et sic in infinitum
Пыль забивается в нос — бетонная на пару с обычной. Тьма разбавляется редкими нетухнущими свечками — воск стекает в стакан, остывает внизу, затвердевает, а фитиль продолжает чадить в потолок. Посреди пустого коридора стоит худой парень, держась рукой за стену. Темно. Почему-то странно темно, хотя Чанёль отчетливо видит — за спиной этого парня мерцают по стенам блики. Он чует запах горячего воска. Лампочки никто не включает. Дом неприветлив. Но его приводит сюда сила — тянет за шею удавкой, не давая дышать, пока он не переступает невидимую черту. Пока не видит перед собой этого человека. И тогда она отпускает. Толкает вперед, не говоря, что делать дальше. Парень освещает коридор, зажигая белый шарик-огонек в руке — он летит под потолок, замирает там, высвечивая их лица. Чанёль говорит, что тоже дает свет. Парень поправляет: — Огонь. К нему сзади подходит еще один. Касается рукой его плеча — всего на секунду. Беспокойно одергивает её. — Огонь — это не просто свет. Он больше этого, — говорит он. — Вы поняли. — Напуская на себя уверенность, которой нет вообще-то. — Меня позвали, — как-то дерзко, точно его не могут выгнать отсюда прямо сейчас же. Чанёль — легковоспламеняющийся. Такой, как все они. Как надо. Может, поэтому его выбрали. — Кто? — Парень, стоящий впереди, оборачивается на другого — тот качает головой. — Она. — Чанёль задирает рубаху, обнажая живот — черная ящерка сбегает вниз по пупку, прячась за поясом штанов. Он её едва чувствует — легким дуновением, прикосновением по коротким волоскам. Первый подходит ближе. Второй скользит по Чанелю, там, где пробежала ящерка, взглядом — завороженным, соскучившимся. Он выкручивает свои пальцы: «Не трожь» — одними губами. Хочет первым. Но кто ему позволит. — Допустим, — хмыкает первый — внутри уже всё скребется, всё воет — дайте ему прикоснуться тоже, иначе он спалит тут всё дотла. Но Чанёль этого не замечает. Вот второй контролирует себя хуже — по нему сразу видно. — Не бойся, — говорит первый, кого Чанёль встречает в этом доме — так близко к нему. И смотрит прямо в глаза — вздрагивает, увидев там то, что Чанёль видел в отражении зеркала уже как девять дней. Огонь. Пламя, полыхающее на дне темно-карих, почти черных радужек. — Что там? — спрашивает второй, не желая — на самом деле очень даже да — подходить. — Как тебя называть? — Первый проводит большим пальцем по чужому лбу, помечая. Чанёль хрипит свое имя. Растерянность его второе я. Страх — тоже. — Чанёль — наш новый адепт, — говорит парень. И представляется: его зовут Минсоком, парня позади, который выглядит диким — Бэкхёном. Их тут всего двое, но этого хватает, чтобы поддерживать храмовые огни, зажженные в заброшенном поместье, скрытом в провинции лесом и высокими ржавыми воротами. Теперь — трое. Бэкхён разочарованно уходит, не попрощавшись. Минсок говорит — это нормально. Он всегда такой. Чанёлю уже не нравится, куда он попал. Но выбор у него не то чтобы был. По часам — около трех утра. Хочется спать, и после долгой дороги он упал бы прямо здесь, в коридоре, но Минсок — милый парень, который хотя бы не похож на психа, — зовет его на кухню. Пить чай. В огромной комнате куча хлама, старая печка и стол посредине. Трудно подсчитать, сколько этому дому лет, но Чанёль поставил бы в его свидетельстве о рождении пару веков. У Минсока — сахар в порционных пакетиках, кажется, по чайной ложке в каждом. Полупустой холодильник, где он хранит и сахар, и чай, и что-то еще, не похожее на съедобное. В соседней комнате громко жужжит-тарахтит генератор. Пахнет бензином. Чанёля подташнивает. — Тут нет электричества. Никогда не было. Когда это место заняли последователи культа, они запретили прокладывать провода и ломать стены дома. На всё есть огонь, — устало улыбается Минсок. — Никому из них не требовалось подключать чайник, чтобы заварить лапшу, понимаешь? — Почти риторический вопрос. Чанёль не собирался спрашивать об этом. — Почему не кубики? — вот что интересует его. В три утра в чужом доме за чужим столом. Почему не чертовы кубики — это же удобнее. Меньше отходов, и всё такое. Хотя сам Чанёль дома всегда брал рассыпной — брал, да, а теперь вот брать не будет. Деньги, вроде, уже не существуют. Или так лишь в этом районе — кто знает. Два дня пути, уставшая спина и ноги, необходимость помыться и понять, зачем он тут, но первое, что его волнует — сахар. Атмосфера дома и недосып действуют на Чанеля странно. — Муравьи жрут. Они нас почему-то любят. И сахар тоже. По Минсоку не сказать — он шутит или нет. Они знакомы пятнадцать минут, и Чанёль его не боится. Пока что. А еще — Чанёль начинает удивляться дикости их дома — они тут пьют только чай. Только в пакетиках, без молока и лимона — их даже в холодильнике нет. Там — некий бесформенный красный пакет с подтеками. И лучше, наверно, не спрашивать о нем. — У нас тут правила — Бэкхён любит чай, — говорит Минсок. — Значит, он у вас главный? Минсок