***
Резко обрывая поток мыслей своего маршала, на холм с разных сторон взобралось два гонца на конях, судя по форме из разведки, но рядовые, приблизившись на пару метров и приставив правую руку к виску, они хором гаркнули: — Разрешите доложить, герцог Гаргс⁴! — Разрешаю, — слегка поморщившись от громкости солдат, он кивнул тому, что стоял слева, понимая, что та чарующая атмосфера безвозвратно разрушена и приготовился слушать слишком длинные, из-за осточертевшего устава, доклады, который все решаются забросить в тартарары, где ему самое место, только в пылу битвы, а до первого залпа все усердно будут плести словесные кружева. Так что вот и причина ждать этого боя, все перестанут церемониться и терять время впустую. -На правом фланге были замечены разведывательные разъезды противника, предположительная дислокация противника — в десяти-двенадцати километрах на северо-западе от расположения командного пункта, предположительная численность — шесть-семь тысяч пехоты и около семисот легких кавалеристов, не более пяти орудий. Каковы ваши распоряжения? — на одном дыхании отрапортовал гонец, вытянувшийся струной даже в седле. — Ах, да! Распоряжения… Решу, после второго доклада, надеюсь там окажется все проще, а лучше вообще без проблем, но, видимо, это не так, вон как помрачнел, хлеще грозовой тучи. — Докладывай, рядовой, — коротко кивнув второму вестнику, маршал же уставился в сторону предполагаемого месторасположения противника, прикидывая как быстрее и незаметнее можно переправить бригаду⁵ как можно ближе к противнику до того как тот откроет огонь, а еще лучше и самим начать пальбу. — На левом фланге были замечены разведывательные разъезды противника, дислокация — шесть километров на юго-запад от расположения командного пункта, предположительно семь тысяч пехоты, пятьсот легких и четыреста тяжелых кавалеристов, десять орудий, — одинаковые слова, интонации, позы и даже выражения лица стали причиной отвлеченных размышлений о том, все ли солдаты настолько одинаковы изначально, или такими их делает служба? Задумался серьезно, потому и не сразу понял, что доклад окончен и две пары глаз одинаково прожигают в нем дыру, в ожидании приказов. И только через несколько минут маршал понял, что они практически окружены хорошо вооруженным противником и что их пока не обнаружили. Приказ о немедленном наступлении вырвался раньше, чем герцог полностью обдумал ситуацию. А потом все его мысли сконцентрировались только на том, чтобы просчитать ход боя на несколько шагов вперёд и закончить победой с минимальными потерями. Впрочем, как потерю вообще можно назвать минимальной? Несколькими короткими резкими приказами, намереваясь вырывать роль той стороны, что задаёт ритм течения битвы. Выслушав и запомнив приказы, солдаты, отдав честь, тут же направились к своим полкам, рискуя загнать лошадей.***
Скользящее к зениту солнце было затянуто дымом от огня и выстрелов орудиями, так что все на что ни глянь выглядело так, будто смотришь через грязное стекло. Удручающе. Хотя то, что развернулось под серо-голубым небом, бывшим ранее чистым и кристально-голубым, удручало в несколько раз сильнее. У подножия холма, расстилаясь по всему лугу, кипела битва уже не за высокие идеалы, не из-за верности государству, а от обычного, даже инстинктивного, желания жить, частенько довольно иррационального. Атмосферу безмятежности давно разрушила начатая бойня всех всеми. Часа два назад они начали наступление с двух сторон, но на удивление это не дало преимущества в неожиданности, поскольку противник моментально ответил наступлением. А из-за того, что силы сторон практически равны, неожиданность могла бы решить исход сражения. Но в итоге луг, холмы и лес заливаются кровью солдат и коней, вспахиваются снарядами. Рощи были сметены ещё в самом начале, а сами деревья использованы обеими сторонами для создания хоть какого-то ограждения для медпунктов и складов боеприпасов. Нагромождение трупов коней вперемешку с людьми, сломанное оружие и остатки укреплений плотным ковром накрыли луговую траву, так что все топтались по этому, не имея возможности прекратить это взаимное истребление, командование говорило идти вперёд, стрелять из ружей и колоть штыками. От конницы не осталось ничего, просто потому что не осталось живых лошадей и кавалеристам пришлось слиться с пехотой и мушкетёрами. Бежать было просто некуда. На холме, на котором расположился маршал, несколько командующих офицеров, адъютанты и несколько посыльных, не успевали оценить ситуацию и решить что делать дальше, как являлся очередной гонец и на основе его донесения становилось понятно, что происходящее на поле боя совершенно изменилась и готовый приказ уже бесполезен или его невозможно исполнить, потому что уже некому. В итоге маршал перестал обращать внимание на доклады и только повторял: —Уничтожить противника, вынести раненных если это возможно, держать оборону на медпунктах и складах.***
