Только если захочет жить

Темное утро. Крупные хлопья снега. Дым из труб. Белые сугробы. Черные ветви. Красная, как капли крови, рябина. Вязкая тишина, только под каблуками сапог часового скрипит колотый серый лед. Леви вышел из подсобки при кухне, где было так натоплено, что жар от печи колебался маревом под низким потолком. Горячий воздух густыми клубами дыма повалил через порог и растворился в холодном воздухе. Леви быстро шагал по протоптанной тропке вдоль плаца – вяло трусили кадеты на утренней пробежке, один кашлял надсадно и хватался за горло. Пальцы и грудь приятно грело – Леви прижимал к себе, прятал под плащом глиняный горшочек, обернутый плотной тряпицей. Травяной отвар с ягодами шиповника и медом – даже сквозь крышку и на морозе пах так, как в лесу поздним теплым летом, сладко, с примесью горчинки. Леви миновал темные ряды одинаковых длинных казарм, за которыми снега намело меньше и ступать было легче. Подал знак часовому, мол, вольно, зайди и погрейся хоть немного. Тот, мальчишка с конопатым лицом и белым от мороза щеками, закивал, но с места не сдвинулся, будто обледенел. Только смотрел широко раскрытыми зелеными глазами в опушке обледеневших белых ресниц. - Ну, чего встал? - Н-не верю, - пролепетал паренек и с трудом сглотнул, подавляя кашель. - Во что ты там не веришь? – с раздражением спросил Леви, у него не было времени на этого дурочка. - В то, что вы такой добрый. Все только сон, да? Я опять сплю на посту? – хрипел паренек, а шапка сползала ему на лоб и закрывала глупые круглые глазищи. - Жопу отморозишь, - Леви свободной рукой ухватил парня за капюшон плаща, развернул рывком и толкнул к казармам. – Пшел, говорю! Отогрейся – и в медпункт. Ты болен, урод пучеглазый. Леви продолжил путь, но уже легким бегом, он ощущал, что горшочек остывает – будто в руках леденеет живой комок, чье-то сердце. Стремительно пересек площадь, свернул у главного корпуса и вошел с черного хода. Поднялся по каменным ступеням, свернул в узкий темный коридор и вынырнул из него уже в крыле для офицеров. Отворил дверь и тихо вошел, так чтоб ни одна половица не скрипнула. В комнате было тепло от трещащего камина, пахло березовыми паленьями и слегка - дымом. Но по полу тянуло сквозняком. Сквозь щель в деревянных ставнях на окне пробивался слабый рассеянный свет. В этом сером тусклом сиянии лежащий на кровати Эрвин казался трупом под слоем пыли. Лицо – бледное, осунувшееся, под воспаленными глазами черные круги. Единственная рука, левая, бессильно лежала поверх одеяла. Даже пальцы похудели - длинные с костяшками сбитыми до крови и обломанными ногтями, но чистые, ведь Леви сам протирал их теплой водой с мылом. Эрвин слегка повернул голову, разомкнул веки. Показались нереально яркие на пепельном лице голубые радужки и черные провалы расширенных зрачков. Как и многие этой чертовой зимой Эрвин слег, но болезнь мучила его сильнее чем прочих, он был все еще слаб после потери руки. - Разбудил? – шепотом спросил Леви и сел на стул в изголовье, достал горшочек с отваром. - Нет, - еле слышно, с нехорошим присвистом, ответил Эрвин и слабо улыбнулся. Он медленно поднялся на локте и сел в постели. Усилие так утомило его, что широкие плечи поникли, а грудь тяжело поднялась и опустилась. – Я не спал. - И плохо, что не спал. Ты вообще спишь? – Леви снял крышку с горшочка и в тряпице, чтоб не обжигали руки глиняные бока, протянул. Теперь в комнате пахло сухим шалфеем, крапивой, и горчило полынью, а запах меда оставлял сладкий привкус на языке. Эрвин взял горшочек в дрожащую руку, отпил варева, закашлялся сухо и снова сделал короткий глоток. Его лицо и губы слегка порозовели. Он немного ожил. Все же он был чертовски крепким мужиком. Он переживет многих молодых в эту зиму, но только если захочет жить. - Я все думаю. – Большие глаза, с воспаленными красными веками и неровными светлыми ресницами, в упор посмотрели на Леви. – Лежу и думаю. Я так виноват. Так виноват. Помнишь последнюю миссию? Помнишь, засаду, которую