оборачивается. Выглядывает с кухни — Бэкхён в дальней комнате. Отлично. — Вообще-то у нас нет главного. Но он первый. Поэтому… — уклончиво ведет плечами Минсок. Поэтому он ему подчиняется. Или притворяется, что подчиняется. По крайней мере, стоит рядом и не сильно противится. Правила значит — от них не бывает ничего хорошего. — Ты с ним поаккуратнее, — предупреждает Минсок. — Он давно уже без метки, скучает по ней, сходит с ума, — продолжает он. — Ну, ты поймешь, наверно. — Наверно, — вторит Чанёль. Чай застревает в глотке, и никак не сглотнуть, не выплюнуть. И так больно, неприятно внутри. Просто хочется и поспать. Глаза жжет, взгляд — не фокусируется. Ему бы поспать, и подольше. Минсок его слышит. — Тут много комнат, но нормальные только в нашем крыле. Можешь выбрать пустую или лечь в моей, — предлагает он. Чанёль почему-то думает, что лучше с ним — подальше от одиночества. От пустоты, разбавленной танцем свечей. Минсок кажется нормальным. Даже не хорошим — просто проблесковым маячком среди чертовщины. Хотя он — её часть. И ключевое слово всегда — «кажется». Уверенности тоже больше не существует. Наверно. От Чанёля пахнет порошком. От его волос — шампунем, таким цветочно-химическим, чтобы волосы были мягкими и легко расчесывались. Чтобы проводить рукой по длинной челкой, убирая её наверх, и дышать этой искусственной сладостью — ему так нравится. Нравилось, когда-то — пока он не увидел в отражении пламя, скачущее прямо в глазах. Чанёль все равно какой-то домашний даже после дороги. Минсок — наверно, никогда не был. От него несет давно закрытым на все замки подвалом. Он существует лишь тут, не зная другого мира. Как дикий зверь. Но если принюхаться — Чанёль ненамного лучше. Не так уж и отличается. Кроме сладости, его вечный запах — собачий. Запах тех псов, которые увязываются за ним только так — помани разок и всё. Он не признает важное правило: не гладь пса и не корми с руки, если не собираешься надеть на него ошейник. Но Чанёль не может пройти мимо. Просто не может. А псы мрут — под колесами и от голода. Вереница их лежит по его следам. Чанёлю грустно, а что поделать — они вечные спутники горящих. Об этом он, правда, узнает только сейчас. Минсок говорит: — Они, вроде, как наши помощники. Еще лисы, но их тут не водится. Чанёль прислушивается. Даже — принюхивается. — Вы их тут не держите? Минсок отвечает одним словом: — Бэкхён. Странный парень. Чанёль только прибыл, но уже чует — от него будут проблемы. Сложности. Чанёль, как и все, их не любит. И зачем с ним мириться? Ну да, точно. «Первый». Будто иерархия была когда-то полезной. Зато собаки — были. В комнате Минсока — большая двуспальная кровать. Судя по витиеватым узорам на деревянном изголовье, она — не сильно младше самого дома. Вокруг, конечно же, грязно: какие-то тряпки на полу, высеревшие простыни, сгоревшие сотню раз, но продолжающие гореть свечи — даже с ними как-то темно. И книги. Десятки книг. От них запах влаги и плесени пропитывает эту комнату еще больше — открой обложку и найдешь там желтые пятна старости. Минсок заваливается в кровать прямо в одежде, и Чанёль — запах порошка всё еще отчетливо чувствуется на воротничке — не выдерживает. Мерзко. Он не говорит о грязи. Не говорит о том, что они живут тут, как последние оборванцы — при их-то силе. Но: — Здесь есть ванная? — спрашивает он, не добавляя: «Хотя бы ванная». Минсок садится, складывая руки на коленях. — Слушай, ты не обязан здесь оставаться. Это Чанёль и хотел услышать. Только: — Я не могу вернуться, — заменяя «не хочу», на «не могу» — менее честно, но тоже отчасти правда. Минсок кивает. — Мы все такие, — улыбается он. — Почему-то нам всем не везет. Он встает, мимоходом касается чужого плеча, похлопывая. — Ванная есть. Пошли. Чанёль тихонько шмыгает носом. Не спросил. Не спросил, черт его дери. И спасибо за это. Чанёлю не хватит сил, чтобы одновременно сдерживаться и рассказывать про дом. Дом, где, вроде бы, любили, но искать не стали. Ему же достаточно лет — иди, куда хочешь. Нам же легче. А тут? Тут, кажется, пустили. Немного — радушно. Как в стаю. Минсок улыбается, выслушивает и даже достает откуда-то вполне себе чистое полотенце, закрывая за собой дверь и обещая подождать снаружи. — А то еще потеряешься в этих коридорах. Чанёлю кажется, что это забота. Что его приняли. Он смывает с себя дом, дорогу и собак, которые увязались за ним и канули в лету; всё свое разочарование, усталость и, конечно же, грязь. Только обтираясь грубой тканью полотенца, он замечает эту дикую тишину, стоящую вокруг. От неё по коже бегут мурашки. И он, словно маленький мальчик, испугавшийся теней по углам комнаты, зовет: — Минсок! — не имея выбор — кого еще звать. Голос раздается сразу. Так близко — за деревянной дверью, шириной в четыре сантиметра. — Да? Они знакомы — пересчитать по минутам, — но Чанёля успокаивает знакомый голос. Будто что-то тянет его к Минсоку. Рука касается двери с этой стороны, а