Грязный язык

      В вязкой бесконечности дней не происходит почти ничего, и за одиннадцать лет Вален Дрет, должно быть, сошёл с ума, сам того не заметив. А одиннадцать ли их было, этих лет? Может, сто одиннадцать, или один, или эти одиннадцать лет были всегда, от начала времён?       У узников нет календарей, но Вален Дрет ведёт свой собственный календарь по дежурствам тюремщика Клавдия. Тот всегда приходит каждый четвёртый день.       Может, только это и помогает Дрету не сойти с ума окончательно.       — О, Вален Дрет, — глумливо приветствует Клавдий. — Никуда, смотрю, не ушёл. Меня ждёшь, серая шкура?       — Жену твою, — отзывается Вален из дальнего угла камеры. — Хоть она и страшна, как дурзог, зато сосёт хорошо — только не твой вялый стручок, ублюдок.       — Не угадал, серожопый, я холостяк, — беззлобно ухмыляется Клавдий. — Нахрена мне жена, когда у меня ты есть?       — Потому что ни одна баба даже не посмотрит на такой кусок коровьего дерьма…       Клавдий, ухмыляясь, слушает. Вален, не задумываясь, по сотому разу гоняет по кругу одну и ту же брань: пока язык работает без передышки, ум цепко отслеживает сигналы, пытаясь предсказать их сегодняшние развлечения. Дрет, конечно, давно уже не боится ни одного из вариантов, а Клавдий слишком туп, чтобы изобрести что-то новенькое и неожиданное; просто некоторые его развлечения чуть-чуть тошнотворнее других. В масштабах одиннадцати лет — невелика разница.       — Прям соловьём заливаешься, — хмыкает Клавдий, когда Вален замолкает, чтобы набрать в лёгкие воздуха. — С голодухи что ли?       Дрет закусывает губу: в точку. И ублюдок прекрасно знает — да что там, это его вонючих рук дело. Сменщик Клавдия сам Дрета ебать брезгует, но другу помочь всегда рад. В смену Антуса, жирного рябого говнюка, Валену не достаются даже те гнилые помои, которыми потчует своих дорогих гостей имперское правосудие.       Чтобы на следующий день Клавдию было веселее играть.       Дрет хочет жрать — не просто ноющим, к спине прилипшим брюхом, нет: каждая крохотная частица Валена Дрета — кожа, пальцы, даже, кажется, ногти на ногах — хочет жрать. Впиться — вот ведь блядство! — до сих пор крепкими, целыми зубами в шмат мяса… Можно сырого, можно даже крысиного… Но крыс он давно сожрал.       — С какой, нахуй, голодухи? — ухмыляется Дрет. — С утра заходил ваш старый пердун император, пригласил меня пообедать с ним. Куропатки в кляре, фрикасе из гуара, фаршированные мудя алинорских оленей…       — Щаз за императора в хлебало получишь, — дежурно огрызается тюремщик, но ему откровенно лениво открывать дверь, и Дрет щерится с плохо скрываемым облегчением: вряд ли его сегодня будут ебать. А остальное не так противно.       Клавдий, нехотя отлипнув от стены, которую подпирал плечом, скрывается из поля зрения. Дрет едва сдерживается, чтобы не броситься к решётке, пытаясь разглядеть, куда направился его тюремщик и мучитель. Но это бесполезно — не увидишь нихрена. Да и Клавдий недалеко уходит: его шаркающую походку Дрет давно знает лучше, чем своё имя.       — Ну, раз ты сытый… — В руках у тюремщика не какой-нибудь плесневый кусок хлеба или миска с баландой; настоящий глиняный горшочек, пузатый, накрытый крышкой. В таких приносят еду тюремной страже, а не обитателям камер.       Клавдий приподнимает крышку — и один только запах тушёного мяса вмиг сводит Дрета с ума: он готов ловить воздух губами и жевать его. Рот наполняется слюной.       — Что, не хочешь? — издевается Клавдий. — Ну простите уж, ваше серейшество, императорских харчей не держим.       В общем, можно и ещё немного поговниться, Клавдий пока не разозлился, даже не приблизился к опасной точке кипения. Но слишком охота жрать — а рисковать и доводить тюремщика, напротив, неохота.       — Хочу, вонючий ты ублюдок, — признаётся Дрет. — Чтоб тебя скампы драли, хочу.       — Драть тут будут не меня, — обещает Клавдий. Ставит вожделенный горшок прямо на пол, в пятно света, чтобы Дрету видно было, и даже крышкой не накрывает, тварь. — Давай, серожопый, используй свой грязный язык. Как я люблю.       Вален Дрет чувствует себя шлюхой. Не какой-нибудь молоденькой прошмандовкой, которая перебирает клиентов и ещё на что-то надеется, а старой, потасканной, уставшей шлюхой, которой что ноги раздвинуть, что поссать — невелика разница. Скучно и немного брезгливо.       Он садится на койку, в тёмный угол, чтобы Клавдию не было видно. Сам стражник как на сцене: озаботился, ублюдок, принёс новый, ярко горящий факел. Он встаёт вполоборота к Дрету, прижимается плечом к решётчатой двери камеры. Задрав рубаху на пузе, — кольчугу, как обычно, и не подумал надевать, — плюёт на ладонь и запускает её в свои штаны.       — Язык проглотил? — недовольно рычит Клавдий.       Дрет прикрывает глаза: пока смотреть совершенно не на что, дрочит ублюдок долго и занудно.       — Ты заходишь в камеру, — начинает он. — Я лежу тут, на матрасе, и жду. Ты знаешь, что я тебя ненавижу, но не посмею сопротивляться. Ты берешь меня за волосы, больно выкручиваешь и скидываешь на пол. Связываешь за спиной руки, ставишь на колени. Замахнувшись, бьёшь по губам, потом ещё, чтоб я был сговорчивее. Я вздрагиваю, но молчу. Размазываю кровь, утеревшись плечом, и ты тянешь за волосы снова, заставляешь запрокинуть голову. У меня и во рту кровь, стекает в горло, и я кашляю, пытаюсь сплёвывать. Открываю широко рот и высовываю язык. Ты достаёшь свой толстый вонючий хер, водишь по языку, потом по моему лицу, оставляя бурые разводы. Потом даёшь пососать — тебе нравится, как хлюпает слюна с кровью, когда я втягиваю щёки? Я сосу, забрав пока только головку, и ты не мешаешь.       — Уши, — командует Клавдий от двери. Голос у него хриплый, поплывший — быстро в этот раз разогнался.       — Ты берешь меня за уши, сжимаешь, сдавливаешь пальцами упругие хрящи. Мне очень больно, гораздо больнее, чем когда ты бил. Я дёргаюсь и жалобно повизгиваю, пытаюсь отстраниться, но ты только сжимаешь ещё сильнее. Твоя головка набухла у меня во рту и мешает мне умолять о пощаде. Могу только сосать её сильнее, надеясь на твою доброту…       — Ещё, — требует Клавдий.       «Да хуй с тобой, подавись, только бы ограничился разговорами» — думает Дрет и послушно продолжает:       — Ты тянешь мою голову назад, и я с хлюпом выпускаю твой член. Я бы лучше сосал дальше, но я знаю, что рот мне понадобится для другого. Твои сильные пальцы сжимаются на острых кончиках моих ушей, ногти впиваются в мякоть. Я сжимаю зубы и прокусываю себе губу, мычу с закрытым ртом, не желая унижаться. Но ты давишь сильнее, и я не выдерживаю — тихо вою и пытаюсь отстраниться. Ты выпускаешь левое ухо, чтобы перехватить свой хрен, шлёпаешь меня по губам. «Пожалуйста, пожалуйста» — умоляю я и пытаюсь поцеловать головку. Ты с обманчивой нежностью больше не щиплешь — гладишь моё правое ухо. Я приглашающе открываю рот — еби меня, еби как следует, вставляй по самые гланды, пропихни вместе с яйцами.       