я организовал на фланге? И отряд – для отвлечения внимания. Леви неопределенно пожал плечами. Ему не нравилось направление разговора – не к добру это. Эрвин закашлялся, на это раз он хрипел дольше, а его плечи часто вздрагивали. Он кое-как успокоился и опять глотнул отвара. Сказал громче: - Я знал, что отряд – все смертники. Я знал, ты понимаешь? - Мы все смертники. – Леви подтянул выше его одеяло, сползающее на пол. – Пей, не ленись. Остынет. Выпьешь, потом на поссать пробьет. Свожу тебя отлить – не нравится мне эта манера мочиться не в сортире. А как отольешь – так тебе сразу лучше станет. - Ты не осознаешь до конца, - сипло сказал Эрвин, между широких бровей залегли вертикальные морщины, взгляд расфокусировался и будто обратился внутрь, в глубину души. – Я мог пересмотреть свой план, расставить отряды иначе. Обычно так и делаю. Но не в этот раз. В это раз я запланировал так, что они должны были погибнуть – и погибли. - Ну заплачь теперь, слезки подотри, а потом – ссать и спать, – Леви не умел утешать. Он не думал, что Эрвин так и сделает – тот внезапно вернул ему отвар, закрыл рукой лицо, низко склонился и тихо-тихо завыл на одной ноте, протяжно и глухо, как подыхающий в лесу зверь. Отдельные крупные капли стекали между пальцев и падали на одеяло – не прозрачные, а мутные, красноватые, будто он плакал кровью. - Ты чего? – Леви пересел к нему на постель, взял за плечи и слегка встряхнул. – Ну чего ты ревешь, Эрвин? Тебе ребят жалко? Самого себя? - Мне жалко, что я тебя предал, Леви, - со всхлипом низким, не своим голосом ответил Эрвин, но плакать перестал так же резко, как начал, только все еще широкой ладонью закрывал глаза. – Ты меня считаешь хорошим, ведь правда? Хорошие командиры так не поступаю – как я. И поэтому я думаю: честно ли, если я останусь на земле, а многие, кто заболел – уйдут под землю. Разве это правильно, что я буду жить? - Я точно знаю, как, что и почему ты делаешь, Эрвин, - медленно проговорил Леви и сильнее сжал его плечи. – Если я решу, что ты мудлом стал – я уж тебе об этом сразу сообщу, ты уж это прочувствуешь – сапогом по роже. - Правда? – по-детски наивно переспросил Эрвин, отнял ладонь от покрасневшего лица, но все еще низко опускал голову, не смотрел в глаза. - На меня посмотри, - Леви положил ладонь на его мокрую щеку. Заставил повернуть голову и поднять взгляд блестящих потемневших глаз со слипшимися ресницами. – Знаешь, вот мой дядюшка – ну редкое жестокое мудло, душегуб. Но иногда я думаю, что могу его простить. И если ты, Эрвин, в чем-то ошибся, я – первый кто простит тебя. Слышишь? «Правда?» - одними губами выдохнул Эрвин, часто заморгал мокрыми ресницами. Он все не верил. Сегодня никто не верил Леви. - Я тебя выбрал. Я не ошибаюсь. Хватит ныть. – Он похлопал по влажной щеке, а Эрвин внезапно перехватил его запястье и прижался лихорадочно горячими губами к пальцам Леви и так замер. - Еще целоваться полезь, - проворчал Леви, но не мог отнять руку – держали неожиданно крепко, – совсем ополоумел. - И полезу, - тихо, но твердо сказал Эрвин, отпустил его. – Но только когда выздоровею. - Ты дурак? Двум мужикам в губы сосаться? - Ты женщин предпочитаешь? - Ты – серьезно что ли? – Леви смотрел в посветлевшие огромные голубые глаза с маленькими зеленоватыми точками на радужке. Понимал, все серьезно – серьезнее некуда. - Только если ты захочешь, - тихо сказал Эрвин и положил единственную ладонь на его плечо. – А сейчас, пойдем, сходим в сортир. Ты прав. Отлить и спать. Это самое верное. Ты всегда прав, Леви. Они медленно шли по коридору, Леви крепко держал Эрвина за пояс, прижимал к себе и чувствовал травяной запах и тепло его неровного дыхания. В мыслях было пусто, светло и так чистенько, как в комнате после уборки. Он наверное был счастлив в этот момент – так счастлив, что было почти больно сердцу, оно стало слишком большим и не помещалось в небольшого Леви. Он ни о чем не думал, в его голове был только Эрвин. И ничего лучше и быть не могло.