с другой — идет тепло. Обжигающее, но приятное. И исчезает — так быстро. Дверь распахивается, Минсок хватает шланг душа и тушит огонь. Которого не было несколько секунд назад. Чанёль не знает, как он это сделал. Вытираясь второй раз, отвернувшись спиной к Минсоку, он говорит: — Я не хотел. Тот не обращает внимания. — Она у тебя на заднице, — глупо хихикает он. — Первый раз? — не меняя тона. Плохой вопрос. В комнате Чанёля стоял запах горелого последнюю неделю — перед отъездом. Который побег. Который «вступление в культ, или как он там зовется». Он вовремя ушел, чтобы не успеть сжечь весь дом — только пару собственных вещей; еще оставил черную дыру на ковре, как напоминание о себе, спрятанное под передвинутой кроватью. — Скоро пройдешь инициацию. И потом я тебя немного поучу. — Минсок всё еще сидит где-то позади, на бортике ванной. Чанёль всё еще не может повернуться к нему лицом. Минсок говорит, что это будет не сложно. Чанёль не отвечает — что проблема не в сложности. Вернувшись в комнату, сев на край постели, он находит слова. — Всё как-то странно. Странно — управлять огнем. Странно — жить в старинном убогом поместье. Странно — жить вот так. Чанёль не говорит, что это плохо. Но «странно» — считай, синоним. Внутри у него дрожит воздух — где-то в легких, — и губы покалывает, как на морозе, а должно быть тепло. Должно быть — иначе. Как? Чанёль не знает. Знает, что сейчас ляжет спать в проклятом доме рядом с незнакомым человеком, а завтра — проснется здесь же. И это все факты в его руках. Как плохая комбинация карт в игре — придется отдать все, ничего не получив взамен. На ночь Минсок затыкает уши ватой. Чанёль даже уже не спрашивает: «Зачем?». Быстро догадывается, что граница нормальности далеко отсюда — где-то там, в городе, где еще живут люди. Где сохраняется цивилизация. А не разруха. Ближе к рассвету в соседней комнате Бэкхён начинает шептать вещие сны.***
Минсок мажет сажу между пальцами, возвышаясь над Чанёлем. Тот — на коленях, глаза приказывают закрыть, а вокруг самая темная комната в доме. Единственное маленькое окно заколочено и скрыто плотной тканью. Освещение создает сам Минсок, перенося пламя с одной горящей свечи на полу на остальные четыре. Бэкхён мнется в углу, будто невольный свидетель, а не участник. — Зажги огонь, — говорит Минсок. Чанёль сосредотачивается, чтобы создать хотя бы искру. Все ждут. Дышать тяжело, на языке оседает пыль и сердце бьется, загоняясь. Всё внутри скручивается от усилия. И шестая свеча всё же загорается, вспыхивая сама, на секунду — ярче остальных. По виску Чанёля стекает капля пота, там же — дико бьется вена. Минсок проводит пальцем по его лбу; снова. На коже остается черная полоса. След прикосновения жжется. Как и всё здесь — пропитанное дымом, уже сожженное. Он опускается ниже, встает на колени, пачкая их, оказываясь напротив. Шепчет: — Ты молодец, — а потом — прижигает кожу, целуя прямо там, чуть ниже полосы сажи. Всё тело Чанёля вздрагивает. Гул кипящей крови оглушает, и он не знает, сколько еще остается на полу, сколько — так долго — прерывисто дышит, точно задыхаясь, но когда вокруг разливается серый свет, то глаза от него режет так, будто он смотрит прямо на солнце. — Теперь ты официально адепт огня, — говорит Минсок. Чанёль даже не спрашивает, что у них тут за культ — сил на разговоры нет. Интереса — тоже. Силы для движения — как в вакууме бессветового пространства — появляются только после скудного завтрака. Он ждет, пока Минсок готовит. С трудом втягивает воздух в ошпаренную глотку, развалившись на стуле, уперевшись головой в столешницу. Губы покалывает; снова. Он касается их кончиками пальцев. Холодные. Ужасно холодные. Еда готовится с одного щелчка — Минсоку, кажется, даже особо не нужно концентрироваться, чтобы вспыхнул огонь. Выглядит легко. Но лишь выглядит. Чанёль опять сглатывает все вопросы. На тарелке — дурно пахнущий кусок мяса, но Чанёль голоден. И Минсок не спускает глаз, одним своим взглядом отсекая любые попытки отказа от его стряпни. Приходится нарезать жесткие кусочки и просто пропихнуть в рот, едва прожевывая — так остается меньше послевкусия; оно же — запивается крепким чаем. Чанёлю выдается коробок спичек и наказ — зажечь минимум три штуки. Без помощи фосфорной терки, конечно. Минсок разваливается на полу с ветхой книгой в руках. К сорок седьмой странице, которую он переворачивает облизанным влажным кончиком пальца, Чанёль зажигает первую спичку. Шипение. Вспышка. Маленькое яркое пламя, стремительно ползущее вниз, к держащей его руке. Минсок поднимает взгляд и бросает короткое: — Молодец. Продолжай, — не сильно помогая в учении. Он только наблюдает. Чанёль надеялся на большее. Зато его не мутит после мерзкого завтрака. Сидящий в разорванном кресле — сверху накинуто покрывало так, чтобы оставлять набивку внутри, под тканью-кожей — на другом краю комнаты Бэкхён, укутывается в свою безразмерную, просто огромную для него толстовку, как