Прости. Прощай. Привет.

Им говорили: в Москве сегодня минус три и возможные осадки. Им говорили: на двух стульях не усидишь, и нужно выбирать что-то одно: или КВН, или личное счастье, и они никогда не делали этот выбор, вбивая жертвенные гвозди в гроб того, что хочется. Не шептали друг другу горячечно избитое «Прости» и не прощали, не прощаясь. Им говорили: все задуманное непременно осуществится. Им не сказали, что однажды и они будут «в тишину». Едва переступив порог съемной московской квартиры, Андрей первым делом закрылся в ванной, сбрасывая одежду прямо на пол и оперевшись спиной о кафельную стену. Этот день, казалось, был бесконечным, а еще казалось, что бесконечной будет вся предстоящая неделя, растрескавшаяся на «после» и «до». «До» — все планы на будущее, надежды, мечты — Андрей с детства любил мечтать, представляя себя то бесстрашным капитаном дальнего плавания, то озорным, но добрым пиратом. Мечты, как известно, сбываются частично. Холодная вода помогла стереть с лица былую усталость и, откровенно говоря, бессонную заебанность — Бабич натянул на лицо маску холодной отстраненности и громко щелкнул шпингалетом, самому себе показавшись с трудом живым, но все же уже не таким мертвым, как получасом ранее, когда они покинули радушные стены редактуры. Пронзительный звук отдался глухим выстрелом в переносице, и Андрей не сразу понял, что в общей комнате что-то разительно переменилось. И это что-то — тишина. Ему не хотелось вникать в то, что происходит, ровно так же, как и хотелось наконец просто поспать; Богдан же, оставшись наедине с самим собой, сверлил противоположную стену взглядом, не внушающим ничего положительного, и нервно теребил пальцами забытый на столе карандаш, который уже угрожающе треснул в его сильной руке. Таким Бабич мог воспроизвести Лисевского в своей памяти всего лишь несколько раз, и, как правило, это было связано с крутыми переменами в их жизнях — естественно, не самых приятных. — Так не должно быть, — когда его плечи накрыли горячие руки, а о щеку потерся небритый подбородок, Богдан наконец выдохнул, прижимаясь затылком к чужой груди. Его внутреннюю чашу переполняла волна гнева и печали: но как объяснить, что он не хочет делать то, что, по сути, не его. Чужое. Недоступное. Запретное, черт подери. И как хочет не делать ничего — тем более, что их все равно в этом в который раз обвиняют. — Но так будет, — хмыкнул Андрей. — Капитанский проведешь ты, и сделаешь это так, что никто не усомнится в том, что это был правильный выбор. А уже сейчас не сомневаюсь в этом я, поэтому мы не рефлексируем и не злимся, а сейчас садимся и думаем, что ты будешь делать и что говорить. — Но я не хочу так, — Богдан развернулся на стуле, смотря на Бабича снизу вверх чуть угрюмо, сдвигая брови и хмурясь, и невольно коснулся пальцами спутанных волос на затылке. Он ни в какую не собирался стричься, и на аккуратное замечание капитана за лохматую макушку и отросшие усы отвечал лишь молчаливым упрямством и косой ухмылочкой а-ля «ну ты же меня знаешь». А сейчас его капитана лишают права таковым быть, и как объяснить, что это ему всем нутром души претит? И если б он только мог, то нашел бы выход, способ, а главное — снял бы груз с собственной души, который вынуждает его курить больше прежнего и не спать даже в те считанные пару часов в сутки, которые может только выдрать. — А я хочу, чтоб ты рассказал мне, о чем ты мечтаешь, — Андрей, воспользовавшись внезапной заминкой, вытащил из рюкзака ноутбук и целый ворох исписанных наспех листков. Конечно, больше половины из них отправились в пешее эротическое от редакторов, особенно холимые и лелеемые им несколько скрепленных по бокам маленькой пружинкой с разрисованным красной пастой заголовком «Я», но сейчас ему некогда жалеть себя. На завтра должен быть готов новый материал, а уже на «сегодня» должен быть готов новый он сам, который сделает все, чтобы Богдан ни на секунду не корил себя в том, в чем он не виноват. — Я не привык мечтать, глупо все это, — Лисевский пересел прямо на пол, опираясь широкой спиной о резную ножку большого стола, и, потянувшись за гитарой, быстро подобрал два незатейливых аккорда, фоном наигрывая их и залипая на четкий капитанский профиль. — Но если так принципиально, то я мечтаю о том же, что и ты. — Предлагаешь сказать это прямо со сцены? — Андрей и рад бы разозлиться («Финал на носу, а ты опять за свое!»), но, во-первых, он совершенно разучился злиться на это несуразное существо со взлохмаченной макушкой и настроенными на его волну синими глазами, а