Доктор мой принес с собой

Света не ест четвертый день. Любой проглоченный кусок неизбежно просится наружу, и после нескольких попыток она прекращает пробовать. Литрами заливает в себя чай, чтобы не чувствовать непрекращающегося сосущего чувства голода, постоянно спит, а когда не спит — лежит, скукожившись, или слоняется бледной тенью по квартире — еле-еле, как старушка, потому что ходить тоже больно. Света понимает, что с ней творится неладное, но делиться этим с Дианой не хочет — Арбенина, при всем своем распиздяйстве, в исключительных случаях может упереться рогом и потащить ее к врачу. Поэтому Света молчит, дежурно улыбается, ссылается на простуду и ПМС, а когда Диана отворачивается — закусывает губу, чтобы не разрыдаться. Арбенина чувствует, что что-то не так, пытается прощупывать — сначала осторожно, по краешку; задает вопросы, наблюдает за реакцией, приглядывается. Но Света молчит, и Диана начинает провоцировать ее внаглую — заводит вечную шарманку про измены, про «ты хочешь меня бросить», вспоминает грешки — давние и не очень, нервничает, злится и наезжает. И в конце концов не выдерживает — уходит, громко хлопнув дверью. И Света даже знает, куда — на очередную попойку к очередным друзьям, туда, где «да она дура просто», «забей, сама придет» и «на вот, выпей лучше». Света искренне ненавидит и подобные тусовки, и подобных друзей, но для Дианы последние пару лет это как отдушина — при любой мало-мальской проблеме, трещине в их отношениях она сбегает туда, где ее якобы поддерживают. Диана не возвращается ни сегодня, ни на следующий день, и Света не может найти себе места. Она ходит кругами по комнате, и каждый шаг отдается звоном в пустом желудке, и от голода кружится голова, и приходится хвататься за мебель, чтобы не упасть. Когда ожидание становится невыносимым, она начинает искать — набирает любые возможные номера, по которым может отозваться Диана, спрашивает у общих знакомых, слушает длинные гудки, сбрасывает и снова набирает. Наконец ей везет — ответивший кричит куда-то в сторону «Арбенина блять, тебя!», в трубке слышится пьяный смех, перепалка, Дианино заплетающееся «идинахуй», спор, шебуршение, и спустя долгих 30 секунд она наконец отвечает — пьяно, нагло, развязно, и с такой не то что серьезные беседы вести — вообще говорить не хочется. Но Света все-таки пробует. — Динь, вернись домой, мне очень плохо. — А мне очень хорошо, так что отвали. — Я серьезно, со мной что-то нехорошее, я боялась сказать, но больше не могу терпеть. — Что, воспаление хитрости? — и смеется собственной шутке, и разноголосый хор на заднем плане подхватывает. — Я могу умереть, дура! — Нихуя с тобой не случится. Все, Сурганова, мешаешь, — и кладет трубку. Еще несколько секунд Света, замерев, слушает короткие гудки, будто не до конца осознает, что произошло, а потом, трясущимися руками нажав отбой, начинает горько плакать — навзрыд, как плакала в детстве и больше не плачет почти никогда. Диана возвращается под утро — буквально вваливается в прихожую на нетвердых ногах, путается в куртке и ботинках, громко матерится и, кажется, даже падает. Света просыпается почти сразу, и от этого ненавидит Диану еще больше — ей едва удалось заснуть пару часов назад, и нет совершенно никаких сил выяснять отношения. — Че, живая? — Арбенина проходит мимо нее, свернувшейся в калачик, как ни в чем не бывало, неаккуратно раздевается и швыряет замусоленные штаны на пол. От нее за версту разит алкоголем и табаком, и это настолько тошнотворный запах, что Светин пустой желудок мгновенно сворачивается в узел, и она вскакивает, чтобы успеть добежать до туалета, но в глазах темнеет — и ее тошнит прямо здесь, на полу, возле кровати. — Ты сама-то где нажралась? — равнодушно спрашивает Арбенина и, не дождавшись ответа, плюхается на диван, заворачивается в одеяло и, кажется, мгновенно засыпает. Света с трудом поднимается, ползет по стенке в ванную, умывается холодной водой, потом дрожащими руками моет пол — каждое движение дается с трудом, но оставить после себя такое свинство она не может, лучше сразу умереть. Пьяная Диана спит — черты ее лица моментально разгладились, и она, несмотря на грязные волосы и легкую алкогольную припухлость, даже выглядит красивой. Это окончательно выводит Свету из себя — больную, несчастную, зеленую от голода, похожую на бледную тень себя самой — что ей хочется только одного: растормошить, нарушить это сонное Арбенинское спокойствие, обругать, ударить, сделать так, чтобы ей тоже было больно. Как сомнамбула, не до конца осознавая, что делает, она доползает до кухни, вытаскивает из ящика первый попавшийся нож, зажигает газ и старательно нагревает лезвие — до тех пор, пока железная рукоятка не становится горячей тоже. Даже ее, не говоря уж о лезвии, больно держать в руках, но Света сжимает нож с такой яростью и отчаянием, что практически не чувствует дискомфорта. Стремительно, словно обретя второе дыхание, возвращается в комнату, думает ровно секунду — и уверенно прижимает лезвие к голой Дианиной руке, лежащей поверх одеяла. Легкое шипение и дикий Дианин крик — все сливается в один кошмарный звук, и Света отступает к стене, тряся головой, и роняет на пол злополучный нож, и опускается куда-то туда же, вслед за ним, потому что разом кончились все силы. — Блять, ты что? Ты что? — Арбенина захлебывается слезами, трясёт обоженной рукой, закусывает губу и, не сдержавшись, снова полукричит-полускулит — тонко и надсадно, и Света зажимает уши руками, чтобы не слышать этого звука. И видит, как в замедленной съемке, как Диана практически кубарем скатывается с кровати и, спотыкаясь о собственные джинсы, бежит в сторону ванной; слышит, как включается вода, как хнычет Арбенина, как шумит в собственной голове — противно так, словно сбившийся радиоприемник. Когда Диана возвращается — зареванная, волосы висят мокрыми сосульками, на руке — запекшаяся, треснувшая кожа, вздувшиеся волдыри, по которым все еще стекает вода — Свету будто прорывает: — Да потому что ты заебала! Заебала! Заебала! — кричит так громко, что срывается на хрип, и вкладывает в этот крик, кажется, последние силы. — Бухать заебала, уходить заебала, плевать на меня заебала! У меня, может, рак, сука, а ты пьешь с друзьями! Ненавижу тебя, блять, всю ненавижу! — К-к-какой рак? — трясущимися губами переспрашивает Диана и неуклюже опускается на колени перед Светой, и пытается взять ее руки в свои, а та отпихивается яростно — и сама не понимает, откуда в истощенном голодом и нервами организме находятся силы. В конце концов Диана побеждает — обхватывает Свету обеими руками, прижимает к себе, баюкает, как маленькую, и та постепенно затихает, утыкается в шею и, кажется, даже перестает плакать. Только всхлипывает горестно, и у Арбениной от этого звука каждый раз сжимается сердце. Они сидят в обнимку минут десять — или двадцать, или тридцать, неважно, потому что никто не смотрит на часы, а время для них самих будто остановилось. Диана думает о том, что память об этом дне навсегда останется на ее теле, а Света — что не существует на свете таких вещей и таких поступков, которые заставят ее разлюбить Арбенину. Тишину прерывает Диана: — Ты не умрешь, поняла? Даже если там десять раков. Я не позволю. И, секунду подумав, добавляет: — Прости меня, если сможешь.