в одеяло, пряча под ней свою дикость, и критикует. Потом — проповедует. Его часто так заносит. — Однажды мы всё тут сожжем. Просто вот всё. И будем править среди выжженной пустоши, — говорит он, обхватывая колени и заваливаясь набок. — Но править будет нечем, и мы будем пожирать сами себя и испепелим эту планету, и тогда настанет конец всему, — бубнит он, облизывая пересохшие губы. Чанёль старается не смотреть в его сторону. Не слушать не получается. Ему требуется еще двадцать три прочитанных Минсоком страницы, чтобы зажечь следующую спичку, превратив её в ломкий черный столбик. — Зачем тратить силу на сжигание спичек? Она дана не для этого. Хочешь зажечь что-то, так используй зажигалку. А это, — Бэкхён взмахивает рукой, высвобождая её из рукава — на коже мелькают красные разводы, — это для чего-то большего, — говорит он, и весь коробок в руках Чанёля вспыхивает, обжигая руки. Чанёль коротко вскрикивает, стряхивая боль на пол. Бэкхён дергается, натягивает рукав обратно, на пальцы, а потом вскакивает и резко уходит, топоча по полу. Минсок захлопывает книгу, садится рядом — руки в руки, нежное касание, теплое дыхание. — Не обращай на него внимания, — говорит он и дует на ожог. — Он нас ненавидит, да? — Чанёль мрачно усмехается, а хочется плакать — как ребенку. — Да он всех ненавидит, — отмахивается Минсок. И хочется согласиться, только этого парня, несущего бред, почему-то жалко. Так же почему-то — не жалко Минсока, у которого на ладонях тоже зажившие шрамы-ожоги. Чанёль замечает их, сравнивая чужие руки со своими — вот какими они значит будут, да? Уродства ему никогда не нравились. — Мы тоже можем сгореть. Как и обычные люди, — ответом на взгляд по смещенным линиям судьбы и жизни. Минсок прижимает руки Чанёля ближе к себе, обхватывает своими — покрепче; вызывает другую боль, поверх прошлой. Дышит прерывисто, будто ему совсем плохо. Чанёль не успевает спросить, что с ним — да и всё равно бы не стал; вопросы перевариваются в желудке. Маленькие руки Минсока обвиваются змеями по спине, и жар пробивается из самого нутра, расплескиваясь по животу, груди и щекам, тоже сбивая дыхание и ритм сердца. Минсок шепчет, вызывая острые мурашки далеко внизу: — Это цепи. Нас связывает саламандра. Чувствуешь её? Чанёль закрывает глаза и закусывает губу, чтобы не застонать, когда все внутренности скручивает узлом — выдыхает в чужую шею: — Да. Минсок мажет губами по его уху, скуле и настойчиво кусает, зализывая после. Он движется, как сумасшедший. Так, как голодный зверь пытается отхватить себе кусок побольше и давится им, но продолжает отгрызать следующий. Минсок целуется, как изголодавшийся по ласке. Чанёль не может сопротивляться — он уже сгорает под ним. Как спичка — вспыхивает мгновенно. И быстро гаснет, передавая жар в чужой рот, но не заходя дальше. Глаза в глаза — у Минсока вместо них черные зеркала, покрытые влагой, которую от смаргивает на чужую щеку и освобождает от рук-пут. Он не извиняется. Не оправдывается. Чанёль верит в эти цепи и тоже молчит, вытирая рот тыльной стороной ладони и принося с кухни еще один спичечный коробок. Минсок уходит. Накидывает куртку на плечи и кричит из коридора — только потому, что Чанёль выходит за ним, как пес, которого тянет ошейник: — Не спали тут всё! — Ты куда? — Получается как-то жалобно, но Чанёля еще не отпустило — он стоит, покачиваясь на ватных ногах. — Проголодался, — говорит Минсок, засовывая руки в карманы. Получается как-то странно — Чанёль чувствует себя использованным. А потом он слышит шаги за спиной. Резко оборачивается, точно зная, кто там. Точно побаиваясь его. — Не верь ему, — говорит Бэкхён — мнется в дверях, преграждая путь. Почесывается — через ткань. Чанёль не слушает. И не подходит ближе — идет в другую комнату, закрывая дверь изнутри. Снаружи — тихий голос: — Дашь посмотреть на метку? — просит он. Чанёля передергивает. Лучше не отвечать, но: — Зачем? Вздох. — Сам не знаю. — И удаляющиеся шаги. Тишина. Дом начинает походить на пристанище потерявших разум. Может, им они и платят за силу. А не везением. Хорошо, что в комнате Минсока нет зеркал — Чанёль не хочет видеть чертову метку даже краем глаза. Свое лицо, перемазанное ощутимой грязью после чужих прикосновений — тоже.***