во-вторых, трудно злиться, когда губы раздвигает невольная улыбка, а твоего бедра касаются чуть теплые пальцы, намекая, чтоб он сел рядом. — Зато это будет оригинально. Я ебанутый, мне можно, — пожал плечами Богдан. Он все так же обнимал корпус любимой акустической гитары, а еще продолжал гипнотизировать своим невозможным взглядом, который Бабич уже в конец не выдержал, и спустя несколько секунд он все-таки уселся на ковер рядом. — Хотя бы это повод сказать действительно серьезные вещи и не выглядеть при этом полным кретином, как всегда. Андрей в ответ лишь только закатил глаза и вооружился треснувшим карандашом, пытаясь не думать о том, какими кретинами выглядят сейчас они оба — на полу, прижавшись плечом к плечу и бедром к бедру, но совершенно не пытаясь сделать то, о чем так долго мечтают они оба. «Прости», — говорят они своим мечтам и репетируют дальше до самого упора, пока глаза не слипаются окончательно и Андрей силком не тащит своего фронтмена в кровать, отправляясь добивать теперь уже новый музномер. *** У Андрея чуть впалые скулы, стакан воды с лимоном в сжатых до побелевшей кожи пальцах и слишком вразумительный взгляд для человека, не спавшего почти двое суток. Они переписывают — их снова режут, они снова переписывают — их ругают почем зря и снова режут. Богдан уже несколько раз порывался сказать, что такой ценой достойное выступление им не нужно, но он знает: скажет — и наткнется на судорожно сомкнутые в узкую полоску бледные губы и укоризненное непонимание. И Лисевский, все так же сидящий на полу возле стола, аккурат под люминисцентным светом люстры, покорно сидит рядом, то подставляя вовремя ноутбук или новый лист бумаги, то в нужный момент наигрывая используемый уже во второй финальный раз мотив «Останусь». Вот только на этот раз никто уже оставаться не будет. «Прощай», — скажут они уже окончательно, и одному только богу, который смотрит на них и смеется, заедая «Колу» поп-корном, известно, только ли «КВНу», или еще друг другу заодно. Решение уйти насовсем было впервые озвучено еще в начале сезона — Андрей, психуя и срываясь в ответ на малейший раздражающий фактор, бросил эти слова сгоряча, а Богдан, как всегда будучи наготове, лишь приобнял его за плечи и привычно уткнулся лбом в лоб. Сначала несмело, на пробу, будто не делав это никогда, но чувствуя, как ненормально напряженное тело приникает к нему, прижал к себе крепко, обещая, что сделает все, лишь бы его капитан больше так не ломался внутри. И сделал. Лисевский по привычке улыбнулся набок, хмыкая и потирая затылок, пожал плечами и еще раз повторил редакторам, что это действительно их последняя игра в «Вышке». Бушующий ураган внутри выдавали только потеющие ладони, которые он с периодичностью в десяток ударов взбесившегося сердца вытирал о реквизитные штаны, да все то же переминание с ноги на ногу — но к этому все вокруг уже настолько привыкли, что воспринимали эти слабонервные потуги как дань образу ебнутого фрика, выработанному с годами. Кажется, ему не поверили, а еще, кажется, он не верит себе сам — принимать такие решения в одиночку ему не позволяла как минимум совесть и тщательно выстроенные уличные нравственные принципы, не говоря уже о всякой ерунде вроде субординации и командного духа. У Андрея сухие губы и хриплый после долгого молчания голос — Богдан наконец признался ему в том, что наговорил сгоряча, а еще вновь повторил, что у них одни мечты на двоих. Бабичу большего и не надо — ему важно лишь знать, что если он, поцеловав, положит голову на чужое плечо и закроет глаза, Лисевский замрет неподвижно. И он действительно замирает. Замирает, и совсем неожиданно для себя отправляется в полудрему, опустив голову вниз и касаясь ослабевшими пальцами струн. Андрей только тихо вздохнул — им, и правда, нужно поспать — и, почти бережно приподнимая сонно сопротивляющееся тело, в очередной раз потащил его в комнату, на ходу стаскивая толстовку и спортивки. Как удивительно в таком состоянии Богдан может быть одновременно бесстрашным и беззащитным — он довольно тяжел даже для физически развитого Андрея, но он так доверительно приникает и позволяет делать с собой все, что угодно, так что Бабич только обессиленно валится на двуспальную кровать рядом и накидывает на обоих одеяло так, чтобы можно было лежать лишь плотно прижимаясь друг к другу. И вот зачем? Что-то сломалось в нем в этом октябре, тумблер теперь снят с режима ожидания, и как его перевести обратно, Андрей уже не знал. Он все чаще ловил на себе другие взгляды — уверенные, твердые, словно