daedal

      Отдаленные мутные намеки на зарождающееся что-то были с самого начала, преследовали всегда и везде, наступая на пятки и дергая за шкирку, заставляя спотыкаться на ровном месте или даже останавливаться и замолкать посреди активной деятельности любого рода. В основном намеки читал и находил Фредди, ему это было интересней, чем проходящая сбоку очередная женщина-мини-юбка – типичный идеал для «раннего Роджера Тэйлора». Ради каждой такой прохожей «ранний Роджер Тэйлор» готов был бросить все свои дела, в том числе и музыкальные. Каждый поход за типичным идеалом, каждый, всегда оставался первым и последним с любой пассией. Фредди это забавляло. Для Роджера это была авантюра, для Роджера это было смыслом жизни, о котором он совсем никогда не задумывался. Так получалось.       – Ох, дорогуша, ты хоть имя-то её запомнил?       – Я, че, обязан? Где это написано? И вообще отвали, Фред! Я в любом случае к ней сегодня уеду, даже не бухти. И это из раза в раз. В любое время, при любых обстоятельствах. Даже на очередной попойке после ничем не выделяющейся репетиции. Даже когда Роджер был пьян вдрызг.       – Мне надо... Туда, мне надо... Я поехал!.. Заплетающиеся ноги превращали и без того забавную раздолбайскую походку в нечто отдалённо напоминающее походку типичных алкоголиков.       – Да куда ты поедешь?! Синий, господи! На твой перегар все патрули района слетятся!       – Пошёл нахуй, Брай! Я поехал, всем пока, вы лучшие... Ой, Брай, иди ты нахуй! Не на той самой попойке, которая едва не закончилась на этих словах, завелась бомба. Не тогда, намного раньше. Не на той самой скромной попойке, когда Брайан нашёл силы и уложил на диване с тазиком на полу Роджера и, подхватив под руку Дикки, благополучно свалил из общей квартиры Фредди и, собственно, Роджера. Последнего ни сколько не тошнило. И поэтому он считал, что он вовсе даже и не пьяный.       – Она меня там ждёт... Мне надо, Фред... По-братски...       – Лежи уже, боже мой, дорогуша, она все поймёт, твоя эта безымяная девчоночка.       – О, а вы похожи, нихрена себе.       – Так я тоже красотка?       – Ты очень красотка, — пьяная оговорка-смешинка, заставляющая поправить самого себя отрицательным мотанием головы. — В смысле, ты очень красивый. Фредди тогда сидел на полу, насмешливо смотря на лежащего на спине Роджера. Роджер тогда валялся на диване, вдруг завороженно оглядывая интересное лицо напротив.       – До твоей мордашки мне ещё далековато, знаешь.       – Я похож на тёлку. А ты прям очень красивый. Для мужчины. А я для девчонки. Фредди лишь пьяно улыбался. Намеки. Роджер лишь не отрывал взгляда полуприкрытых огромных глаз. Только нашёл в себе силы сонно-пьяно улыбнуться, сморщивая нос.       – Чего пялишься?       – Очень ты красивая девочка, Родж.       – О, ну спасибо, бля, мне это льстит, — звонкий смех. Фредди решил поцеловать. Роджер решил ответить. Потом посмеялись. Потом Роджер, оценив свои силы, подумал, что до спальни он не доползет, преспокойно за секунду заснул на диване, а Фредди, подпалив своим взглядом чужую аккуратную шею, поднялся и ушёл в ту самую спальню. Спать.       Фредди бомбу почуял сразу. Как чувствуется запах газа в комнате. Как чувствуется запах дождя, когда выходишь из тёплого помещения на улицу. Как чувствуется запах пыльной весны, когда только начинают раскрываться почки. Запах бомбы ничего, кроме Роджера, не напоминал. Ни с чем, кроме Роджера, не ассоциировался. Только с ним. Только с каждой его выкуренной сигаретой, с каждой девчачьей отдушкой после очередной бурной ночи, с каждым прикосновением, с каждым шутливым шлепком по различным частям тела, с каждым закинутым на плечо локтем. Фредди не страдал и не влюблялся. Но его это завораживало. Роджер, конечно, не обращал на это внимания. Он делал то, что делал каждый день. Он не придавал особенного значения долгим взглядам Фредди, не придавал значения слишком продолжительным обниманиям в стиле «зачетная шутка, так смешно, дай потрясу тебя за плечи, чувак», не придавал значения тому, что Фредди начал прикуривать только от его, Роджера, сигареты в его, Роджера, рту, не придавал значения и тому, что длинные пальцы их вокалиста с каждым разом все дольше и дольше задерживались в лохматых пшеничных волосах после каждой удачно отыгранной партии. Роджер чувствовал, но не замечал. А потому не волновался. А потому даже не задумывался об этом.       – Молодец, молодец, радость моя, Родж! Заключительное соло на барабанах на одном из выступлений в одном из колледжей вышло действительно удачным. Брайан радостно ретировался в сторону все ещё не разошедшейся толпы, Дикки одобрил то самое соло и скромно затерялся у бара, и так вышло, что Роджер остался в подсобке, которая служила тем днём гримерной, наедине с Фредди. До того самого пьяного поцелуя месяц. До старта отсчета бомбы пара минут.       – Ой, я и так знаю, что просто трахнул сегодняшнюю толпу. Смех, кривляние, одна волна. Роджеру нравилось находиться с Фредди. Фредди нравилось находиться с Роджером.       – О, кого-кого ты там трахнул? — Насмешливая улыбка, дружеский кулак тычется в чужое плечо. Роджер в тот момент шутливо вспетушился, стянув мокрую футболку, чтобы через пару секунд переодеться в чистую.       – Ну, а что? Я видел, как на меня из первых рядов девчонки пялились. На тебя, кстати, тоже. Но на меня больше!       – Конечно, на тебя больше. Подруги подруг всегда поддерживают. Женская солидарность, понимаешь? Звонкий смех. Роджер шутливо и совсем легонько хлопает Фредди по животу, мол, «хорошая шутка».       – Такую красотку же грех не поддерживать! — Подыгрывает чужой шутке, выпячивает губы, поправляет причёску и снова по-мужски развязно смеётся. Фредди понимает, что в ту секунду Роджер был чересчур красивым. Фредди понимает, что, будь ударник девчонкой, был бы весьма двусмысленный момент.       – Ну, все! Я двигаю. Роджер в противовес словам сделал шаг к Фредди. Тот улыбчиво кивнул, как бы прощаясь. Роджеру опять приспичило пошутить.       – Пока, крошка! — Нарочито манерное выражение лица, голоса, девчачья поза с рукой на бедре. — Не скучай!       – Ох, Роджи, дорогая, я постараюсь! Смех. Роджер смеётся громче. Нравится придуриваться. Смачный чмок бледных губ в не идеально выбритую щеку, запавшую под выразительной скулой.       – Ну, пока, детка! Смех. Роджер спокойно уходит. Фредди приседает на край стола, какое-то время пялясь в закрывшуюся за «дорогушей» дверь. Отсчёт начат.       