Дега, я уже сейчас… Твой зад — твое дело, я хотел сказать. — Ты моему заду вообще-то многим обязан. — Ты прав, как всегда. Притормози! — Анри ухватил Луи за запястье. Дышать было уже сложно, в низу живота — как-то по-особенному тяжело, а кончить за пару фраз казалось непозволительной роскошью после одиночной камеры. — В рот не возьму, — Луи дернулся было прочь, но Анри все же держал крепко, а резкие движения вызывали такую боль в ноге, что искры из глаз сыпались. — Да и не надо. Бля-ядь! — почему-то одной мысли о том, чтобы увидеть Дега на коленях с членом во рту, Анри оказалось достаточно, чтобы кончить. Даже стыдно. — Прямо мне в ладонь. Хоть бы предупредил. — Прости. — Ничего. Хоть не в штаны. Жив? — Луи как-то буднично вытер ладонь о матрас, так и сидя на бедрах Шарьера, пока тот краснел и пытался отдышаться, а ещё пытался не смотреть на Дега. — Жив. Ты прости, я… Нашло что-то. Извини. Хочешь — можешь мне по морде врезать. — Поцелуй, — Дега слез с бедер Анри, лег рядом, снял очки. — Целовать тебя? — Ну, ты попросил тебе подрочить, я прошу меня поцеловать, — Луи вытянулся на лежанке, как солдат на построении, и, кажется, дрожал. Смотрел прямо перед собой, не моргал, и дышал прерывисто, как на морозе. — Хорошо. Ты только это… Не трясись хоть. — Целуй уже, монашки же кругом. Целоваться с Дега странно. Маленький, как женщина или ребенок, а подбородок, как наждак — а ведь Анри был уверен, что у Луи на лице ничего, кроме бровей и девчачьих ресниц, расти не может. Целоваться с Луи странно ещё и потому, что он всё-таки мужчина. Маленький, тихий и трусливый, а в прошлом даже женатый мужчина. Женатый мужчина, который передёрнул половине каторжников, должно быть. Целоваться с Луи странно потому, что не противно, а ведь тюремные порядки просты и понятны: сосаться с мужиком мерзко, даже если тебе регулярно подставляется какой-нибудь санитар, или же ты сам сосешь члены за табак. — Квиты? — Ну, из нас двоих кончил только ты, так что технически — нет, но я не в претензии, — Дега нащупал очки, протер линзы подолом рубахи и вновь положил очки на пол, педантично сложив дужки, и линзами вверх, — Я все же хочу спать. — Впервые снял очки перед сном? *** Даже в джунглях Дега то и дело умудрялся бриться начисто, заправлял рубаху в штаны и причесывал свои кудряшки. А прежде чем войти в воду, зачем-то закатывал штаны по колено. — Так ты сразу снимай, — так сказал ему Матюретт однажды вечером. Мальчика больше никто не пытался изнасиловать, мальчик ел каждый день лучше, чем за все время заключения, а от этого излишне жизнерадостно носился по побережью в одном исподнем, — все равно весь замочишься. — Неудобно голым задом перед монашками светить. — Ну перед Анри же светишь. — Отстань, будь любезен. — Да я… Все нормально, ты не думай. Я хотел сказать, что это твое дело, как бы там ни было. Извини, в общем. Я, кстати, никогда не видел морскую звезду, а вчера нашел парочку. Ты видел морскую звезду? Я покажу, если хочешь. Хочешь? — Спасибо. — Они странные на ощупь. У меня правда есть две. *** — Я знаю, как нам отсюда выбраться. Дега лежал на циновке с закрытыми глазами, а Анри изо всех сил пытался привыкнуть смотреть через треснутые близорукие очки. — Зачем? — Ну… меня утомляет общество аборигенов и вяленых рыб. — Помести тебя в любое общество — и ты утомишься через неделю. — Ну, тебя-то я терплю. — Напомнить тебе, почему? — А ты как будто знаешь, грязный маленький мошенник, — Дега многим хорош, но шибко умный по поводу и без — это бесило, и поэтому Анри запустил пальцы в гладко зачесанные волосы Луи и от всей души потрепал за жёсткие кудряшки. — Знаю. И ты знаешь. Даже монашки знают. Да даже и аборигены знают, твоими стараниями. Это он, конечно, про живописный сливового цвета синяк в основании своей шеи. И про послеполуночное купание в океане сперва просто вместе, а потом нагишом. — А чего монашки ещё могли ожидать от беглых заключённых, осуждённых на пожизненный срок? На самом деле, Анри и сам не ожидал, что так будет. А с другой стороны, это закономерно: Дега хорошенький, а тюремный целибат — длительный. Вполне ожидаемо, что после длительного вынужденного воздержания ему, Анри, сорвало башню. А об Дега просто подрочила половина тюрьмы. А может, его и насиловали — он гордый, не признается. Но кто бы отказал себе в возможности поиметь кого-то мелкого, трусливого и с милой мордашкой? Луи до сих пор во сне прижимается к Шарьеру — то ногу на него закинет, то вцепится в плечо своей маленькой ладошкой. А ведь взрослый мужик — в недавнем разговоре Анри узнал, что этому мелкому воробью без малого сорок лет, и долго потом пялился на Дега. Сам Шарьер влип на каторгу, будучи чуть старше двадцати пяти, и по собственным подсчётам определял свой возраст как «примерно тридцать» — в тюрьме не выдают календарей, время течет иначе, и после какого-то момента на время становится насрать. Без очков Дега выглядит ещё младше, и похож на какого-то зверька. Без очков глаза у него стекленеют, как у слепого или сумасшедшего, хотя он и без них может сносно