***
Федя до последнего думал, что это какая-то проверка, зародившаяся в больной голове Овсянкина для каждого, кто мало-мальски пытался к нему подступиться. Когда они впервые сидели в баре, в отдалённом от основного движа углу – Кирилл даже обоссанное пиво пил через трубочку, чтобы не нарушать правила своей же ебанутой игры. Сверкал пьяными глазами через тёмные прорези маски и Федя только интуитивно мог понять, когда тот говорил о чём-то серьёзно, а когда шутил, срываясь на сиплый кашляющий смех. Кирилл мог говорить часами: ему не обязательно нужны были слушатели, не нужен был алкоголь или стафф дополнительный, чтобы разгонять в гордом одиночестве на тесной советской кухне о том, как всё хорошо было раньше и какое дно происходит сейчас. Федя не психолог, никогда им не был, да и без этого догадаться было не трудно, что с головой у Овсянкина едва ли всё в полном порядке. Любитель сам потрепать языком, Игнатьев в такие моменты молчал как парализованный, залипал на монотонный голос, да смолил одну за одной, наблюдая как тусклый взгляд под яркими детскими красками словно зомбированный оставался только на хлебной крошке, на клеёнчатой скатерти с ядовитым цветочным узором. В глазах Кирилла ничего особенного не было, они скорее саспенс нагоняли, чем давали тепло, но Феде почему-то уже тогда безмерно хотелось, чтобы смотрели эти два тёмных от расширенных зрачков блюдца исключительно на него.***
В загнивающей от сырости однушке на Светлановском, объёбанный и мечтательный Славка читал вслух раннего Филиппова, да смеялся громко, когда Федя расспрашивать начал. Славка всегда знал больше всех. И о Кирилле, и о поэзии, да и в принципе обо всём, что Букера хоть когда-нибудь интересовало, и если нужно было идти с вопросами, от которых мозг воспалялся не первые сутки, то только к Машнову, хоть тот, в таком состоянии, отвечал настолько абстрактно, что всё равно приходилось додумывать, и не всегда правильно. Славка смеялся громко, говорил ещё громче, активно жестикулировал, а потом замолк на пару секунд, застыл с совершенно дебильной улыбкой на кривых губах и Феде правда на секунду показалось, что у того тоже маска, только более живая, приспособленная. Нанотехнологии, блять, не иначе. Славка рюмку водки очередную опрокинул внутрь себя, выдохнул шумно и посмотрел в упор, глазами такими трезвыми-трезвыми, чистыми, словно детскими совсем. К горлу рвотный ком подкатил, в собственных глазах защипало. – Не лезь туда, Федос. Оно сожрёт тебя и не подавится. И снова завыл надрывающимся голосом про детей со скрещенными на груди руками, да про священника в халате байковом. Букер дышал разрастающейся плесенью под потолком, морщился от дыма едкого и наблюдал как Славка из стороны в сторону в кресле глубоком качается, за колени себя подтянутые к подбородку обхватив, да глаза не открывал, когда громкий голос к концу стихотворения на шёпот хриплый срывался. Федя ему рюмку наполнил очередной раз, отставил опустевшую палёную «марку» на пол и полы плаща запахнул, продрогнув. – Он красивый хоть? Всезнающий Славка расцвёл улыбкой широкой, словно довольный дворовый котяра, которому собака соседская ухо отгрызла, но выжить ещё получается, закивал вальяжно, но глаз всё ещё не открывал. – Красивый. У него, знаешь, глаза улыбаются. Феде, вот, не улыбаются никогда. Даже не смотрят. То, что Славка Овсянкина без маски тоже не видел, додумать было не сложно.***