Фредди точно знает, что начал видеть за шутками и смехом намеки именно в тот день. Именно после того выступления, на котором Роджер действительно исполнил блестящее соло, именно после того выступления, после которого Роджер прекратил хвастаться своими постельными похождениями перед всеми. Фредди не строил догадки, чем бы хвастовство их дражайшего барабанщика могло быть остановлено. А догадки строить хотелось, и даже очень. Помечтать о том, что Роджер, боясь порицания окружения, молчал о каких-то там высоких чувствах к Фредди, помечтать о том, что Роджер скрывает свои желания под шутками и наигранно повседневным поведением. Помечтать хотелось, но Фредди этого не делал, потому что мечтам он всегда отдавался. А в мечтах со стопроцентной вероятностью фигурировал бы Роджер. А ему Фредди не отдался бы, потому что Роджера хотелось брать самому. Но к этому выводу Фредди пришёл внезапно. Абсолютно неожиданно. Когда понял, что, кажется, бомба вот-вот взорвется; в конечном итоге, чутьё не подвело – бомба в тот момент и взорвалась.       В тот вечер Фредди и Роджер скандалили прямо с репетиции. Это было после их пьяного поцелуя, это было гораздо позже. Молчаливо музыканты решили опустить этот момент, притворяясь совсем беспамятными. Роджер действительно старался забыть, пусть и не мучился какими-то угрызениями совести или собственной ориентации, в которой он, впрочем, слегка-слегка засомневался на следующий день после того самого поцелуя, но никаких томительно грузных мысленных бесед с самим собой не проводил. Фредди лишь хотел понаблюдать за поведением отрицающего реальность и произошедшие события Роджера без своего непосредственного вмешательства. «Хочешь поиграть в амнезию? Да на здоровье, милый». Фредди списывал нервозность и раздражительность Тэйлора именно на его мнимые переживания, касаемые его самоощущения и самоуважения всвязи с поцелуем с мужчиной, с, мать его, другом. Но Фредди ничего ни на что не списывал, когда Тэйлор действительно перегнул палку, а потом вылетел из репетиционной, хлопком двери ознаменовав окончание мероприятия на четверых собравшихся.       – Ахуительно! Концерт окончен! Спасибо, что пришли! Спасибо за внимание! Всем спасибо, все свободны! Это Фредди пришлось рявкнуть с милой мордой, благоразумно поклониться удивленным Джону и Брайану, чтобы через секунду с матами и курткой в руке вылететь вслед за «придурком», у которого остались последние ключи от их с Фредди съемной квартиры. Конечно, далеко этот «придурок» не ушёл. Он же не знал, что за ним будет погоня.       – Стоять! Узнал о погоне по грозному крику Фредди чуть ниже по улице. Роджер лишь обернулся на пару секунд, посмотрел на полыхающего злостью и готового подраться вокалиста, и снова вспетушился. Вообще Роджер часто вёл себя, как бойцовский петух. Глупая птица – глупый Роджер; все как обычно.       – Чего опять?! Отъебитесь! Репетируйте сколько хотите! Я пошёл! Роджер часто вёл себя и как тинейджер, противопоставляющий себя всем и каждому. Это тоже было в порядке вещей. Но за последние полгода это случалось так редко, что все, особенно Фредди, отвыкли. И от сегодняшней выходки чересчур удивились.       – Быстро домой! Путь домой был преодолён быстрее обычного. На эмоциях оба-два чуть не бежали, все время шикали и спорили, не желая удивлять прохожих запредельными криками и истеричными обвинениями. Закрывшаяся входная дверь. Их квартира. Территория и отсутствие посторонних глаз давали право говорить и делать уже все, что хочется. Свобода слова и свобода действий. Не лучшие условия для разрешения конфликта между двумя вспыльчивыми и уже, к сожалению соседей, разозлёнными молодыми людьми с бурлящей кровью.       – Ты какого черта себя так ведёшь?! — Фредди стянул с себя куртку.       – О, ну, как я себя опять веду?! Скажи, Фред! — Роджер скинул кеды.       – Как истеричная бабища! Истерику закатил! Посмотрите на него! — Фредди разулся, убирая обувь ближе к двери.       – О, так я опять как баба себя веду?! — Роджер снял куртку, швыряя её на кресло.       – Ты всегда себя как баба ведёшь! Ещё и как свинья! — Фредди сжал кулаки.       – Ты ахуел?! — Роджер обернулся, уже стоя у того самого кресла.       – Это ты ахуел, дорогуша! — Фредди нахмурил брови, переходя на крик.       – Нет, это ты ахуел! И не затыкай меня даже! Я себя как баба веду?! Я?! — Роджер направился обратно к Фредди.       – До каждого слова докапываешься, боже! Конечно, как баба! — Фредди осклабленно подался навстречу, не уступая накалу страстей и пихая грудью чужую грудь. Роджер злобно мотнул подбородком, со всего размаху врезал по острой скуле. Фредди ответил хорошим ударом под рёбра.       – Сука! Кто крикнул – непонятно. Все равно на протяжении минуты один и тот же набор матов звучал из каждого рта. Пока Фредди не пихнул Роджера, который заметно уступал в технике драки человеку неплохо боксирующему, в угол кухни, заставляя задницей упираться в столешницу.       – И это все? Очевидно, Роджер. Упираясь руками в столешницу, все ещё прижимался к ней задом. Фредди лишь развёл руки в стороны, готовясь в любой момент перехватить уже обдумывающего план побега из западни Роджера.       – Это я у тебя спрашиваю. Это все, радость моя? Набегался? Наигрался? У Роджера была разбита нижняя губа. У Фредди кровь текла из носа. Пар был выпущен, пускай и не до конца; оба уже были не так злы. Но принципы не позволяли вот так просто взять и успокоиться.       – Не наигрался! Давай, въедь мне ещё разок, может, тогда наиграюсь!       – Ты бы помолчал, Роджи. Это тебе деваться некуда, а не мне. Это ты накосячил! Объясняйся, какого хуя устроил мне и ребятам концерт?! Фредди стукнул кулаком по столешнице, оказываясь очень близко. Роджер даже отдернул руку, поджимая её к груди. Осознал, что далеко это все уже зашло.       – У тебя кровь из носа... Попытался перевести тему, чтобы Фредди не заметил, что Роджер понял, что не может больше скандалить по той простой причине, что подмялся под напором и злобой первого.       – О, да что ты? Это ты виноват в этом! Фредди замолчал. Лишь очень злобно глядел в глаза напротив, сжимая рукой край столешницы в опасно близком расстоянии от бедра Роджера. Роджер лишь отвёл взволнованный взгляд. Он ещё не видел Фредди таким злым. Это нервировало и, вообще-то, немного пугало.       – Че, помолчим теперь? Какая же ты баба, Роджи, — неосознанная провокация.       – Да вы достали со своей "бабой"! И что?! И что дальше?! — Повелся, снова разозлился. Фредди не успел понять, как у него вышло жестко прижаться к чужим губам, рукой перехватывая бледную шею, придавливая к столешнице и заставляя опереться о неё. Роджер был настолько зол (снова), что сразу же ответил, вцепившись в чужой воротник. Роджер был настолько зол, что даже не понял, что отвечать – значит начать необратимый путь. А когда понял, то вовсе не успел даже отпихнуть разгоряченное спором и резкой пульсирующей близостью тело – Фредди вцепился в роджеровскую задницу пальцами, легко подхватил и усадил на столешницу, перехватывая чужие бледные запястья.       – Щас ты у меня получишь, дорогуша, щас так огребешься, о-о-ой, как же ты сейчас огребешься у меня, милый, — разозленно, но уже вместе с тем и возбужденно шипел Фредди, прижимая сидящую на столешнице «дорогушу» к себе. Роджер волнительно вздохнул, совсем уже не злясь. Он просто безмолвно поддавался. Не только не сопротивлялся физически – Роджер не сопротивлялся и внутренне. Он не совсем понимал, что творится, что вообще происходит, ему просто хотелось. Теперь просто хотелось секса. Животного, резкого. Так уж вышло, что Фредди мгновенно подмял его волю, одновременно забирая её, не оставляя от неё и следа, и ничего больше не оставалось, кроме как отключить сознание и здравый смысл. Тапок в пол, как говорится. Фредди был на пике. Нос горел огнём, как будто он выдыхал не чертов углекислый газ, а огонь; было настолько больно, что не удавалось даже как-то характеризовать своё состояние. Белое каление, бешенство? Чушь. Фредди был готов просто разорвать этого самовольного барабанщика, даже больше – Фредди хотел это сделать ещё с самой репетиции. Он сам, конечно, тоже совсем не подарок. Но Роджер в тот день знатно потрепал нервы. Роджер в тот день напросился. И, послушно раздвинув ноги на столешнице, мычал и пыхтел с чужим языком во рту. Фредди не было дела до ответной реакции на все эти действия – он был зол, хотел отомстить за кровоточащий нос и за сраные нервы. Фредди был на пике. Роджер понял, что поздно давать заднюю, и Фредди, почувствовав отступившую чужую решимость продолжать драку, просто, точно на уровне инстинктов, поддетыми чувством вселенского раздражения, взял и сделал: впился поцелуем. Зажал. Ожесточенно усадил на чёртову столешницу. Остервенело разорвал чужую майку.       – Э, Фред! Ты охренел?! Моя любимая! — Начал было возражать Роджер, уперевшись рукой в чужое лицо. Вот только Фредди было глубоко плевать на майку. Фредди был зол. Фредди был возбуждён. И Роджер сразу же осекся, посмотрев в чёрные глазища, послушно отдернул руку.       – Заткнись. И Роджер буквально растаял. Он привык руководить всеми процессами, привык, что только его мнение и учитывается, привык, что люди боятся его выходок или не хотят доходить до них в случае спора – а тут Фредди просто влепил затрещину, абсолютно бесстрашно и нагло приказал закрыть рот, и Роджер едва не заскулил от того, как тесно стало в штанах в тот момент. Роджер не хотел спать с мужиком. Роджер, уж тем более, не хотел ложиться под мужика. Но Фредди было немного не до этого, конечно, и Роджер чувствовал это. Чувствовал то, что его хотели, чувствовал то, что на него чертовски злились. Чувствовал то, что не может сопротивляться. И совсем не сопротивлялся. Только попытался вырвать руку из чужой возвратившейся хватки, чтобы просто дотронуться до своего члена, чтобы хотя бы расстегнуть ширинку и ремень.       – А ну-ка прекратил. Властный голос заставил извиваться от возбуждения. Промычать в чужие губы, чтобы в этот же момент почувствовать боль в своей разбитой – укус.       – Блять, Фред...       – Заткнись. Фредди чертовски возбуждало все. Все, что происходило. Этот чертов Тэйлор, который сначала вывел из себя, а теперь был не в силах даже сказать «нет», потому что, кажется, тащился от своего положения. Потому что, кажется, тащился от ощущения того, что сейчас получит по полной за все свои выходки. Он уже был без майки. Он бы и сам начал раздеваться, Фредди это знал как будто заранее, но бушующая злоба не давала отпустить причину раздражения, заставляя кусать, сжимать, царапать и дергать чужое тело, не выпускать чужих запястий, терзать жёсткими поцелуями чужие распухшие губы. Фредди злился. Роджер просто таял. Он не мог даже подать голоса – знал, что связки предательски дрогнут, заставив голос повторить, и это будет полным позорищем. Это выглядело бы, как будто Роджер весь вечер этого и добивался, хотя на самом деле он просто хотел выместить своё хреновое настроение на кого-нибудь. Что ж, вот и выместил. Вот и получает теперь.       – Все, Фред, я понял... Пусти... Я сам, давай... Я понял, — пыхтел Роджер, выпрашивая свободу действий. Он бы не сбежал, нет, хотя бы не на этих ватных и слишком расслабленных ногах. Фредди и не боялся того, что Роджер мог бы сбежать. Во-первых: куда? Во-вторых: зачем? Фредди жался к сидящему прогнутому в пояснице телу, чувствуя своим пахом чужой, особо выпирающий, горячий даже сквозь трусы и джинсы. Нет, Роджер бы не сбежал: не посмел бы. Не посмел бы пойти против Фредди, потому что ему это уже настолько нравилось, что он даже и не вспоминал о своей, как оказалось, не такой уж и непоколебимой гетеросексуальности.       – Нет. Не зли меня, Тэйлор, — рычание мелодичного голоса прямо в ухо, и Роджер снова просто тащится, подрагивая под очередным властным поцелуем в шею.       – Да я, блять, уже не могу, – извивается он, стараясь высвободить свои руки.       – Не беси. Замолчи. Фредди чертовски заводился от того, что Роджер все пыхтел и не мог продержаться с закрытым ртом дольше десяти секунд. Фредди чертовски заводился от того, насколько вставляет Роджеру, когда он, Фредди, злится, готов просто порвать эту дерзкую тушу, чтобы поставить на место. Если Роджеру для своей дозы кайфа необходимо вывести кого-то из себя, чтобы с ним обращались, как с самой последней сучкой – ради бога, Фредди, конечно, было бы жалко нервы, но задница Роджера, его молящие слезливые глаза, красные дрожащие губы, трясущиеся руки и колени, все-все-все это было таким манящим, что становилось плевать на всех и вся. Целью был секс. А цели – не мечты, цели достигаются гораздо быстрее.       – Фред, я не могу... — мычал Роджер, откидывая голову назад, чтобы снова почувствовать укус чуть выше ключицы.       – Я сказал тебе молчать. Мне тебя затыкать? — Фредди обжег дыханием свежий укус, заставляя Роджера вновь дрогнуть под жёсткими ласками. Барабанщик уже хныкал, скулил, терся пахом обо все, что можно, что доставало до паха в этой жестокой для Роджера позиции; тереться получалось только о прижимающийся чужой торс, когда Фредди позволял. А Фредди в основном запрещал, сжимал, кусал и по-жесткому целовал. И Роджер был готов кончить только от этого. Не потому, что он всю жизнь только об этом и мечтал, нет. Просто у Роджера никогда такого не было. Просто Роджер всегда обращался так с на все готовыми дамами с низкой социальной ответственностью, абсолютно всегда брал то, что хочет. А теперь от него берут и абсолютно точно будут брать то, что хотят. И почему-то Роджер был от этого в невероятном, замутнённом восторге. Что и говорить, если в тот вечер он сам умолял Фредди обо всем на свете?       – Боже, блять, я сейчас взорвусь! Сними с меня эти ебучие джинсы! — Засипел Роджер, теряя последние силы от все нарастающего и нарастающего возбуждения.       – Ты ли не ахуел, дорогуша? Заткнись и терпи. Я тебя весь вечер терплю. Замолчи, – Фредди властно дергает запястья на себя, заставляя бёдра Роджера двинуться ближе к чужому телу, заставляя Роджера простонать во весь голос. Фредди хотелось изводить этого засранца до самого утра. Чтобы он понял, как делать нельзя. Пусть то, что сейчас происходило, обоим нравилось, но так – в смысле злить и истерить – все равно было нельзя. Фредди объяснит это потом, немного позже.       – Пожалуйста... Я так больше не буду... — Роджер все не унимался, хныкал, жалостливо жмурился, от вездесущего бездействия кусал губы и собственный язык, моля о пощаде. Фредди томно посмеялся. «Я так больше не буду» – всего одна измученная фраза, а крыша у вокалиста уже готова была куда-то там поехать.       – Что-что? Я не расслышал. Фредди уже одной рукой сжимал непослушные запястья, второй перехватил длинные светлые волосы, вцепился в корни – не больно, но достаточно резко, чтобы Роджер тихо зашипел, открывая мерцающие животным желанием огромные глаза. Придвинул чужое лицо ближе к своему. Роджер отчаянно потянулся за поцелуем, но был остановлен цепкими длинными пальцами в своих волосах. Мозг отключился окончательно. У обоих.       – Я больше так не буду. Не буду вести себя, как истеричная баба, — на секунду речь Роджера показалась абсолютно адекватной, выражение голоса наводило на мысль, что виновник всего происходящего внезапно пришёл в себя, но дальнейшее его поведение и сбивчивые слова, перетекающие в стоны и всхлипы, подтверждали лишь одно: Роджер был готов на что угодно, и вот уж чью точно крышу теперь сорвало основательно. — Только пусти... Я все сделаю, господи, я сделаю все... Я больше не могу... Блять, я сейчас сдохну... Фред, Фредди... Пожалуйста... Барабанщик млел с каждым словом ещё больше. Ещё секунда – и он мог бы растечься, как кубик льда растекается и превращается в лужу, от того, насколько горячо было внутри, насколько все вокруг его заводило. Фредди лишь победно улыбнулся, возбужденно продрог от своего имени, произнесённого чужим сумасшедшим голосом, сдул надоедливую прядь волос с лица, медленно разжал пальцы на чужих костяшках, давая такую долгожданную для Роджера свободу. Тот просто шумно простонал, дёргая дрожащими руками, сдавливая колени на чужих бёдрах от вожделения. Фредди преспокойно стянул с себя кофту, откидывая чёртову одежду куда-то в сторону.       – Фред... Роджер потянулся к чужой шее руками, придвинулся к краю столешницы, стоило Фредди лишь на секунду отстраниться, чтобы просто снять с себя мешающую интересно сшитую тряпку.       – О, так ты, что ли, правда понял, каким засранцем был? Вокалист отзывчиво подался вперёд, коленями вжимаясь в нижние дверки столешницы, запуская руки под чужие джинсы, властно дёргая бёдра на себя, вжимаясь в чужой пах своим. Роджер изогнулся, подаваясь навстречу; мозг плавился от властных соприкосновений, от того, как пошло его дернули на себя, будто бы уже трахая, от того, как все вокруг и внутри бурлило и шипело от невероятного возбуждения. А ведь они не были пьяны. Они просто очень злились. И вот, во что это вылилось.       – Я все понял... — Шептал высокий, тронутый хрипотцой голос, пока бледные трясущиеся от желания руки обнимали чужую шею и плечи, прижимая чужое горячее тело сильнее. — Я был засранцем, да... Фредди кружило голову и обжигало низ живота от того, насколько потерялся в своём крышесносном возбуждении этот «засранец». Вокалист всей душой хотел потянуть ещё, чтобы Роджер в конце концов молил о продолжении, но чертово мужское естество изводило его самого, заставляя запускать пальцы ниже, под чужие трусы, сжимать сильнее, царапая нежную светлую кожу. Роджер сильнее прижимался, выгибал спину, сжимал кулаки, шумно дышал, не открывая глаз. Никто не думал и не договаривался, никто не спорил. Просто Фредди, не принимая возражений, усадил на кухонную поверхность Роджера, сказал заткнуться, а у Роджера от этого всего кровь прилила к паху, лишая разума и воли; просто так получилось. Так получилось, что Роджер подсознательно чувствовал, что сегодня трахать будут его. Против он не был. Сейчас он был только за. Потому что секс есть секс. А секса хотелось едва ли не до судорог. Терпения не хватало.       – Я не могу, блять, я больше не могу... — На выдохе пролепетал заплетающимся языком Роджер, целуя вслепую и, кажется, попадая в переносицу. — Я все, я так... Не могу больше... Давай... Давай уже... Фредди лишь внимательно слушал, расстегивая ширинку своих брюк, затем переходя к чужим джинсам. Этот слепой смазанный поцелуй куда-то в разбитый нос выбил болезненное шипение, заставил мстительно быстро сдернуть чужую задницу со столешницы, легко подхватывая под ягодицы и так же легко прижимая к стенке. Роджер стукнулся затылком, но в себя не пришёл – лишь болезненно зашипел, закусывая губу, и впился пальцами в чужие плечи; возбуждение вышло за рамки настолько, что теперь любые прикосновения приносили лишь новую порцию желания, все добавляя, добавляя, добавляя. Боль смешивалась с удовольствием, и граница между ними стиралась.       – Прижми куда-нибудь жопу. У тебя есть пять секунд, пока я раздеваюсь. Пошёл. Роджер даже не заметил, как оказался стоящим на своих собственных дрожащих ногах. Голос Фредди послышался как будто издалека, но своим отдаленным звоном заставил раскрыть глаза в поисках источника. Роджер замялся на какое-то мгновение, не в силах отлепиться от стены, а, когда до него дошёл смысл сказанного, слишком быстро отдёрнул плечи от спасительной опоры-стены, чуть не падая, и проплелся в сторону старого дивана в центре гостиной.       – Ну, всё. Роджер успел только, как и говорилось, «прижать жопу» к краю дивана. Но сбитый прицел и отсутствие крыши сделали своё дело: барабанщик случайно и весьма благополучно съехал с края дивана на шершавый ковёр. Он не удивился и не огорчился – Роджеру было плевать. Он просто думал о том, как же сильно ему хочется. Хочется Фредди. Едва ли в сознании смотрел на подходящего обнаженного вокалиста, не осмеливаясь спуститься взглядом на чужое достоинство; лишь судорожно и торопливо снимал с себя джинсы и белье, не задумываясь о том, что с каждой секундой они вдвоём все дальше уходят от границы былой тёплой дружбы.       – На полу тебя трахать предлагаешь? Голос Фредди звучал насмешливо, но через секунду Роджер почувствовал, как его шею снова накрыл болезненный засос, как чужая рука сжала волосы на затылке, как другая чужая рука заставила раздвинуть и закинуть ноги на чужие бёдра; Фредди уже опустился к Роджеру, жадно кусаясь и целуясь. Терпеть больше не мог никто. А трахаться хотелось. Да ещё как – жестко, быстро, резко, до искр из глаз. Вот только Роджера ещё никто и никогда. Вот только Роджер бы завизжал от предстоящей боли.       – Я же тебе обещал, что ты огребёшься? — Шёпот в чужое ухо.       – Да, да, я знаю... Давай уже, давай... — Роджер совсем не знал, что там нужно делать двум мужикам, чтобы благополучно «сделать это», даже не представлял и совсем не думал – не хотел думать. Фредди лишь хмыкнул. На пару секунд занавес безумного возбуждения приоткрылся, давая путь тонкой светящейся полоске здравого смысла: «и что делать-то?». Смазка была. Но это заняло бы очень много времени.       – Давай же! Блять! — Роджер не открывал глаз, зато уже хмурился, шипел и морщил нос, обвивая руки вокруг чужой шеи.       – Мне тебя, что, на сухую драть?! Терпи! Молча. И Роджер опять обомлел. Член предательски дрогнул, руки снова едва не онемели от опьяняющей чужой властности. Фредди всего лишь прикрикнул, заранее зная, какой эффект от этого ощутит Роджер, дрейфующий на краю экстаза просто от того, что с ним не считаются. Роджер даже не заметил, откуда вообще в чужих руках появилась смазка, как быстро внутри него оказались два скользких, но горячих пальца. Пришлось подвинуться ближе к Фредди, чтобы тому было удобнее продолжать свои хитроумные манипуляции с чужим телом.       – Это обязательно?.. — Роджер снова вслепую потянулся за поцелуем, но теперь Фредди отзывчиво подался навстречу, прижимаясь к влажной разбитой губе. — Быстрее...       – Замолчи. Фредди и сам хотел, черт возьми, быстрее. Готов был растерзать это податливое бледное худое тело, лишь бы ни секунды больше не ждать. Но. Но если бы он сделал так, как хотелось, то все было бы слишком туго, больно и жестко. Впрочем, так и хотелось. Вот только Фредди по себе знал, что лучше сделать все по негласным правилам. Поэтому лишь активнее двигал пальцами; то кусал чужие кровоточащие губы, то уверенно задирал чужую голову и впивался в шею, оставляя после себя полумесяцы-укусы и синеющие засосы. Роджер совсем не чувствовал боли. Это действительно зашло настолько далеко, что удовольствие причиняли любые прикосновения. Возможно, если бы ему сейчас начали резать вены, Роджер забился бы в оргазме, настолько ему уже снесло крышу. Он не понимал, почему и зачем Фредди медлит, но каждое вылетавшее изо рта слово возбуждающе пресекалось этим железным «заткнись»; это так заводило, что Роджер терялся в словах, ощущениях и чувствах.       – Я хочу... — Опять принялся Роджер.       – Я говорю: заткнись, — возбужденно прорычал Фредди, открывая глаза. Он встретился с абсолютно расфокусированным, но в то же время пронзительным и глубоким взглядом чернеющих голубых глаз: Роджер тяжело дышал, глядя прямо в глубину чужих глаз – прямо в душу.       – Да сделай же ты... Господи... Просто сделай... Да трахни ты меня уже!.. Я не могу, Фред... Сука, я больше не могу... Роджер совсем не понимал, какие слова вылетали из его рта. Собственный голос доносился будто издалека. Его язык заплетался, губы подрагивали, глаза намеревались закрыться, но зрительный контакт не разрывался, как бы жалостливо ни поднимались брови, как бы сильно зубы ни стискивали собственные губы. Ноги ёрзали на смуглых бёдрах. Именно в тот момент Фредди понял, что бомба взорвалась. Именно в тот момент он завороженно замер, не веря в то, что Роджер просит сам. Не веря в то, что все, о чем он думал с того самого шутливого чмока в щеку, оправдалось и привело к этому.       – Давай же, блять, пожалуйста... Я не могу... Когда Роджер снова захныкал, закрывая глаза и откидывая голову, Фредди продолжил двигать уже тремя пальцами, внезапно нежно целуя нежное место под чужим ухом. Сознание Роджера плыло под властным голосом и резкими прикосновениями, но когда он почувствовал долгое обжигающее дыхание, ласковое продолжительное касание чужих губ на своей шее, то, кажется, совсем сошёл с ума. Сдавленно промычал, протягивая руки к чужим скулам, к чужой красивой сильной шее. Роджеру даже показалось, что Фредди вдруг решил продолжить действовать именно в этом ласковом ключе, но чувство опустошенности, внезапно проявившееся там, внизу, и последовавший крепкий хват на собственных плечах подтвердил обратное. Роджера требовательно развернули, перехватывая волосы на затылке, заставляя упираться сжатыми кулаками в чертов ковёр.       – Больно будет. Роджер слышал этот хриплый низкий голос, чувствовал, как его бёдра требовательно дернули вверх, заставляя прогнуться в спине и шире расставить ноги. Тот самый «ранний Роджер Тэйлор» не допустил бы такого. Он бы не пускал слюни только от того, что внутрь его тела проникает чертовски большой, следовало бы признать, чужой член, от того, что цепкие пальцы тянут за волосы наверх, заставляя стоять на четвереньках. Роджеру снесло крышу давно. Взрывом от бомбы? Нет, ещё раньше. Он уже давно был открыт для любых чувств, которые просачивались сквозь изнемогающее желанием тело со всеми прикосновениями, потому что все чувства сливались в чертово возбуждение. Боль – встаёт. Обжигает – встаёт. Слишком сильно тянут – встаёт. Роджер не мог сдержать стона, когда почувствовал, как на него навалилось чужое тело, как в изогнутую шею прилетел ещё один поцелуй, как сильно сжимаются чужие пальцы на бедре; когда почувствовал, насколько глубоко в нем находится Фредди.       – Сука... Никто не понял, кто это прошипел. Фредди понимал только то, что, кажется, он тоже сходит с ума. От желания, от того, насколько возбуждает его этот чертов Тэйлор, который ловит необъяснимое удовольствие уже от любых, даже, казалось бы, не слишком приятных ощущений. Конечно, бомба была взорвана. И теперь все огнём горело. Летели щепки, со скрежетом обваливалась крыша. Когда Роджер почувствовал, как властно обхватывают его грудь и корпус, он понял, что скоро безумию, одному на двоих, придёт конец. Неработающий головной мозг как будто бы медленно возвращался на прежние круги своей работы. Фредди выпрямился, прижимая к своей груди чужую дрожащую спину. Жесткие, быстрые рывки внутрь не давали прийти в себя обоим. Роджер судорожно хватался за держащие его крепкие руки, откидывал голову на чужие плечи, негромко, но чертовски вызывающе хрипел и стонал.       – Я не могу...       – Заткнись. И Роджер почувствовал, что вот-вот кончит. Заскулил, сжимая обхватившие его руки, потянулся поцелуем к чужой щеке, совершенно неосознанно выпрашивая разрешения. Фредди лишь спустил руки на покрывавшиеся новыми и новыми синяками чужие бёдра, с силой сжал, совершая последний толчок в измученное возбуждением тело перед ним, и укусил чужую шею. Роджер застонал, чувствуя, что и его накрывает оргазм: поддался, спуская руки к собственному члену, не в силах поднять голову с сильного плеча. Все случилось быстро. Все случилось резко, ярко и горячо.       – Господи... Что ты творишь, Роджи, дорогуша, что ты творишь... Роджер пришёл в себя, когда услышал этот рваный хрип у своего уха. Роджер пришёл в себя, когда почувствовал, как чужие руки, подрагивая, гладили низ его живота, его рёбра, очерчивая каждую выпирающую косточку. Роджер пришёл в себя, когда чужие губы трепетно и горячо поцеловали в плечо.       – Блять... Роджер судорожно скинул с себя эти чужие руки. Роджер судорожно выгнулся, отталкиваясь от чужого разгоряченного тела. Роджер судорожно закряхтел, когда почувствовал, как из него выходит чужой член.       – Блять. Тэйлор едва ли не в панике, игнорируя нарастающую боль в нижней части тела, залез на диван, поджимая ноги, с пугающим непониманием пялясь на оставшегося стоять на коленях Фредди.       – Блять! Барабанщик испуганно закрыл глаза, глубоко зажмурился, хватаясь за лохматую голову.       – Что это было?! Роджер не понимал. Не понимал, что за чертовщина сейчас произошла. Он чувствовал, как постепенно начинало нарастать отвращение. К самому себе.       – Это был лучший секс в твоей жизни, о котором ты, кстати, сам меня умолял, дорогуша. Фредди не был в панике. Фредди не бился в непонимании. Фредди-то, как раз, был спокоен. Потому что сделал то, что хотел, и не стеснялся себя и своих желаний, принимая. Принимая как факт: он после такого не будет вести себя так, будто ничего не было. Будто бы никаких намёков он и не чувствовал. Он не боялся кинуться в омут с головой. А Роджер, кажется, боялся. Не принимая.       – Нет... Черт, это... Это пиздец! Фред, что делать-то?! Паника. Паника охватила его. В панике Роджер беспомощно уставился на совсем не паникующего Фредди, осевшего на пол, поглаживающего собственный живот с довольным умиротворённым лицом.       – Какого хуя ты лыбишься?!       – А что мне, рыдать, что ли?       – Мы же... — Роджер действительно паниковал, не знал, куда деть руки, размахивал ими, не вытягивая ног с дивана, будто бы это спасало его от чего-то. — Мы же потрахались! Фредди перестало это нравиться. Бомба уже была взорвана. Последствия пришли. И неужели Роджер не знал, к чему это приведёт? Фредди не верил в это. Но именно Роджер, некоторое время назад умолявший быстрее «сделать это», сейчас сидел и ужасался от того, чего сам просил.       – Так тебе теперь стыдно, или что? — Укол огорчения и лёгкой, но грозящейся расцвести боли.       – Ты прикалываешься?! Естественно! Я же... Я не мог! Это пиздец! Я не мог этого сделать! Роджер вскочил. Помчался в ванную. Фредди подскочил следом. Закрытая перед носом дверь ясно дала понять, что до нужного времени никто ни с кем говорить не будет.       – Не отрицай! Разберись, блять, с тем, чего ты хочешь! От реальности ты уже не убежишь! Ты уже это сделал! Фредди лишь обиженно гаркнул в древесину напротив и стукнул в неё кулаком. Роджер лишь судорожно открыл ледяную воду, корчась от вспыхивающей от любого движения боли в пояснице.       Бомба взорвалась вместе с чувствами. Фредди был романтиком, это правда. Все те намеки, тот пьяный поцелуй – он знал, до чего это доведёт. Он знал, учитывая недальновидность Роджера, его легкомысленность, учитывая собственную решимость, готовность подарить себя и свои чувства другому человеку без остатка. Фредди был романтиком. И ему казалось, что тогда, когда он буквально услышал свистящий ультразвук взрывной волны, сопровождаемый чужим «быстрее, я не могу уже, давай, трахни меня», Роджер думал о том, же, о чем думал и он сам – «как же угораздило влюбиться в него». Для Фредди это не было чертовой шуткой. Для Фредди это не было простым сексом из побуждений физиологи. Фредди хотел. Фредди ждал. Сознательно не верил, но подсознательно надеялся. Забыл о Мэри. Забыл обо всем. Потому что голубые глаза – совсем не глаза Мэри – притягивали. Каждая шутка отдавалась отдаленной карикатурой на счастье, распластывающимся на поверхности сердца. Тогда это было так. Но когда Роджер стонал чужое имя в чужие губы, Фредди добровольно затянул его глубже. Глубже в сердце. Пустил его, думая, что все это неспроста и пророчит нечто долгое, глубокое, возможно больное, но желанное. Пророчит что-то. Что-то, чего до вывернутых суставов хотелось. Что-то, что Фредди, кажется, сам себе выдумал. Роджер никогда не думал об этом. Обо всем, что касается их сугубо личных отношений с Фредди. Дружеских, не дружеских – он никогда не задумывался. Шутки для него оставались шутками. Притворство и кривляние в женском образе не виделось ему чем-то двусмысленным. Это было нормально. Роджер действительно не ожидал и не чувствовал чего-то большего. Он делал так всегда. Делал так с Фредди. Роджеру думалось, что это их с Фредди своеобразие. Своеобразие их дружбы, если быть точнее. Но там, в тот далекий день, в той чертовой съемной квартире Роджер просто повелся. На поводу у чего – он долго не мог определиться. Долго отрицал своё скрытое влечение, которое с каждым последующим днём изнутри пожирало, загоняя здравый смысл в угол, не оставляя никаких других выходов, кроме как признаться хотя бы самому себе – куда уж там другим людям. Но Фредди терпеливо – или не очень – ждал этого момента. Долго ждал. Очень долго. Потому что принципы и основы мировоззрения Роджера только Роджер и мог разрушить. Потому что он не был открыт для свободы. Для той свободы, которую Фредди уже давно пустил в своё сердце и в свою сущность, наплевав на общественные нормы. Потому что его личная жизнь – не общественное дело. Потому что это только его дело. Потому что Роджер с того самого вечера – это его дело. Потому что они зашли уже слишком далеко, чтобы делать вид, что это не так; Фредди сразу понял это, Роджер – не сразу.       