Чанёль бы и не заметил это пятнышко, но Минсок опять оказывается так близко — не дышать бы. От него пахнет морозом и какой-то горечью. Он спрашивает: — Как успехи? Чанёль показывает пустой коробок и пару волдырей на пальцах. Минсок улыбается — притворно-ярко. Тянется погладить по голове — ему приходится встать на носочки, а Чанёль невольно, по старой уже привычке, сгибает колени, поддаваясь. В который уже раз? Минсоку сложно отказать. И поэтому — он вспоминает слова Бэкхёна. Поэтому — начинает терять баланс нейтральности и верить его бреду. Потому что, если тут кто и главный, так это Минсок. Маленький, но жгучий уголек. Маленький, но — рука на шее сжимает так сильно, притягивая к себе. Минсок быстро входит во вкус. Может, слишком быстро. Он вылизывает лицо Чанёля еще более рьяно, чем раньше. Но он говорит — уже после, когда Чанёль снова вытирает рот, — что его тянет. Как бы — объясняется. — Как цепью, — говорит он; надо бы поправить — без «как», но Чанёль понимает это ощущение. У него такое же. Взгляд Минсока затуманенный. Щеки — едва розоватые. Он всё еще слишком близко, и тогда Чанёль замечает — красное пятнышко на мочке уха. Чанёль узнает этот горький запах — он идет от самого Минсока. Особенно изо рта, где между зубов — застрявшие кусочки мяса. Чанёль уверен, что сырого. Не хочет думать, что собачьего. Он сплевывает прямо на пол и полощет рот водой, когда Минсок оставляет его одного — ненадолго. Выглядит как недоверие или наваждение. Чтобы прервать следующую неловкую — пугающую — тишину между ними, Чанёль спрашивает о ночи. — Это видения. Ну он так говорит, но, — Минсок опять оглядывается, будто Бэкхёну и правда есть дело до них — не настолько он заинтересован. Не настолько они важны. — Короче, у него там на подоконнике растут какие-то грибы, — говорит Минсок. Чанёль хмурится. Не верит. Не хочет верить. Зачем ему врать? Подставлять несчастного больного парнишку. Они же едины. Культ, и всё такое. Культ, в который Чанёль тоже уже не верит. Это скорее пристанище изгнанников; особый хоспис. Еще он не верит, что провел здесь так мало времени, но уже хочет — куда-нибудь еще. Не обратно. Но ему больше некуда. Минсок как-то слышит его; снова. — Сходи сам посмотри, — говорит он. В голосе сквозит. Бьет, как нож для колки льда. — А он пустит? — Будто сильно хочется оказываться с кем-то из этих двоих наедине. Минсок ковыряет ногтем в клыках. — Дверь там. — Рука в сторону коридора. Рядом с ним — одно из двух: сгореть или обледенеть. Рядом с Бэкхёном, чья комната пуста — как и взгляд — только сойти с ума. На пару. Потолок покрыт копотью. Громкость маленького кассетника в руках скручена на минимум — идет лишь шорох. Он лежит на матрасе — прямо на полу, — свернувшись. Плечи редко подрагивают не накрытые одеялом. Он подрывается на скрип пола. — Стучать! — изо всех сил. Чанёль бросает быстрый взгляд на окно и подоконник — там какие-то банки. Пустые и чистые. — Уже ухожу, — извиняясь, мямлит он. — Нет! Стой! — Бэкхён говорит тише, но с каким-то надрывом. Руки невольно тянутся к ручке. Специально — одна сжимается в кулак. Тут никогда не знаешь, что произойдет. Хотя — можно догадаться. — Покажи её, пожалуйста. — Зачем тебе эта ящерица? — почти с усталым вздохом. Силы тут тратятся тоже иначе — быстрее. Слишком быстро. — Это саламандра — не ящерица. — В чем разница? — В классах. На лице Чанёля — тупость. Складочка между бровями — там всё еще щиплет после инициации. Никто не проходил это в школе. Если проходил — не запоминал. Кроме Бэкхёна. — Саламандры — это земноводные, а ящерицы — пресмыкающиеся. Как крокодилы. Рептилии. Но они тоже хвостатые. Понимаешь? Чанёль просто кивает. По крайней мере, он умный. Жаль, что больной. — Так ты покажешь? — и такая дикая надежда в голосе — неужели вообще еще осталась в нем? Чанёль хрустит шеей. Кашляет. — Я не знаю, где она. Почему вообще саламандра? — вдруг спрашивает он, потому что Бэкхён выглядит как тот, кто знает. — Элементаль огня, — просто говорит Бэкхён. Внимательно осматривает Чанёля, будто пытается увидеть метку через одежду. Но снять свитер не просит. Лишь тихонько вздыхает. — Всё еще слушаешь его? — Что тебе снится? — Снова — вдруг. Не смотря прямо, а разглядывая пустоту позади. Каждое слово — как отторжение, но интерес пересиливает. Не дает шагнуть назад, обратно, вдоль цепи. — Мир в огне, — так же коротко и легко. Честно. Они тут все сведены этим огнем с ума. — Наше будущее, всех нас. — Он смотрит в пол, чешет руки в разводах плавленой плоти. — Мы просто все сгорим. Бэкхён выглядит спокойнее обычного. Говорит — нормальнее. Не выкрикивая, не наседая. Самый обычный парень, да? Самый обычный, — думает Чанёль. Думает, что на него наговаривают. Что, может, они еще подружатся. Он ведь сам здесь совсем недавно. Время еще есть. Время, вроде бы, всегда есть. Вроде бы. — Приходи к нам пить чай, — зовет он. — Попозже. И почти улыбается. Бэкхён кивает. А взгляд — всё такой же загнанный. Потом Чанёль поймет — это был лишь его короткий период трезвости. Короткий и редкий. Стечение обстоятельств, когда он был самим собой — таким, как до огня. Потом Чанёль поймет, но это уже не будет иметь значения. Минсок лежит на диване, лениво вычищая грязь из-под ногтей. Там, наверно, кровь. Мясо. Может, даже немного шерсти. Дыхание перекрывается — приходится постучать по груди и прокашляться влагой. — Ну как? — едва ли интересуется Минсок. Чанёль предпочитает соврать. Сказать, что всё так, как Минсок и говорил. Что всё так, и ему верят. Потому что ему лучше подчиниться. Не перечить — чтобы не получить свежие волдыри. Чанёль же с ним не справится — только спичку и