Мама всегда говорила, что с наркоманами водится – гиблое дело. Что оплетают, как паутиной, своей романтикой внутреннего разрушения, зубы заговаривают, потому что практически всегда удивительно умные те, кто путь этот выбрал; костлявым пальцем к себе манят, обещают показать миры новые, но в итоге только крышку гроба увидишь глазами впалыми, Федь, не надо. Не для того растила тебя. Федя смотрит как Овсянкин трясущимися от холода и ломки руками пытается зип-лок раскрыть и вроде не предлагает, не делится, но Букер уйти из этой квартиры не может уже, прирос словно к дивану ободранному. Открыть не помогает – мать говорила не связываться. Наблюдает, как закатываются глаза на секунду, всё ещё в упор не смотрящие ни разу и тянется пальцами к неровно отрезанному краю маски, поддевает кончик, затаивает дыхание. Кирилл его по тыльной стороне ладони бьёт сильно, дёргается, отшатывается в сторону и замолкает, лицо спрятав в угол, вдыхая шумно пыль со спинки дивана. – Не трогай. Федя не извиняется, но больше попыток не прилагает, даже когда спустя полтора часа Кирилл ему на колени забирается, непозволительно близко наклоняясь и по одной медленно пуговицы отдирает с корнем на рубашке новой, специально, но необдуманно перед встречей купленной. Кирилл горячий черезчур, под руками змеёй извивается, тактильный невероятно. Пытается не стонать громко, на хрипы глухие срываясь то и дело, сжимает тощими пальцами плечо плотно, к себе тянет ближе, шепчет что-то неразборчиво и ласково как-то, тепло. Толкается бёдрами навстречу движению каждому и дрочит себе как сумасшедший, не давая даже поверх его пальцев собственную ладонь опустить. Федя, наверное, слишком много выпил, потому что не то что чужой взгляд не ловит – сам не смотрит совсем, на секунду принимая любые правила игры этой странной, лишь бы не испортить ничего, в данный конкретный момент. После, Овсянкин боком к Феде лежит, дышит загнанно, крутит в пальцах не подожжённую сигарету и Игнатьеву только смотреть остаётся, как в полумраке комнаты с одним работающим настенным бра, ресницы чужие подрагивают, тень откидывая на прорези в плотном пластике. Просит посмотреть на себя; тихо, разрезая тишину сиплым голосом, наверняка убивая всю атмосферу, которую Кирилл у себя внутри точно-точно выстроил, но Овсянкин улыбается, глаз не открывая и двигается чуть ближе, выдыхая тяжело и боком горячим к животу фединому пристраиваясь. – Я смотрю. Так и засыпает, фильтр зажимая меж пальцев, не закурив. Больше его Федя с сигаретами никогда не видит.***
И получается даже без драматизма лишнего сосуществовать. Со временем ко всему привыкаешь, даже если это незнакомо совсем и правильным тебе не кажется абсолютно. Кирилл о своих делах рассказывает мало, приходит в пятницу вечером, светит бутылкой очередной, в соседнем магазине купленной, а у Феди язык не поворачивается спросить, снимает ли он маску в магазинах круглосуточных, если паспорт показать просят, или сразу в другой идёт, пока не повезёт и продадут наконец, наплевав на чудака с детского карнавала. Привыкают друг к другу, ничего не обещая, лишних слов не бросая ни на ветер, ни в урну. Федя всё понять не может никак, почему в этой трясине погряз настолько, что даже ставиться с Кириллом не нужно, чтобы наркоманом себя почувствовать. С вопросами лезет всего раз ещё, когда совсем язык за зубами держать перестаёт от количества алкоголя, гуляющего по чистым венам. Кирилл смеётся уже теплее, отнекивается в сотый раз, поправляет показательно резинку на затылке. Говорит, мол, ты увидишь всё ещё, Федька, тебе можно, увидишь. И когда произойдёт это, Федь, послушай сейчас внимательно: когда произойдёт это, ты мне сам эту маску обратно на ебало наденешь, так и будет всё, зуб даю, бля буду. А потом за руку хватается, пальцы переплетает плотно и за собой к кровати тащит, пресекая любую попытку