Я нарисую тебе новое лицо

Если бы можно было спасти их души — Ларри бы спас, оттащил на самую вершину горы, чтобы в темноте святого храма опуститься в густые воды, что смыли бы с него все его грехи, но он мог только рисовать им нимбы, в глубине души надеясь, что Бог еще там, что он услышит, а потом смеяться над собой, потому что ну какой бог, если заблудшие души без присмотра бродят по их дому? Лучше пачкать руки краской, чем душу грязью. Касаясь пальцами холста, поглаживая ткань, словно проводя по желанной коже, надавливая, желая продавить до синяков, но перед тобой не тело, перед тобой только твоя картина, а руки твои измазаны голубой краской, снова, снова, как и вся твоя одежда. Но только вот от горячего ощущения внизу живота, душа тонула в пучине грешной, сгорая дотла, потому что нельзя такое к друзьям чувствовать. Стыд хуже страха, он вязкий, словно мед, липкий, кисловато-сладкий, как запах смерти, разлагающегося тела, но на деле погибала только душа-, уже намыливая себе веревки. Стыд хуже ненависти, он заставляет сердце биться чаще, снова и снова представляя себе, что под пальцами не бумага, а мягкая бледная кожа, покрытая алыми шрамами, подобным красным полосам на этой картине. — Опять майку испачкал, — Салли смеется над другом, который, почему-то ударился в рисование, последние два месяца вечно ходил перемазанный с ног до головы, хвастался картинами, а рисовал их пальцами, не кистями, отговариваясь тем, что так удобно, — Не надоело еще? Не надоело? Хороший вопрос, когда с каждым днем все становится хуже и хуже, когда просыпаться каждое утро в холодном поту, ощущая, как стыд расползается по позвоночнику так же, как и мокрое пятно по трусам, когда интерес горит с каждым днем все сильнее. Нет, Сал, не надоело, Ларри просто продолжает рисовать, улыбаясь, большим пальцем очерчивая на холсте округлый край маски. Салли нравится сидеть и смотреть, как друг рисует, в такие моменты в нем можно было разглядеть нечто большее, чем просто алкоголика-металлиста, который живет по инерции, дышит по инерции, работает — тоже по ней, словно кончился давно. Салу нравится смотреть на испачканные пальцы, нравится думать о том, как эти руки могли бы касаться чужой кожи, рисуя не с натуры, а прямо на ней. А потом приходит стыд и Салли рад, что на нем маска, ЭТО ПРОТЕЗ!, да и даже если бы не было — лицо все равно настолько красное, обтянутое поврежденной кожей, что порозовевших от прилившей крови щек видно не будет. Салли рад, что на нем свободный свитшот, который так кстати прикрывает бедра, что он сидит, подтянув к подбородку колени. — Хочешь, нарисую тебя? — Фишер вздрагивает, когда громкий голос друга вырывает его из фантазий, краснеет еще больше, потому что он видел фильм, который начинался точно так же, но все равно кивает, — Тогда садись, как тебе удобно. Как угодно, только, пожалуйста, перестать быть -таким-, перестань появляться на картинах, где тебя не рисовали вовсе, в снах, куда тебя не приглашали, перестань преследовать душу, цепляя ее за собой в Бездну. Ларри передвигает мольберт, ставит чистый холст, простые автоматические действия, как будто не падаешь во тьму на огромной скорости. Протерев грязным полотенцем левую руку от зеленой краски, художник опускает пальцы в черную, тяжело вздыхая и поднимая взгляд на парня, сидящего на постели. Голубые глаза блестят во впадинах протеза, из тени наблюдая за скользящими по холсту пальцами. Все не так, нет, и силуэт протеза на рисунке смотрится неправильным, чужим, лишним, Ларри рисует Сала, а не его маску, поэтому смоченной тряпкой стирает очертания, оставляя только серые разводы, снова очищает пальцы, окуная их в красную краску, а после встает со стула. Салли смотрит завороженно, словно не до конца понимает, что происходит, зачем происходит, с ним ли вообще это происходит, но он улыбается под пластиком, и, наверное, это могло бы смотреться пугающе, если снять маску. Он смотрит на друга, на человека, но видит перед собой большее, он видит обнаженный комок нервов, коснись их — все взорвется праведным огнем, стирая грань между вымыслом и реальностью. — Я хочу не так, — тонкие пальцы касаются белого пластика, оставляя на нем полосы, такие же, как под пластиком, такие же рваные, но этого все равно мало, это