говорящие о том, кому на самом деле принадлежит его тело и душа. Богдан словно вводил его в гипноз: «Ты же любишь меня», «Ты же хочешь того же, что и я». И вот так просто — Бабич действительно хотел. И поэтому сейчас, посылая все предрассудки к черту и мысленно говоря"Прощай» всей выдуманной ими самими псевдопацанской хуйне, он лишь плотнее пристраивается под бок Лисевского и утыкается носом в его плечо. Им действительно необходимо поспать, завтра — генеральная репетиция, а послезавтра все уже точно закончится. *** В Москве сегодня плюс два и светит лукавое зимнее солнышко. На двух стульях они усидели, но не все задуманное осуществилось. Но главное, «в тишину» не были они друг у друга. Еще позавчера оба и мечтать и не могли, что идеальное утро будет начинаться с крепкого кофе в постель и невесть откуда взявшимися плюшками (какая ирония, черт возьми) — они размелись со стола быстрее, чем Богдан успел захватить заботливо припрятанное для них Настей, но горящие глаза Андрея стоили и не такого преступления. Еще вчера Лисевский и подумать не мог, что во время генеральной репетиции они будут бегать по зданию «Крокус Сити Холла» и подшучивать над коллегами, совершенно не переживая по поводу предстоящей игры и того, как смотрятся двумя счастливыми кретинами со стороны. Уже сегодня они вновь засыпали вместе, даже не раздумывая, как поделить одно на двоих одеяло и есть ли вообще смысл в том, чтобы снова одеваться. Но уже сейчас Андрей даже подумать не мог, что как только эта гребаная игра кончится, его фронтмен, не уходя по привычке курить, как только щелкнет вспышка последнего на сегодня фотокадра с поклонниками, подождет его у служебного входа, останавливая сопровождающую им на after-party машину. — Не усидели на двух стульях, да, Богдан? — Скажем дружно «Прощай»? — шаркая подошвой о тонкий слой снежной ваты, налипшей на мокрый асфальт, печально ухмыльнулся Лисевский и уселся на переднее пассажирское, все-таки жалея, что не успел от души посмолить. Но, наверное, лишняя сигарета ему сегодня еще пригодится. *** — Я понимаю, я, когда хочу какие-то серьезные мысли сказать, выгляжу, как кретин, но вы дослушайте… Ему трудно говорить, когда грим безбожно течет, в горле стоит непроходимый ком, от чужого внимания словно склизкими щупальцами пронзает тело, а еще его смоляным текучим взглядом пронзает капитан — Андрей все это знает, но поделать ничего не может. Он нарочно становится в противоположный конец и нарочно берет слово первым, чтобы можно было практически незаметно сойти с импровизированной сцены и пытаться не обращать внимания, как уже изрядно напившиеся тела аритмично дергаются под песни Жукова. Бабичу это претит ровно так же, как и вся эта окружающая их мишура; то, что важно, осталось словно там, в душной гримерке «Крокус Сити Холла». Ему хочется уйти отсюда, и поскорей, сразу после собственной короткой благодарности — исключительно дань банальной вежливости, и он ушел бы, если бы к микрофону после привычно-стебной речи Ильи не потянулся Лисевский. От него этого, конечно, ждали, и публика реагирует ожидаемо горячо и подбадривающе. И Андрей смотрит — Богдан запинается и путается в словах, повторяя одно и то же и разливая собственную сумбурную речь излишней водой; Андрей прячет усталость в глазах — Богдан запинается снова и вдруг говорит, что они сейчас уходят, и снова говорит всякую чушь. Но кретином выглядит сейчас Бабич, который внезапно понимает: это конец. Не понимает, чему, и можно ли назвать его анти-хэппи-эндом, но однозначный, беспринципный и беспощадный конец. Они кланяются под несменный хит «Нас не догонят», и уже по пути в гардеробную плечо Андрея сжали чуть подрагивающие пальцы. На секунду он даже подумал, что ему почудилось, но Богдан, стоящий рядом и, вытирающий новый потек тоналки с носа, улыбнулся набок и, похлопав своими невозможно длинными и острыми ресницами, вдруг сказал: — Привет. Грудь жжет кругляшка, изображающая рельефное «серебро», но внутри еще больнее жжется зарождающееся «золото» — наверное, именно так, если бы был художником, Андрей нарисовал бы мечты на двоих. *** В Москве ноль и ледяной, толкающийся за воротник ветер. Ночная (или уже почти предутренняя) тишина на балконе сейчас куда важнее, чем творящееся в большой комнате веселье, но Андрей, самолично затушив сигарету, мягко улыбнулся и позвал Богдана обратно, успев, впрочем, взять обещание, что завтра он скажет ему «Привет» снова. А как иначе, если одни мечты на двоих? И чтоб наконец обоим это признать, со сцены говорить не нужно.