Что происходит? С кем мы воюем? Почему мы до сих пор не разу не видели чужого знамени? формы? Не слышали чуждой речи? Откуда это чувство замкнутого круга? какой-то роковой нелепости? Какой смысл теперь в командовании и приказах? А стоящий где-то позади капитан давно стал просто декорацией в мундире, впрочем, он был ей с самого первого выстрела, самого первого приказа наступать. Когда же это закончится? Сколько это уже продолжается? Как давно мы топчемся по телам тех, кто недавно стоял с нами плечом к плечу? Как давно единственным желанием осталось — жить? тогда, когда жить не хочется. Не после этого ада. Я уже и не думаю, что делаю, тело само двигается, всего-то надо бежать, пригибаться и иногда махать укороченной саблей или штыком. Почему вообще простые солдаты, обычные крестьяне и ремесленники, горожане, которых просто не пытаются ничему научить, потому что человеческие резервы истощаются быстрее всех, должны помирать лишь потому, что какой-то герцог в мундире и на коне издали смотрит на этот муравейник. И ведь, по ту сторону бывших укреплений и орудий то же самое. Так почему мы должны умирать за кого-то? Скользнувший по шее зазубренный штык в руках солдата… в их форме?.. Задумавшись, обычный солдат не успел пригнуться в очередной раз, и это навечно прервало поток его мыслей о том, что и почему происходит. Так что последняя мысль никогда не получит завершения, да и может это просто была предсмертная галлюцинация?***
На закате все стихло, стояла кладбищенская тишина. В воздухе медленно растекался сладковатый аромат гниющей плоти, что раньше перекрывалось едкими запахами пороха и гари. Земля на несколько десятков метров от общей могилы пропиталась кровью настолько, что хлюпала под ногами. Все звери и птицы разбежались ещё в самом начале, и вряд ли вернуться в ближайшие несколько лет, кроме разве что падальщиков. Только когда все закончилось стало ясно, никакого противника и не было, были лишь напряженные до предела нервы разведчиков, которые не спали несколько суток подряд, да ещё и голодные. Так глупо себя изничтожить единственному восточному эшелону. Даром полностью открыть прямой и не защищённый путь в столицу. На герцога было страшно смотреть, таким… мертвым он никогда не выглядел, хотя, как ему выглядеть, когда собственноручно убил почти двадцать тысяч человек? Ведь ещё в первых докладах было ясно, что просто встретились разъезды двух дивизий, почему он этого не понял? Оказался слишком глуп? думал не о том? или… желал такого исхода? Всем было ясно, маршала ждала позорная казнь, хотя не только маршала, но и все командование. Не просто же так там стоят офицеры. А именно для того, чтобы замечать ошибки вышестоящих. Такова доля подчинённых. Возможно, что герцог застрелится после того, как доложит. А может и нет, всё-таки самоубийство — грех.***
К полуночи маршал все ещё стоял на холме и смотрел на жуткую картину, что открывалась ему сверху, подсвеченная полной луной, которой не могло помешать никакое облачко. Ночь была ясная. Только когда забрезжил рассвет, он отправился в свою палатку. Зажёг свечу, достал бумагу, перо с чернильницей, печати и папку-сумку для доклада главнокомандующему, то есть королю. Аккуратно разложил все на столе, выдвинул стул и, сев, написал всего лишь несколько строк: «Ваше Величество, я, маршал восточной армии, герцог Гаргс, уничтожил вверенных мне людей. Готов понести соответствующее наказание.» Дождавшись пока высохнут чернила, сложил лист, капнул со свечи воск на сошедшиеся края и придавил его печатью маршала. Убрал в папку, перевязал и запечатал шнурок герцогской печатью. Выйдя из палатки и, подозвав гонца, дал ему признание и отправил в столицу. Сам же просто