О собаках и людях

День выдался для Заволжска душный, тяжёлый. Город томился, как жаркое в печи, под нависшими белыми тучами, и воздух, не сотрясаемый ни единым дуновением ветерка, лип к коже прозрачным тёплым киселём. Лишь с реки едва-едва веяло прохладой, освежая лицо. Из выгороженной со стороны пологого монастырского берега купальни доносились смех и весёлый визг её, Пелагии, подопечных девочек из епархиальной школы, и страсть как хотелось ей к ним присоединиться, омыть с изнемогшего под подрясником тела усталость и жар. Даже зависть пробирала на какой-то момент, но она её тут же отлавливала и унимала, а себя — стыдила, правда, всё в мыслях. Не хватало ещё, чтобы идущий рядом владыко Митрофаний прознал про её падения. У него сейчас и других проблем предостаточно, кроме как инокиню за грехи отчитывать. Да и не грех это, так — мелочь. Хотя и следовало признать, что нынче удивлял её отец Митрофаний. Вызвал к себе, оторвав от занятий гимнастикой, а сам гуляет теперь с ней по речному берегу и слова не скажет, ни зачем позвал, ни чего хотел. Спрашивать она не решалась: нетерпение это, тоже грех для монахини. Да и своё корыстное соображение было тоже: по себе Пелагия знала, ежели надавить на человека, так никогда от него ничего и не дознаешься. Если же, напротив, отстраниться и предоставить его своей воле, то непременно до чего-то он да и договорится. Отец Митрофаний исключением из правила не был. — И всё-таки не понимаю я Марьи Афанасьевны, — протянул он задумчиво, меряя шагами тропинку. — Чего сдались ей так её псы? Негоже человеку из-за собаки в гроб. — Несправедливы вы, владыко, — вздохнула Пелагия в ответ. — К кому ж несправедлив? — Отец Митрофаний глянул на неё сверху вниз, скорее удивлённо, чем сурово. — Никак к Марье Афанасьевне? — Нет, не к ней. — Пелагия помотала головой и поправила край сбившегося платка-апостольника. — Всякому человеку на роду свой крест написан, и прежде времени сдаваться всяко грех, независимо от причины. Духом падать нам всем Спаситель запретил раз и навсегда. А вот про собак вы зря дурное говорите. — Да что ж я дурного-то сказал? — удивился отец Митрофаний. — И потом, даже если и было что, так неужели же ты этих тварей неразумных защищать бросишься? Против воли своей она усмехнулась и тут же одёрнула себя: не след бы. Да и владыко заметил и тут же нахмурился. — Ты на слова мои, Пелагия, усмехаться брось, — строго сказал он, — не на то тебе монашество. А если что мне возразить имеешь, так говори прямо. — Так вы же, владыко, сами моей прямоты не любите, — заметила Пелагия. Митрофаний согласно кивнул: — Не люблю. Но лучше уж так, чем в кулачок посмеиваться. Так что давай, говори, что хотела. К прямому разговору так сразу сестра Пелагия оказалась не готова. Ещё с полминуты помолчала, прикусывая губы, поглядывая по сторонам через круглые очки да собираясь с мыслями. — Вы, отче, — заговорила она наконец, — собак почитаете за тварей неразумных. А меж тем они — такие же твари Божии и поумнее, попорядочнее многих людей будут. Подобрее, я бы сказала, и поласковее. Вы где-нибудь слышали, чтобы щенок свою мать из-за кости умертвил? Или чтобы сука маленького от соска отняла, хотя бы у неё и молоко было, и силы? А в миру — сплошь и рядом, сами же знаете. — Тебя послушать, — хмыкнул Митрофаний, — так и пчела лучше человека уже тем, что не грешит. — Вот вы всё в шутку, владыко, — мягко упрекнула его Пелагия, — а я по опыту могу сказать, что собака и в самом деле добродетельнее иного человека. И к злому они чувствительнее, и мириться с ним никогда не станут. Никакая собака не будет ласкаться к негодяю, это уж вы мне поверьте. Отец Митрофаний взглянул на неё недоверчиво и неодобрительно. — Уж не Закусай ли тебя так обаял? — спросил он. — Ты знаешь, он тот ещё хулиган был... — Владыко осёкся и умолк, однако в его голосе Пелагия уловила нотку искреннего сострадания и неподдельной, хотя и хорошо замаскированной грусти. — Хулиган или не хулиган, владыко, — ответила Пелагия, — а проницательный. Как раз тем вечером полез к нему перед тётушкой Бубенцов с ласками, так он прямо из