зажжет. Человека — вряд ли сможет. Вряд ли по-настоящему захочет. Он садится на пол, прислоняясь спиной к дивану, укладывая голову на чужое бедро, и получает каплю сосредоточенной ласки — грязные пальцы гладят по макушке, посылая неправильные мысли: что если они и правда все тут сгорят? И если так будет лучше? Глаза закрываются, дыхание — стихает. Минсок оттягивает ворот на чужой шее, касаясь метки — сначала легонько, потом — вдавливая точку на месте головы ящерицы со всей силы. — Исчезни, — то ли приказывает, то ли просит он. Но у него нет над ней власти. Ни у кого нет — она ведь и есть сама сила. Они — лишь её принимают, без возможности отказаться. Правда Минсок знает один способ. И чувствует, что скоро что-то произойдет. Что-то такое, о чем Бэкхён говорит во сне. Что повторяет за ним, тоже уснув, Чанёль: — Мы все сгорим. Когда через несколько часов Минсок сам будит его, закрывая рот рукавом кофты, он всё еще не верит в пророчества. Только в безумие Бэкхёна. Чанёль едва разлепляет глаза. Дезориентированный. С одышкой вместо нормального дыхания. Вокруг дым, жар и Минсок, отчаянно дергающий дверную ручку и толкающий дверь. Чанёль подрывается — за дверью треск и голос. Чанёль не успевает что-то сказать. Просто замирает на месте, смотря и слушая. Цепенеет. — Вы не были верны ему. Ты, — Бэкхён явно обращается к Минсоку, — никогда не был на его стороне. Только использовал! Но господин милостив. Он заберет вас с собой тоже. По коже бегут мурашки от чужого голоса — от интонаций, даже не от самих слов. Бегут мурашки, словно он на холоде, а не в пропитывающемся жаром помещении. — О ком он? — получается сипло и — глупо. О том, о ком Бэкхён говорит постоянно. О чем — единственном. — Об огне, — угрюмо отвечает Минсок. И сразу: — Надо выбираться отсюда. Он пытается. Пытается выломать чертову дверь, но даже вдвоем, когда Чанёль упирается в неё плечом тоже, у них не выходит. Где-то в коридоре с диким грохотом обрушивается перекрытие. Чанёль вздрагивает, снова пугаясь. Оглядывается в поисках спасения. Он помнит — они тоже могут сгореть. Как обычные люди. И это больно, чертовски больно. И страшно — задыхаться, чувствуя подступающее пламя, терять силы с каждой секундой, потому что дым тебя отравляет. Хочется просто обхватить свои колени, свернуться в клубок и спрятаться в углу. Чтобы кто-то другой спас. Потому что, наверно, Чанёль и не знает сам — зачем ему спасаться. Хочется впасть в истерику, но Минсок не позволяет. Он тянет Чанёля за руку и что-то говорит, показывая на окно. «Прыгать» — слышит Чанёль. Второй этаж — не так уж и высоко. Но снега внизу мало. Чанёль выглядывает вниз и упирается руками в подоконник. — Я не смогу, — мямлит он. Сердце уходит в пятки. Тошнота подкатывает, оседает кислотой на языке. Минсок его не спрашивает. Просто толкает. Громкий вскрик. Боль в руке — резкая, острая. Без хруста. Рядом приземляется — так же неудачно — Минсок. Первым делом подползает ближе, спрашивая: — Ты как? — Никаких извинений в его голосе. За спасение жизни, видимо, не извиняются. Чанёль не выдерживает. Слезы катятся сами. Слова — застревают в груди. А боль — она почти не ощущается, глушится адреналином, потому что есть что-то похуже сломанных костей. Пламя охватывает весь дом. Он горит быстро и необратимо. Полыхает так бурно, ярко, и огонь выбирается из пустых глазниц-окон, что о Бэкхёне можно говорить уже в прошедшем времени. Лишь в этом можно быть уверенным. И Чанёль говорит — когда немного успокаивается от немой истерики, вытирая лицо рыхлым снегом. — Он правда верил в это? Минсок смотрит на небо — усеянное звездами, прозрачно-синее, такое высокое и далекое. Красивое. Его лицо озаряется желтыми, пляшущими отсветами. Тени — пугают. Больше обычного. — Видимо, да. У него… как бы сказать… Не было ничего другого, — говорит он спокойно. Как-то даже слишком. Будто всё привычно и нормально. Чанёля это почему-то ни капли не успокаивает. — От такого рождается фанатизм, — заключает Минсок. — А у тебя значит есть? Минсок дергает головой, будто бы не знает. Может, и правда — не знает. Может, Чанёль ничего о нем не знает тоже и просто ошибается. Как все они. Он вспоминает слова Бэкхёна — не верить Минсоку, вот что он советовал. И может, стоит начать сейчас, когда последние крики Бэкхёна всё же доносятся до них и — Минсок даже не дергается. — Разве у вас с ним не было цепи? Он же передал тебе метку. Минсок ухмыляется — то ли зло, то ли разочарованно. Говорить он не хочет. А Чанёлю — необходимо. Его отпускает, и больная рука дает о себе знать — постепенно, но ощутимо. Она заставляет скорчиться, выдыхая со стоном сквозь зубы. Только бы не двигаться. — Хочешь обсудить это прямо сейчас, да? — У нас нет других дел. — Будто всё остальное не так уж и важно. Просто они лежат у горящего дома, а их друг — или хотя бы соратник — горит там. Но им, вроде бы, всё равно. — Это уже ничего не изменит. — Мне просто интересно. — Чанёль поднимается — медленно, осторожно. Сначала — на локоть здоровой руки, потом — на ноги. Чтобы отойти подальше и снова присесть, прислонившись к дереву. Движения отдаются ударами тока — прошибает по каждой косточке. — Я передал ему саламандру. Всё. Ничего интересного, — чеканит Минсок, тоже поднимаясь и вытирая руки о штаны. Чанёль слышит — ложь номер один. Бэкхён не был первым. Минсок — вот кто всё это начал. Невольно, но всё же — он разносчик. — А цепь? — Нет никаких цепей. И два. — Что-то еще? Минсок смотрит, переводя взгляд. Резко. И быстро оказываясь слишком близко. — Тебе не уйти от этого, — почти шипит он. — И от тебя. — Как следствие — цепи ведь держат. Даже если их на самом деле не существует. Минсок не реагирует на это. Не слышит. — Знаешь, как выглядит тот, кто пытался? — Он показывает рукой в сторону догорающего дома. — Вот так! Вот так он кричит! Еще слышишь его, Чанёль? Или хочешь поругаться, чтобы заглушить крики? Минсок срывается. Тоже. И тоже не сдерживает слезы, чертящие белые дорожки по грязному лицу. Стыд приходит вместе с тяжестью в груди, расползаясь там желчью. Чтобы сказать: — Прости, — Чанёлю требуется много сил и не одна минута. Минсок долго сидит, закрыв лицо руками. Плечи вздрагивают, но плачет он беззвучно. После — устало кладет голову на чужое плечо и говорит. Говорит так, точно изливает из себя всё. Точно ему самому это нужно в первую очередь. Не Чанёлю. — Он меня бесил. Но это не я свел его с ума. Он просто не справлялся с самого начала. Потом начал блокировать силу, будто бы от этого она будет накапливаться. Он никогда меня не слушал — думал, что я пытаюсь нагадить ему. А это всё не я. — Спрятанный взгляд — от самого себя. Сжатые на кофте пальцы. — Я никогда не, — запинается он. Чанёль накрывает его ладонь своей. Так просто, но зато Минсок договаривает: — Он сам себя жег. Я никогда не делал ему больно. И тебе не сделаю, — клянется Минсок, пытаясь заглянуть Чанёлю в лицо — получается плохо. — Только не надо считать меня самым плохим, ладно? — просит — так по-детски. Не похожий сам на себя. Стыд лишь усиливается. Чанёль обнимает — здоровой рукой, — как получается. Неудобно и неловко, но — необходимо. Спроси его теперь: «Веришь?» — Чанёль скажет: «Да». Манипуляция — может быть. Но у Минсока в глазах боль — и не только в них, — и Чанёль хочет верить. В любую ложь, от которой станет чуть легче. Даже в чертовы цепи — чтобы не объяснять себе, почему даже после этого он остается рядом с Минсоком. Почему продолжает его обнимать и продолжает — да, подчиняться. В конце концов остается один этот вопрос — верить или нет. Врать себе, делая новую дыру в грудине, или латать её — криво, косо, но хоть как-то. Хоть — не сквозит. Хоть выше шанс, что однажды она так зарастет.***
Дом приходится искать новый. Минсок говорит, что знает одно место. Такое же брошенное. Такое же подходящее — куда еще им податься, если не поселиться там, где больше никто не захочет жить. В небольшом, всего на два этажа, поросшем плющом домике у них находятся соседи — Чанёль даже не удивляется, услышав лай где-то прямо за окном. — Ты всегда жил в таких домах? — спрашивает он у Минсока, который уже с удобством располагается в зале на страшном, рваном кресле. Похожее было и там, где сейчас остались одни угли. Теплой ностальгии это точно не вызывает. Чанёль спрашивает, потому что он сам — нет. Он в такие дома даже случайно не забредал. У него был хороший дом. Настоящий — чистый, теплый и с вкусной едой за общим столом. Только когда это было? Кажется, будто сотню лет назад. Но тот запах, домашний, он всё еще помнит. Здесь нет даже его отголосков. Снова пыль. Снова серость — треск в камине её не прогоняет. Минсок задумывается — взгляд скользит по стенам, рот остается чуть приоткрытым. Язык скользит по сухим губам. — Кажется, да. — Он проводит рукой по древней обивке кресла. — Всё будет по-новому. Когда к нам придет новичок, мы тут всё уже облагородим, — обещает он — скорее самому себе. Чанёль кивает, а сам думает — лишь бы его саламандра никогда не исчезла. Пусть остается на его теле до самого конца, но не перекидывается чумой на кого-то еще. Не стоит. Он никому не желает такой силы. И прав был Бэкхён, что они не верны. Но прав — в одном этом. Он соглашается — молча. И находит себе местечко в углу, где не сильно дует, накрываясь курткой и какими-то тряпками — сейчас хочется только спать. Спать и никогда не просыпаться обратно в этот кошмар. Не возвращаться к больной руке — она ноет беспрерывно. Минсок вдруг оказывается рядом — нежно гладит по волосам, тянется целовать и заставляет повернуться к нему лицом, перевернувшись на спину. От этого внутри всё сжимается — больно. И одновременно — приятно. Нет никаких цепей, да? Но почему тогда Чанёль чувствует одну такую прямо на шее, там, где касаются его чужие руки — он еще не скоро поймет. Может, никогда. Минсок смотрит на него, обхватывая лицо ладонями, заглядывая на дно зрачков, и