в дополнительные вопросы. Феде уже и не надо, ему с Овсянкиным ругаться не хочется совершенно. В конце-концов есть что-то непозволительно роскошное в том, что объект твоего юношеского воздыхания – сумасшедший торчок. Кирилл, он ведь добрый, на самом деле. Удивительно добрый, что ни в какое сравнение с его творчеством не идёт, словно в текста на листы пожелтевшие вся гниль личностная выплёскивается, оставляя только самое лучшее и самое чистое для тех, кому он в глаза смотрит, и перед кем лицо палит. Утром понедельника Феде от этой доброты остаётся только пережаренный на плите кофе, любезно оставленная початая бутылка водки и чистый стол, за которым всю ночь бухали. И ключи, наверняка забытые, на тумбочке возле прихожей. Спустя четыре такие встречи, один холодный декабрь и миллиард вопросов, они видятся только в сентябре.***
– Так бывает, Федь, я же предупреждал тебя, – в телефонной трубке, удивительно спокойный Славка затягивается и шумно выдыхает в динамик дым так, что Игнатьев практически может почувствовать его запах. Оставленные ключи побрякивают в кармане плаща, стукаясь о свои. Федя курит около чужого дома, пинает носком ботинка пожелтевшие листья и не может найти себе оправдания в том, что до сих пор не повесил трубку. – Я не приеду, мне там делать нечего, абсолютно, – говорит тоном таким, словно Букер его в бар выпить зовёт, да за жизнь перетереть. Слышно по голосу, что у Славки выбраться из всего этого получилось уже, силы воли хватило что ли, или ещё чего – похуй. Федя не смог вот, поэтому сейчас здесь. То, что Кирилл отъехал, он от самого Славика и узнаёт, когда ему сообщение в телегу прилетает в районе восьми утра. В половину девятого Федя уже на месте, но зайти не решается, зная, что точно будет первым, что ему всё это расхлёбывать потом. «Не делись ни с кем открытием двери» Не удивляется даже, хотя, надо сказать, что переёбывает только так со всего этого сюрреализма. Они не виделись столько времени, пусть и контактировали в сети периодически, а сейчас – был человек и нет человека, так бывает, Федь, тебя же предупреждали. Куда ты теперь без него денешься, когда знаешь, что не будет больше ничего, вот теперь уже совсем-совсем точно? Кому ты весь этот шквал строчек отдашь, которые ни в какой альбом не впихнуть, ни на один бит не положить, никак, никогда, ни за что. Бежать надо было, Федя. А теперь перенимай у Славика псевдоним себе, он, видимо, только так и передаётся. Когда замок щёлкает наконец-то, с третьего раза, в нос бросается первым делом затхлый запах плесени, совсем как в однушке славиной, которую он на трёшку в центре променял уже с месяца два как. Окна нараспашку открыты в каждой комнате, даже в туалете, словно тюремном, размером метр на метр, небольшое окошко не умеющее открываться банально выбито. Федя вспоминает, как в прошлом ноябре блевал тут, под монотонное бурчание Кирилла с кухни и теплее становится. На секунду. Романтика. Кирилла он узнаёт по клетчатой блевотной рубашке, обрызганному большому пальцу левой руки с постоянными заусенцами и шраму над правым локтем. Маску находит на тумбочке возле кровати, а ниже, под кровать задвинутую – коробку с точно такими же. Их десятки, одинаковых цветных лиц, в глазах рябить начинает. Куда ему теперь такое великолепие, кому оно вообще нужно. Зато у Овсянкина, на диване безжизненно развалившегося, действительно удивительно красивое лицо. И глаза смеются, в упор смотрящие. Федя ему маску обратно на ебало натягивает и на лоджию пустующую курить выходит, чтобы скорую вызвать. И это момент, когда русский андеграунд теряет, пожалуй, самое настоящее, что у него было.