Клавдий довольно сопит, надрачивая член. Штаны ему мешают, и он ненадолго отвлекается, чтобы стянуть их до колен. Меняет руку и начинает двигаться быстрее и резче.       — Вот так, да, — продолжает Дрет. — Вставил так вставил. Проехался головкой по нёбу и упёрся в горло. Тебе тесно и жарко, а я задыхаюсь. Моя глотка сжимается, ты не шевелишься и не даёшь отодвинуться мне. Я начинаю хрипеть — сладко тебе?       — Да-а, — мычит Клавдий от двери. — Ещё, шкура, говори ещё.       — Ты даёшь мне вдохнуть воздуха, вынув член полностью. Смотришь, как красная слюна течёт на подбородок, а из глаз катятся слёзы. Ты разрешаешь мне два вдоха, потом заставляешь быстро вылизать твой член, перехватываешь меня поудобнее за уши и начинаешь ебать уже без жалости. Твой член, как поршень, ходит в моём рту, то упираясь в глотку, то почти выходя. Я хриплю и дёргаюсь, тебя это заводит. Твои яйца на каждом глубоком толчке стукаются о мой подбородок, а носом я упираюсь в лобковую волосню. Толкаешься всё быстрее, но тебе мало. Вытаскиваешь член и пальцами открываешь мне рот так широко, что хрустит челюсть. Я морщусь и скулю, но не смею возражать. Ты доволен, какая послушная у тебя давалка? Тебе нравится, как я смотрю снизу вверх, весь в крови и соплях, Клавдий? Тебе нравится, что мой язык вывалился изо рта, как жирный красный слизень? О, нравится, очень.       Клавдию и правда нравится: хер мелькает в ладони, глаза прикрыты — вздумай Дрет сбежать, сейчас бы мог, наверное, достать ключ от камеры из спущенных штанов. Но Вален Дрет бежать не собирается: его бесконечные одиннадцать лет истекут совсем скоро.       Можно и потерпеть дрочливого ублюдка с его извращёнными желаниями. Главное — не обманывает, пожрать всегда даёт. Да и ебёт — по-настоящему — не то чтобы часто.       Дрет, поняв, что непозволительно долго молчит, возвращается к разговору, пока Клавдий не разозлился.        — Тебе нравится постукивать меня хером по щекам, лезть пальцами до глотки, проверяя, получится или нет. Пальцы у тебя толстые: когда ты просовываешь четыре и слегка разводишь, я вою — кажется, ты вывихнул мне челюсть и порвал уголки губ. Но тебе очень нравится, да? Твой хер тоже толстый, но ещё и длинный. Ты одной рукой держишь меня за затылок, упираясь членом в нёбо, а другой сгребаешь свою мошонку в горсть и тоже пропихиваешь мне в рот. Член почти целиком в глотке, яйца лежат на языке. Если бы ты извернулся — увидел бы, как головка твоего члена выпирает на моей тощей серой шее. Воздуха мне не хватает, меня трясёт от боли и удушья, но ты всё трёшься и толкаешься, пока моё горло не сводит спазмом. Только тогда ты вытаскиваешь свои причиндалы, а я падаю лицом на пол, хрипло кашляю, и меня рвёт кровью.       — Жопу давай, — задушенно командует Клавдий. Сплёвывает и снова меняет ладонь — устал, ублюдок. Дрет сглатывает слюну, словно его и впрямь в рот отымели, но по-прежнему лучше так, чем если Клавдий зайдёт в камеру.       — Ты поднимаешь меня за волосы и кладёшь грудью поперёк кровати. Стягиваешь штаны — видишь, я твоя покорная шлюха, я не сопротивляюсь, я даже виляю бёдрами и пытаюсь расслабиться. Ты мнёшь мои тощие ягодицы, щиплешь до синяков, так, что я взвизгиваю в матрас и начинаю вырываться. Ударь, давай, шлёпни звонко, чтоб кровь прилила. Ну, с размаху по левой, потом по правой. Я затихаю, только всхлипываю. Ты с силой разводишь ягодицы в стороны — видишь, я почти целка, я только твоя давалка, только твоя серая шлюха. Анус тугой, отвыкший — давненько ты не баловал меня толстым хуем в мой грязный серый зад, да, Клавдий? С прошлого раза я срал кровью три дня, но на нас, выблядках морровиндских, всё быстро заживает. Еби, не стесняйся.       — Твой грязный поганый язык, Дрет, — стонет Клавдий от двери. — Твой блядский язык…       — Так язык или жопа? — равнодушно переспрашивает Дрет.       Ошибка. Продолжил бы — Клавдий бы спустил через полминутки, и, довольный, дал бы наконец пожрать и оставил в одиночестве. Но Вален ошибся — сам виноват, не надо было отвлекаться и рушить игру.       Клавдий перехватывает свой член у корня, смотрит мутными, осоловевшими глазами.       — Сюда иди, — отрывисто приказывает он. — К решётке и на колени.       Спорить — себе дороже. Дрет подходит, опускается у самой двери. Пахнет едой, и рот полон слюны — нормально сосать будет. Главное, чтоб не сильно долго, а то брюхо сводит голодными спазмами.       Но Клавдий сегодня на редкость изобретателен. Его толстый красный хер торчит, покачиваясь, перед глазами прижавшегося лицом к решётке Дрета, но не приближается настолько, чтоб ткнуться в губы.       — Говори, — короткий приказ. — И дрочи.       Что-то новенькое, Дрету даже становится интересно. Он пытается просунуть руку между прутьями решётки, но получает только сильный удар по пальцам.       — Себе дрочи. И, блядь, чего заткнулся, шкура? Взаправду, что ли, на хую поскакать решил?       Пока есть возможность не скакать, Дрет ею пользуется. Снова начинает говорить, попутно вытаскивая из штанов собственный, вялый и скукоженный, член. Теребить его — мало удовольствия, вряд ли даже привстанет, но выбирать не приходится.       — Моя жопа совсем тугая, Клавдий, на сухую не присунешь, — говорит Дрет, без особого энтузиазма елозя рукой по члену. Отвлекается на миг, чтобы облизнуть ладонь — теперь дело идёт бодрее, хоть не обдирает до царапин.       — Ты разводишь мне ягодицы, Клавдий, и пытаешься сунуть палец. Думаешь, что я нарочно зажимаюсь, поэтому ещё шлёпаешь и щиплешь, но я только скулю — не лезет даже палец. Ты сплёвываешь мне на задницу, пихаешь, дотянувшись, всю ладонь в разбитый мокрый рот. Я сосу, влажно причмокивая, стараюсь оставить больше слюны и крови — это моя единственная смазка, я понимаю. Наконец ты решаешь, что достаточно, да и я разжал булки как мог — палец входит, туго, больно, но всё-таки протискивается по моей и твоей слюне. Ты сразу пихаешь его целиком, потом тянешь назад. Моя тёмная нежная шкурка вокруг дырки плотно тебя обхватывает, вытягивается следом. Ты толкаешься снова, и вытягиваешь, и толкаешься. Сгибаешь палец внутри меня и впихиваешь рядом с ним второй. Я тихо поскуливаю, но помогаю тебе — сам руками развожу в стороны ягодицы, открывая больше доступа. За такое послушание получаю награду — ты прицельно харкаешь мне в дырку, и сразу становится легче. Два пальца уже ходят внутри, я терплю и третий, хотя это уже пиздец, и у меня словно ёж в заду. Но я молчу, зная, что когда ты насадишь меня на свой хер — три пальца покажутся лаской.       Собственный член Дрета слегка оживает, приподнимаясь в руке. Не от того, что несёт его язык — язык Валена Дрета в такие минуты всегда существует отдельно от воображения, желаний и чувств, треплется сам по себе, и слова не доходят до мозга. Просто реакция на движения — почти неприятная, сухая и, скорее всего, бесплодная. Но Клавдий замечает и довольно гыкает, не переставая надрачивать себе прямо перед лицом Дрета.       — Хватит, блядь, нежностей, — командует он.       — Хватит нежностей, — послушно повторяет Вален Дрет. — Ты вынимаешь пальцы с тихим хлюпом. Моя дырка пытается сжаться снова, но не успевает — твоя головка упирается в приоткрытые края. Ты подхватываешь меня за бёдра, чтоб не вырывался, и с силой втискиваешься сразу весь. Я ору — ты меня опять порвал, зад горит, кишки распирает так, что, кажется, я сейчас порвусь весь, не только дыркой. Ты замираешь — не меня жалеешь, а наслаждаешься тем, какой я тесный и как бьюсь под тобой, пытаясь хоть чуть-чуть избежать боли. Куда там — я же твоя шлюха, Клавдий, твоя рабочая дырка, две дырки — одна вопит, пока ебёшь в другую. Я ору, скулю и вою, умоляю меня пожалеть, но тебя это только заводит. Ты выходишь из меня целиком, и я хватаю ртом воздух, наслаждаясь — но ты тут же толкаешься снова, ещё глубже и резче, и я давлюсь криком. Тебе нравится этот контраст, и ты повторяешь вход-выход снова и снова, пока от крови не становится влажно, а я перестаю вырываться и орать. Вот теперь меня можно ебать так, как ты любишь — я подготовленный. Ты больше не выходишь, только толкаешься внутри. Останавливаешься, сжимаешь мои бёдра и, не двигаясь сам, дрочишь мной, таская туда-сюда по своему херу. Я обмякаю в твоих руках, почти теряя сознание, и это тебе тоже нравится — натягивать меня по самые яйца…       Клавдий, захрипев, хватает Дрета за волосы на затылке, тянет на себя, вжимая лицом между прутьями решётки. Щёки больно бьются о металл, клок волос вырван с корнем. Дрет выпускает свой разом опавший член и обеими руками хватается за дверь: ему кажется, что Клавдий, озверев, сейчас вытащит его наружу через слишком узкую щель, ломая все кости. Но тот только резко додрачивает себе, постанывая, и мощно спускает Дрету на лицо. Струя семени бьёт в глаза, стекает на нос, в приоткрытый рот — мускусно-вонючая, кислая, мутная. Рука на затылке, дёрнув особенно сильно, разжимается.       Клавдий тяжело дышит, смотрит дурными глазами на стоящего на коленях Дрета. Тот понимает без слов — послушно слизывает всё, что может собрать языком.       — Какая же ты грязная, поганая, сочная шлюшка, — почти нежно выдыхает Клавдий. — Твой блядский язык… Только он тебя и спасает одиннадцать лет, Дрет. Тебя и твою неразъебаную в кровь жопу.       «Ублюдок» — думает Дрет, стоя на коленях и продолжая вжиматься лицом в решётку. Сперма щекочет лицо, от неё слипаются ресницы и хочется блевать. Но Вален Дрет в кои-то веки не даёт воли своему дурному языку.       Налюбовавшись, Клавдий подтягивает штаны, брезгливо смахивая остатки семени.       — Жрать-то будешь? — почти по-дружески спрашивает он. И похохатывает низко, раскатисто: — Или кончой наелся?       — Буду, — просто говорит Дрет. И добавляет, пока тюремщик вдруг не передумал: — Спасибо.       — Вот всегда бы такой был, — хмыкает Клавдий, отпирая дверь камеры и передавая Дрету вожделенный глиняный горшочек, умопомрачительно пахнущий тушёным мясом. — Может, вечерком ещё зайду тебя проведать.       Но зайти вечерком у него не получится: злой, что его планам помешали, Клавдий припрётся гораздо раньше в сопровождении городской стражи. Отопрёт для нового заключённого дверь камеры напротив — она обычно пустует, усилиями самого Клавдия: он не любит, когда его развлечениям с любимым узником мешают. Но сегодня, видимо, отвертеться не удалось.       Валену Дрету, в общем-то, плевать. Когда стража уходит, он, сытый, почти довольный жизнью и снова готовый трепать своим поганым языком по поводу и без, подходит к решётке.       Надо же поприветствовать нового соседа как полагается.