все — не то, не так, — Я хочу тебя. И речь идет не о грязном желании обладать, хотя и о нем тоже, не спорит никто, но Сал знает, что имеет в виду Ларри, поэтому щелкает застежками, касаясь протеза, медленно спуская его с лица, пачкая и свои руки красным, но это все не важно, по сравнению с ощущением чужих пальцев на своей коже, очерчивающих краской отметины, делая их еще заметнее, словно пытаясь подчеркнуть уродство. — Я не хочу, чтоб ты рисовал мое лицо, — Фишер касается себя там, где только что касался другой человек, вымазывается еще сильнее, хочет прикрыться, слишком страшно быть без своей единственной защиты сейчас, даже когда раздевался уже сотню раз. — Не волнуйся, — Ларри улыбается, а потом снова касается алой кожи, проводя полосу по губам, от уха до уха, словно разрезанный рот в искривленной, ужасной улыбке, что навечно застыла на лице творца, — Я нарисую тебе новое. Салли кажется, что он сейчас поверит каждому слову, он даст сделать с собой все, что художник пожелает, он чувствует себя куском гранита, мягкой глиной в руках скульптора, ему так хочется, чтоб его слепили заново, что дает снять с себя свитер, оставаясь голым. Не в физическом смысле — он оголяет шрамы, которые прорисовываются на бледной коже умелыми пальцами. Холодные касания такие пьянящие, они заставляют задыхаться, хотя пальцы даже не сдавливают горло, пока что не сдавливают, но они оставляют на торсе причудливые узоры, как если бы тело было изуродовано так же, как и лицо. И это — самое красивое, что Ларри когда-либо видел, сейчас Салли словно истекает кровью, видеть это, представлять, что было бы, будь это реальностью, а не картиной — выброс адреналина в кровь. Джинсы тоже пачкаются, но это не важно, акрил не отстирывается, но боль и темноту с души ты тоже не отмоешь, думать об одежде в такой момент не получается, потому что Ларри тоже задыхается, его картина почти готова, ей не хватает только совсем немного — еще одного действующего лица. Момент, когда он пачкает свои губы краской, теряется, потому что они оба - задыхаются. Пальцы возвращаются на тело, проходятся по засохшим уже линиями, трогают чистую кожу, а Салли выгибается, словно лучшая балерина, потому что словно по струнам, по его нервам проходятся чужие руки. Краска и на них уже засохла, но она уже не нужна — зачем, если можно касаться губами, ловить ими стоны, которые такие густые, такие сладкие, что могут заменить акрил. Ларри нравится, когда Салли сверху, когда можно смотреть, как он насаживается на член, как он дрожит, весь измазанный краской изгибается, словно совершенно забывая о своем стеснении, забывая о том, как выглядит, о том, что он, вообще-то, уродлив, но Джонсон видит в этом пугающую красоту, от которой внутри все сводит, поэтому только сильнее сжимает руки на чужих бедрах, уже не пачкая их краской, но пачкая синяками, которые быстро проявятся на такой тонкой, нежной коже. Фишер трогает себя везде, толкается в свой кулак, измазанный красным, чтобы потом перепачкать еще и белым, он не помнит о том, кто он, не помнит о своих проблемах, ему просто кажется, что все его тело горит, будто его и правда перекраивают, зубилом из камня выбивая угловатое тело. Ларри не хочет видеть чужую истерзанную душу, поэтому пытается залечить ее своими методами, снова и снова обнажая ее и касаясь своими цветными пальцами черно-белой души, пытаясь привнести в их серую жизнь хоть немного красок, а потом целует, пока дыхание не кончится, входит так глубоко, что Салли скулит, раздвигая ноги шире и цепляясь за чужие плечи. Ларри хочет видеть свою картину полностью, с разметанными по подушке голубыми волосами, испачканным красной краской по всему телу, с взглядом, который пробирает до мурашек. Ради такого можно задыхаться каждый день, можно погружаться все глубже и глубже, надеясь, что воды колодца спасут от падения в бездну. Ларри хочет Салли целиком и полностью, хочет рисовать его, трахать до хриплых стонов, хочет касаться везде, хочет забрать его с собой на небо, но не может, потому что обречен на вечное адское пламя, поэтому ему остается только снова и снова проводить красные полосы по бледной коже, чувствовать, как вокруг тебя сжимается тугая плоть. И целовать, надеясь, что сегодняшний день не станет последним.