вернулся в палатку, открыл бутылку колумбийского рома⁶ и начал пить. Из горла. Так прошло несколько дней, в течении которых он спивался в одиночестве, а остальные живые давно перебрались в трактир ближайшей деревушки. Он же просто не мог. Не хотел, ничего не хотел. В рекордные сроки к этой бреши в обороне подтянули полки из соседних формирований. Запах гнили с поля распространился на несколько километров во все стороны, а громовое и несмолкающее карканье ворон и воронов, что плотной тучей круглосуточно кружили над полем, пугало местных жителей даже больше, чем новость о истребившей себя немаленькой армии. Через неделю прибыл командующий королевской гвардии для сопровождения маршала-герцога в столицу на суд, где охранять его надо было бдительнее, чем короля, ибо народ жаждал кровавого самосуда. Но их можно было понять, все-таки у двадцати тысяч солдат найдутся родственники и друзья если не в самой столице, то в её окраинах точно.***
Месяц судьи разбирали причины происшествия, они никак не могли поверить, что это всего лишь следствие невнимательности разведчиков, отвлеченности командующего и без участия офицеров. Все были уверены что это если не измена, то хотя бы заговор, но это была ошибка при принятии решения, роковая, но только ошибка. Халатность командования, если по кодексу. Но каков приговор? Чем можно компенсировать смерть двадцати тысяч человек? Это вообще под силу человеку или только Дьяволу в аду? А выяснив о непричастности остальных, относительной непричастности, на тех были наложены лишь крупные штрафы, забраны в казну части принадлежащих им территорий, да запрет на военную и цивильную службу на разный срок. Смерть для него избавление, на каторге его просто убьют и скажут, что так и было, да и пытки не вариант. Остается только тюремное заключение, но оно покажется всем слишком мягким. Ведь судьи за четыре недели постоянных допросов и бесед виновного поняли, что тот о этого страдает, а за решеткой ему останется только сойти с ума.***
Так и сделали, но чтобы это не выглядело сочувствием к душегубу, пришлось рыть колодец на территории тюрьмы. Глубокий и узкий. Метров пять вниз и метр двадцать сантиметров диаметр, достаточно, чтобы сидеть, вытянув ноги, но не лечь. Раз в сутки ему спускают скудную еду, которой едва хватает, чтобы приглушить голод и трехлитровый кувшин воды далеко не первой свежести, в который частенько не доливали этой самой воды. Навеса не было и в помине, так что от дождя, снега и холода должны были номинально спасать старая затертая рубаха не по размеру, короткие не менее старые штаны, да тщедушное покрывало, ранее бывшее плащом. Помимо пожизненного заточения он и его потомки были лишены титула, когда это объявили, он был рад, что родители уже лет пять как умерли, что он был единственным ребенком, и что он был холост и бездетен, разве что бастарды где-нибудь найдутся. Все его состояние было использовано для компенсации ближайшим родственникам погибших, а оставшееся для найма армии заместо уничтоженной.***
Через пять месяцев он умер. Нет, не от голода или жажды, не от холода или болезни, никто его не убивал. Просто в припадке безумия он разбил себе лоб и истек кровью, до последнего вздоха истерично хихикая. То что он умер поняли только через день, когда он не притронулся ни к еде, ни к воде. Хотя обычно половину выданной воды он выпивал сразу, какой бы она не была. Спустившийся вниз тюремщик с фонарем удостоверился, что он мертв, а тюремный врач позже добавил, что уже в течении суток. Мельком посмотрев на каменную стену, он, тюремщик, увидел написанные кровью две фразы, расположенные одна под другой. Причём нижняя была покрыта царапинами, которые начинались пятнами крови. «Я помню всеХ» «Я умер тогда» Точки над «ё» в первой фразе были стерты и, видимо, вместо них и была добавлена размашистая «х».***
После смерти его не хоронили, даже не вытащили из колодца, просто засыпали землей. О его смерти сообщала лишь одна строчка в некрологе государственной газеты, так что на неё многие даже не обратили внимания. Можно сказать, умер он тихо. Через пять месяцев после заточения. Через шесть месяцев после роковой ошибки, последствия которой свели его с ума. Через год после начала истощающей войны Через день после её конца. Через сорок лет после своего рождения, ровно сорок.