хозяйкиной постели в руку ему вцепился и покусал. — И что же, полагаешь, хорошо это? — Ну так отчего же не хорошо, владыко! Должен же кто-то таких людей, как синодальный инспектор, урезонивать. А если у человека власти достаточной нет, то пусть хоть собака вступится. Я вот с Закусаем полностью согласна. Заслужил Бубенцов всякого и похуже, чем щенячьи зубы. Отец Митрофаний взглянул на неё не так, как прежде, — с интересом и неподдельной озабоченностью. — Уж не хочешь ли ты сказать, что это он собак и порешил? — спросил он. Пелагия прикусила бледную губу и покачала головой. — Не знаю, владыко, не знаю. Хотелось бы, чтобы и правда он был, да всё больно гладко складывается. Слишком домашние тётушкины его недолюбливают. Неправдоподобно выходит, как в романе. Вы романов не читаете, знаю, но поверьте мне на слово. — А кто же тогда? — спросил отец Митрофаний. — Не знаю, отче. Но думаю дознаться. Слишком мне непокойно за тётушку. Ведь злодей, который собак извёл, явно знал, как это на ней скажется. А ещё и эти головы... — Уж не думаешь ли ты, что они как-то связаны между собой? Спрашивал отец Митрофаний явно не в шутку, всерьёз, и ответ хотел получить серьёзный. И снова пришлось Пелагии отступить. — Не знаю. И если бы могла, то не хотела бы знать. Ужасно подумать, что кто-то из домашних... — Вот ты и не думай, — оборвал её отец Митрофаний. — Пусть жандармы этим и занимаются. Все эти Шишиги Бубенцовские, конечно, глупость и ничего больше, но и ты на себя таких забот не бери. Я тебя к Марье Афанасьевне отправил вопрос с её собаками решить, а остальное — не твоя забота. Из-за густого зелёного куста вдруг выскочил на тропинку приблудный пёс чёрного с подпалинами окраса. Жёсткая шерсть его сияла проплешинами, левое ухо потеряло в драке лоскут кожи, и припадал бродяга на правую лапу. Вида, однако, был не злобного, разве что голодного: рёбра выступали на боках, как у острожного каторжника. Пелагия остановилась, отец Митрофаний замер рядом. Замер и пёс — и с умным видом склонил лохматую голову набок, переводя внимательный взгляд с неведомой ему инокини на отца Митрофания. Лохматый хвост его, закрученный лихой баранкой, замотался из стороны в сторону. Прихрамывая, пёс подошёл и ткнулся святому отцу в сухую ладонь мокрым холодным носом, трогая между пальцев горячим мягким языком. Отец Митрофаний, к великому и приятному удивлению Пелагии, расплылся в отеческой улыбке. — Ах ты негодник, где ж пропадал-то, злодей, — пожурил он пса и ласково потрепал его по макушке между ушами. — Небось же опять в драку ввязался, да? А кто тебе говорил, что драться — дело недоброе? Что, тебя разве здесь не покормят? Ну иди, иди, на кухне тебе завсегда отложено... Пёс радостно вильнул хвостом, благодарно лизнул пастырскую ладонь и убежал вдаль по тропке, следуя явно хорошо знакомым маршрутом. Пелагия удивлённо посмотрела на отца Митрофания, а тот глухо кашлянул. — Повадился во двор шастать, понимаешь ли, — бросил он с деланно безразличным видом, — инокини жалуются, мол, бродячий пёс всех покусать может. А я говорю, что никакого зла от него, собака — тварь неразумная, что он кому устроит... Вот и пристроил его к кухне, чтобы с голоду не помер, доходяга. А когда собака посытее, она и подобрее будет, и жить ей светлее на свете. — Ох, владыко... — протянула с улыбкой сестра Пелагия. — А не вы ли пару минут тому назад говорили... — Говорил. Не твоё это дело — пастыря своего попрекать да уличать. Все мы, Пелагия, грешны, и ты, и я, и Трезор. — Трезор? — удивлённо переспросила она. — Это имя вы ему такое дали? — Ну а что ж ему безымянным-то ходить, — пожал плечами отец Митрофаний. — Или ты что против имеешь? — Ничего. — Пелагия помотала головой и, возвращая вечно выбивающуюся прядь за край монашеского платка, хитро улыбнулась самой себе. — Просто не зря же я вам говорила, что собаки к хорошим людям сами собой тянутся. А хорошие люди — к собакам. — Вот как накажу земные поклоны бить за лесть, — пробурчал отец Митрофаний, однако по всему было Пелагии видно, что он до крайности — до греховной для монашествующего лица степени — польщён.