видеть, без очков он как-то нелепо мечется, суетится. — С детства их ношу, — это был ответ Дега на вопрос Анри о том, как можно привыкнуть к посторонней штуке на носу, и как можно постоянно смотреть на мир через стекло, — так что лучше ты мне скажи, как можно открывать глаза утром и сразу видеть все. — Когда свалим отсюда — куплю тебе новые очки, а то эти уже ни на что не годятся. — Свалим… Все никак не утратишь оптимизма, я смотрю. *** — Когда выберемся из этого заповедника, что скажешь своей жене? — Ничего. Зачем? Свои деньги назад мне не получить, а мой адвокат меня выше на полторы головы, и разворотит мне лицо одной левой, если я вдруг сунусь сказать своей жене, что она потаскуха. А с другой стороны, она не виновата. Кому охота ждать тщедушного муженька из тюрьмы и тратить на него деньги, если под боком есть мужик получше, с большим крепким членом? А деньгам можно найти применение получше, — Дега говорил отстраненно, как не о своей жизни. Лежал, устроив голову на животе Анри, и натирал линзы очков подолом рубахи — каждый раз перед сном или от нечего делать. — А ты, стало быть, разбираешься в членах? — И ты бы стал экспертом, окажись на моем месте. — И что скажешь о моём? — Анри прекрасно знал, что шутка максимально неуместна, но и не пошутить не мог. — Скажу, что ты идиот. А по существу — любой член хорош, пока его не пихают кому-нибудь насильно. — Это ведь Селье, да? — Он. На следующий день после того, как тебя заперли в одиночку. — Надо было ему нож в задницу сунуть напоследок. — Так что ж ты меня остановил? — даже о своем изнасиловании Дега говорил, не отвлекаясь от очков — теперь гнул дужки, пытался выправить. *** Считать дни на воле у моря быстро надоело. Надоело отжиматься от пола, бегать по пояс в воде, плавать к горизонту и обратно. Даже валяться на лежанке с Луи, травить тюремные шуточки или по очереди вспоминать все свои неудачи и смехотворные провалы на воле, слушать по отца Дега — наскучило. Но все же это было хорошо, гораздо лучше, чем тюремные нары, тюремная еда и разговоры только о деньгах, табаке и о том, как яйца при ходьбе звенят. Луи приспособился ходить на сломанной ноге — хромал, но на боль не жаловался, так же, как не жаловался и на Селье. После вопроса о Селье он вообще не жаловался ни на что, разговаривал неохотно, а если разговаривал — то как будто ни о чем. К счастью, после двух лет одиночки Анри Шарьер, Мотылёк, привык к молчанию, и потребности в непрерывном общении не испытывал. Всё же Луи Дега — взрослый мужчина, и может вести себя так, как считает нужным, не объясняясь. Будь ему что-то нужно — он бы сказал. Что нужно Дега среди ночи в чужой лачуге, Анри знал, а почему он весь мокрый настолько, что соленая вода капает с блестящих в темноте волос и одежда липнет к телу — только догадывался. Дега ведь не из тех романтиков, что среди ночи склонны плавать в океане в одиночестве. Понял, когда Дега, едва унимая крупную дрожь, принялся снимать с себя одежду — все же ночью у океана не бывает абсолютно темно, и на плечах, ребрах, бедрах, животе у Дега можно было увидеть множество мелких ссадин вроде тех, какие получаешь в детстве, если споткнуться и упасть на песок. — Ни мыла, ни мочалки, а Селье с его хреном просто так с себя не смоешь. Не хотелось, чтобы этот дохлый ублюдок вечно был третьим, — очки Дега снял в последнюю очередь, уже забравшись в постель Анри. Без очков он смотреть просто не умел, а потому вслепую шарил ладонями по животу Шарьера, пытаясь отыскать подол рубахи. — Да труп этого гада уже давно дельфины втроём трахают. Ты и сам холодный, как труп. — Твоими стараниями и согреюсь. Дега холодный и соленый — губы соленые, шея, плечи, живот — весь соленый и от воды, и от кровоточащих мелких ссадин. Холодными пальцами вцепляется в кожу так, что больно. — Знаешь, если бы не тюрьма и воздержание… Ты холодный, как жаба, а на холоде у нормальных людей не стоит. — Нормальные люди в тюрьме не сидят и с мужчинами сексом не занимаются. — Ну, тут ты не прав. Луи худой и жёсткий, маленький и от того мёрзнет, высыхая от воды, быстрее, чем успевает согреться. У него дрожит подбородок, волосы на затылке стоят дыбом. Его бы завернуть в монашкины простыни, а он додумался прийти трахаться. Хватается за Анри, жмется к его груди, дышит в самое ухо, дышит часто и глубоко, от чего кожа на худой его спине натягивается на острых, мальчишеских лопатках. Был бы свет — Шарьер запомнил бы больше. Посмотрел бы, наверное, Дега в глаза, пока тот смотрел в никуда без своих очков. *** — Когда выберемся, я… — Луи заговорил об этом в один из дней, когда на море было неспокойно, и Анри, который до этого вертел в руках высохшую морскую звезду, едва ее не выронил. — Теперь и ты оптимист? — Когда выберемся, мне придется скрываться. И тебе тоже. — Ну, тебе явно будет сложнее. — Тогда, может, имеет смысл заключить новый уговор? У меня больше нет денег, и я не могу предложить ничего, так что… — Дега снял очки и направил взгляд на посеревшее море, глядя, как обычно, сквозь, — Просто подумал, может быть… — Ладно.