просит не уходить. — Я хочу спать, — сипит в ответ Чанёль — всё еще кажется, что Минсок умеет читать мысли. Или они просто настолько очевидны? — Тогда спи, — кивает он — оставляет поцелуй-ожог на губе и повторяется. — Но не уходи. Чанёль лишь в который раз подтверждает, как полученный приказ: — Угу. Он не может сказать ему «нет». Чужая рука, гладящая по плечу, чужое тепло, идущее сзади, пронизывающее спину странными волнами-мурашками — Минсок ложится рядышком, не отпуская. Помогает уснуть. Провалиться в такой усталый сон, похожий на отключку или кому — просто чтобы не видеть мир вокруг. Промерзший, опустевший мир, где только собственный огонь и согревает руки — и то не всегда. Пока Чанёль спит — уставший до смерти, — Минсок спать не может. Не может даже закрыть глаза — нельзя упустить ни одну секунде, ни одно движение где-то рядом, там, за тонкими стенами и окнами. Чужое дыхание — спокойное, мерное, а у него самого никакого дыхания будто и нет. Одни мысли — о двух подопечных, один из которых не справился; снова. И за которым нужно вернуться. И он возвращается — на пепелище. Чтобы подобрать там младенца — он спит так же тихо, едва посапывая. На большом пальце левой руки — знакомая родинка. Личико знакомо тоже. Они могут сгореть, как и обычные люди, да — это он говорил Чанёлю. Но не говорил другого — они могут и воскреснуть в огне. Минсок не помнит, говорил ли он об этом Бэкхёну. Но, наверно, и лучше, если он не знал. Он обтирает мальчика от сажи и грязи рукавом кофты, держа в руках его легкое, маленькое тельце, как хрупкое стекло — не повредить бы; снова. Оборачивает в свою куртку, как в одеяло, прижимает к груди, согревая собственным теплом и капелькой силы огня, надеясь, что он его всё же не заразит; снова. И несет в новый дом. Минсок даст ему новую жизнь — тоже. Не вернет обратно в холодные комнаты, где всё равно не будет ничего кроме страданий. Он относит его в дом обычных людей, далеко-далеко отсюда, от них с Чанёлем и от саламандры. Туда, где нет никакого магического огня — ни в крови, ни в мыслях, ни присутствием на коже. — В этот раз всё будет хорошо, — говорит он, ни разу не касаясь младенца кожей к коже — лишь через ткань. Никаких меток в его жизни тоже не будет. — Всё будет хорошо, — вторит он самому себе, оставляя мальчика на чужом пороге. Но Чанёль об этом не узнает — Минсок не позволит. Оградит от всего и пройдет весь путь до конца. Может, в этот раз что-то получится. Главное надеяться, да? Верить, что Чанёль-то точно не сойдет с ума. Чанёль проснется от того, как маленькая саламандра щекочет его шею, сбегая по ней вниз, к груди. Спустя пару секунд он поймет, что это пальцы Минсока — прохладные после улицы. Ему Минсок не скажет того же, что Бэкхёну — его огонь еще не очистил. Но это непременно произойдет. Со всеми это происходит — однажды. Со всеми, кроме Минсока. Его время никак не приходит. И скольких еще детей он достанет из пепла, прежде чем сам превратится в него — никто не знает. Чанёль скажет всё сам — за них обоих. За мальчика, который скоро найдет лучший дом. За всех тех, кто уже его нашел. Он просыпается с головой чуть почище — всё еще уставший — и потирает холодный нос. Минсок неловко улыбается, заставляя смущаться близости — и своего сонное лица, — и садится рядом, касаясь плечом чужого плеча. Чанёлю дико хочется двух вещей: сбежать подальше отсюда и остаться тут навсегда. Закрыть дверь с другой стороны, не оборачиваясь, и при этом прижаться поближе, притереться, забраться руками под кофту Минсока и — поцеловать, наверно, чтобы было хорошо; хотя бы на несколько минут. Он вытирает влажные глаза, смахивает одно из желаний этими каплями по ресницам и берет себя в руки. Минсоку всё же сложно сказать «нет», так что он говорит: — Всё будет хорошо, — сам не зная, что повторяет чужие слова. И припечатывает эти слова губами на чужих губах — нежно, мягко, сначала касаясь легко-легко, невесомо, но налегая сильнее с каждым следующим разом, когда они отрываются друг от друга на доли секунды. Чанёль выцеловывает всю свою боль — так она делится на двоих. Минсок лишь соглашается. Впервые в жизни он чувствует, что готов. Готов поверить. Потому что в объятиях Чанёля так безопасно — большие руки обхватывают как прутья надежной клетки; и в ней не страшно. С ним достаточно безопасно, чтобы на время забыть — всё опасное живет в них самих. И от этого никуда не деться. Не уйти. Чанёль бы спросил его о том, зачем вообще нужна вся эта сила, зачем они продолжают позволять ей распространяться и забирать души — только зачем? Ничего не изменится. Всё — круги на воде. От центра в стороны и — заново. И так до бесконечности. Фениксы живут почти вечность, возрождаясь раз за разом. Чанёль бы спросил, что делать дальше, но ответ всегда один — просто дышать. До последнего. И верить — хотя бы во что-то. Даже если это ложь — одна на двоих. Главное разделять её до конца. Главное — никогда не гореть в одиночку.