Грации

Ай заворачивается в свет. Дзюнко — во тьму. Сакура в яркий до того, что глаза от него кровью наливаются, розовый, и кажется рассветным вспоротым швом зарева. О Сакуре так много слов, потому что говорить, в общем-то, кроме этого, и нечего. Нечего рассказать и нечем поделиться, кроме того, что она сегодня вставила на место правой ноги — левую, и ничего в её танце от этого не изменилось. У Дзюнко есть кассеты и учебники по информатике за пятый класс, бесконечная паутина, где дохлые мухи — фан-арты, флэшмобы фанатов и странные посмертные признания в любви. У Ай есть понимание того, что всю важную информацию за два года её «сна» можно разузнать за два часа. А у Сакуры — вскрики да смешки – великолепная характеристика, поражающее наследие семнадцати лет жизни и десяти — смерти. Она не думает и о новой жизни; просто протискивается между чёрным и белым спортивными костюмами, ловит блестящие улыбки на штопанных-перештопанных лицах, и молится о том, чтобы на этот раз кисть не заехала Саки по лицу. Ай заворачивается в просветление своего прошлого. Дзюнко заворачивается в просветление своего прошлого. А Сакуру вполне устраивает цвет ядовитой фуксии и блёстки на топе.