Фредди налетел на открывающуюся дверь ванной комнаты в пятом часу ночи. Или утра. Небо окрашивалось в светло-серые тона, намекая на скорое наступление утра. Фредди перехватывал сначала деревянное препятствие на пути к устроившему вновь концерт Роджеру, а потом самого Роджера, намекая на скорую потерю терпения.       – Вышел! Надо же! Роджер целую ночь не спал. Мрачно отлеживался в ванной. Раз даже пустил слезу, думая, что же он натворил. «Переспал с мужиком!», однако. Устои с детства ориентированного на девочек человека знатно пошатнулись, треснули почти до основания в прошлый вечер. Роджер прекрасно осознавал, что этот секс он ещё долго ни с кем не переплюнет, настолько он был хорош. Но этот секс был с мужчиной. Этот секс был с другом. Этот секс был с Фредди. Это буквально ужасало. Роджер умело вывернул руку, хватаясь за ручку двери, чтобы вновь захлопнуть её. Только Фредди ловко юркнул в ванну, оборачиваясь к предмету своего беспокойства ровно в ту же секунду, в которую он захлопнул дверь, не ожидая, что Фредди сможет опередить его.       – Хватит! Скажи хоть что-нибудь! Роджер сглотнул, переживающе цепляя зубами рассеченную губу. Он не хотел ничего говорить. Он вообще ничего не хотел. Он и не знал, что говорить. Молчал. Угрюмо и отстранённо.       – Какого хрена ты тогда мне дал, если ничего не хотел?! Блять, да кого я обманываю – ты же хотел! Объясняйся! Фредди начинал злиться. Он сам провёл несколько часов в сплошных раздумьях. В беспокойстве о Роджере. «Как он там?», «черт возьми, ему ведь точно нечем резать вены?», «что произошло?». Он бы и хотел заботливо прижать к себе растерянного и стыдящегося ударника, поддержать, объяснить, что стыдиться – сделать себе только хуже, да только снова разгоняющиеся эмоции вкупе с непониманием ситуации совершенно подавляли всякие обдуманные действия; Фредди снова закипал. Потому что хотел быть ближе к человеку, когда не мог себе этого позволить.       – Я не знаю! Я не хотел! Это было неправильно! Это все полный пиздец! Я не гей! — Ответная реакция – такой же крик.       – Пиздец?! Ты не хотел?! Ты сам на меня вешался!       – Ничего я не вешался! Я не знаю! Роджер с каждым словом все больше терялся. Начал он с крика, а закончил абсолютно апатичным шепотом:       – Да нихрена я не знаю. Что мне тебе объяснять, если я нихрена не понимаю сам? Фредди замолк, опуская руки. Роджер вышел из ванной комнаты, не прикрывая за собой дверь. Ушёл в спальню. Фредди тогда показалось, что им воспользовались. Фредди тогда показалось, что теперь он отвратителен Роджеру. Фредди тогда испытал боль.       Фредди сопровождала боль на протяжении всех его претензий на отношения с Роджером. Для Фредди это была любовь. Он чувствовал её зарождение с первыми намеками, когда только начинался отсчёт бомбы. Когда он начался – тогда тугая, вязкая, трудная любовь и зародилась; в тот момент, когда Роджер в приступе юмора шутливо чмокнул его щеку – тогда и зародилась, просачиваясь везде и всюду. В каждом жесте, в каждом взгляде. Неважно, что для Роджера это ничего не значило. Просто хотя бы потому, что это в конечном итоге привело к абсолютно определенной точке невозврата. Точкой невозврата стал не сам секс, совсем не он. Точкой невозврата стал тот момент, когда Роджер просил о близости. О близости Фредди. Просил, называя по имени. Изнывая и выкручивая до ломоты суставы от желания. Закрыл непроницаемой шторой все предрассудки и страхи перед обществом и самим собой. Прыгнул в омут. Прыгнул к Фредди. А потом захотел выпрыгнуть. Вот только Фредди заранее знал, что это уже была точка невозврата – не только для него самого, с этим-то уж он давно разобрался, а для Роджера в частности и для них вдвоём в целом. После такого нельзя было делать вид, что ничего не было, после такого нельзя было избегать и стараться лишний раз не пересекаться. Потому что больно было. Обоим. От чувств больно. Только если Фредди это испытывал с самого начала, постепенно позволяя набирать этому обороты, то на Роджера оно обрушилось резко, неожиданно и в полном объеме. Они теперь были на равных. Только Роджер все ещё хотел бегать. Собирался бегать. Потому что не мог понять, к чему или к кому у него чувства – к Фредди или к мужскому члену; и до ужаса боялся обоих вариантов, заранее зная, что один из них окажется истинным. Или, чего он боялся больше всего, оба.       – Я принесу воды, — уходя, Брайан аккуратно прикрывает за собой дверь.       – Вот черт... У Брайана текст песни, — Джон выскакивает за ним, точно так же прикрывая за собой дверь. Роджеру сдавливает грудь, когда они с Фредди остаются наедине. Фредди сдавливает сердце, когда он буквально физически чувствует, как Роджеру не хочется оставаться с ним наедине. Больно сдавливает, между прочим. Только тогда Фредди ещё не до конца понимал, что Роджер стыдится сам себя и своих неправильных чувств; тогда Фредди думал, что Роджер стыдится его, стыдится перед ним и перед самим собой.       – Молчать будешь? — В голосе обиженный и раздражённый напор.       – А что мне тебе говорить? — В голосе дрожащая неуверенность.       – Хотя бы объясни, почему не съезжаешь, но в квартире не ночуешь.       – Это и моя квартира тоже. Мы пополам платим, если ты не забыл, Фред, — делает вид, что ничего из ряда вон не происходило.       – Вот именно, — Фредди смеётся от чужой глупости, порождённой жуткой неловкостью. — Ты в ней даже не ночуешь, но оплату хозяйке завёз, — быстро прекращает смеяться; опять сдавливает сердце. — Ты думаешь, я могу накинуться на тебя? Боишься? Я, что, похож на насильника? — Непонимание и внимательный тоскливый взгляд. Роджер колеблется. Он был не честен даже с самим собой, уходя от монологов на эту тему, когда ловил своё отражение в любом зеркале, цепляясь взглядом за чужие засосы на шее. Вспоминая чужие руки на своей пояснице. Вспоминая, как тянут за волосы. Вспоминая, как было слишком по-странному естественно, когда задевают членом простату. Вспоминая, как он испугался того, что ничего лучше с его телом не делали, когда пришёл в себя.       – Боже! Ты действительно боишься?! Меня?! — Фредди вдруг оказывается слишком близко к установке и продолжает обходить её сбоку, чтобы приблизиться к Тэйлору. Роджер от неожиданности вскакивает со стульчика, отбегая на пару шагов. Он не хотел убегать. Он просто не ожидал.       – Ты серьёзно? Боишься?! — Фредди обескураженно сжимает кулаки.       – Нет! — Роджер снова отскакивает в сторону.       – Да в смысле «нет», когда «да»?! Ты от меня сейчас бегаешь! Ты, блять, боишься! — Фредди показательно делает шаг вперёд, заставляя горе-храбреца отойти на то же расстояние. Роджер не выдерживает.       – Да ясен хуй, что я боюсь! — Злобно сжимает кулаки.       – Чего, блять, ты боишься? — Фредди переходит на шипение. — Я тебя, что, изнасилую?!       – Я, че, знаю?! — Ответный злой шёпот. Роджер боится, что знает. Роджер догадывается, почему он боится. Не хочет верить, а потому и порождает страх внутри себя. Не принимает после того, как уже принял. Фредди отворачивается, передёргивая плечами. Отходит от установки, подходит к диванчикам и пепельнице. Закуривает. И лишь когда слышит приближающиеся из коридора шаги, оборачивается, прожигая тусклым, но тяжелым взглядом.       – Я бы никогда тебя не тронул, если бы ты не позволил. Оба запоминают эти слова. Роджер чувствует, как сердце начинает биться чаще. Кусает нижнюю губу. Отворачивается. В студию заходит Брайан, а Фредди и Роджер надевают улыбчивые маски.       Роджер не знал, что делать. Не знал, потому что запутался. Тело, испытавшее пик инородного удовольствия в ту ночь с Фредди, диктовало свои условия: идти и искать одноразовых связей с мужчинами. Точно так же, как с девчонками. Потому что руки, властно и слишком крепко сжимающие тело – это слишком горячо. Потому что, когда не царапают спину, а тянут за волосы – это слишком возбуждающе. Но Роджер знал, что это все неправильно. Это все грязно. Хотя как будто бы он с каждой новой девушкой не делал всего того же самого. Роджер не был геем. Не считал себя им и ни за что бы не признал себя им. Роджер просто с ужасом осознавал, что тело предательски изнывает, выпрашивая ещё одного раза с мужчиной. Роджер просто боялся, что это желание сможет распространяться только на Фредди. Это требовало проверки, как бы сильно не боялся Роджер. Потому что Роджер не мог хотеть Фредди; для Роджера хотеть постоянно одного и того же человека – это любовь. А он не мог любить Фредди. На тот момент считал, что не мог.       Он выходит из чужой квартиры. На часах полночь. Он идёт по наводке знакомой, из чьего логова только что выпорхнул – ближайший, но малоизвестный гей-бар в пятнадцати минутах ходьбы. Нужно удостовериться, что собственное тело всего лишь оценило по достоинству секс с обычным представителем своего пола, а не секс с Фредди конкретно, как бы ужасающе для Роджера это не звучало. Как бы стыдно не было. Как бы отвратительно по отношению к самому себе не было. Как бы страшно не было.       – Вау, что за мальчик! Роджер, протискиваясь к входной двери сквозь пеструю толпу «пидоров», останавливается, чтобы развернуться и посмотреть в лицо смельчаку, хлопнувшему по его заднице. Роджер бил в лицо, когда его принимали за девушку. Роджер бил в лицо, когда себе позволяли лишнего.       – Как твоё имя? Господи, вы посмотрите, какой мальчик! Какой! Но Роджер застывает в оцепенении, хмуро глядя на беловолосое существо, изо рта которого выпархивали комплименты вперемешку с дымом тонких приторных сигарет. Роджеру противно. От самого себя, прежде всего. Роджер заходит внутрь, ёжась и передергивая плечами. Роджер садится у бара. Роджер прилично пьянеет за 20 минут. Потому что, когда в сомнительных заведениях просят «покрепче и побольше», по-другому не получается. Потому что, когда Роджер загоняет самого себя в это заведение под натиском ужасных мыслей и ужасного желания испытать ещё хотя бы разок то самое удовольствие, от которого ему снесло башню, не в силах противостоять потребностям телесного характера, он по-другому не может.       – Опять ты, мальчик! — Тот же голос и те же белые волосы.       – Опять ты, извращенец, — фыркает пьянеющий Роджер, хмуро отворачиваясь. В мыслях только Фредди и его прищуренный осуждающий взгляд. В мыслях только Фредди и его в секунду загоревшиеся похотливые глаза. В мыслях только Фредди, властно нависающий сверху.       – Почему сразу извращенец? — Совсем не мелодичный голос. — Хотя, да, я извращуга, ты прав, красавчик, ладно, спорить не буду. Так как твоё имя? Чужая рука гладит волосы. Чужая рука разворачивает к себе лицом за подбородок.       – Роджер. Чужая рука гладит горло, словно Роджер – какая-то кошка. Роджер все ещё хмуро прикрывает глаза, смотря на непонятно кого перед самим собой и думая о Фредди в их квартире.       – А настоящее имя?       – Что за бред, а какое я, по-твоему, тебе назвал? — Роджер супится, отдергивая голову от чужих прикосновений.       – Ты называешь своё настоящее имя? Ты забавный. Может, мне тоже назвать тебе настоящее?       – У меня плохая память на имена.       – У меня тоже, красавчик.       – Вот и не обращайся ко мне по имени. Роджер оборвал себя. «Не обращайся ко мне по имени, иначе я этого не вынесу, потому что я бы никогда не опустился до такого, но я почему-то именно это и сделал – то, что всегда презирал».       – Я Джош. Это тоже настоящее имя. Раз уж на то пошло, — подзывает официанта и заказывает, к удивлению Роджера, обычной водки. — За знакомство. Перед носом маячит рюмка. Роджер хватает. Роджер чокается, совсем забывая только что услышанное имя. Парень встаёт с места, приближаясь ближе к Роджеру. Щурится от горечи только что выпитого. Целует. Роджер не отвечает. Роджер пугается.       – Всего лишь закусил сладким, сладкий, — и Роджер в ответ лишь закатывает глаза. Оглядывается. Снова чувствует стыд. Чувствует чужие руки на своих плечах.       – Пошли, красавчик? И Роджер, вопреки внутренним упрекам, встаёт. И Роджер идёт. И Роджер усаживается на диванчики. И Роджер кладёт руки на чужие бёдра, когда его седлают, садясь на коленки. И хочет зайти ещё дальше. Потому что он не понимает, какого черта у него все ещё не стоит. Потому что вставал на каждую девчонку, что осмеливалась так вести себя с ним. Но не на парня. Это значило бы, что Роджера совсем не привлекают представили своего пола. Значило бы, если бы Роджер не понимал, пусть и смутно, что хочет немного другого.       – Ты чего такой не ласковый, ну правда? Чужие руки трогают ширинку. Чужой голос удивляется. И Роджер просто мотает головой, снова хмурясь.       – Или любишь наоборот? И Роджер понимает, что после этих слов начинает заводиться. И Роджер понимает, что, когда с него сползают, рукой-змеей заползая на поясницу и ниже, чтобы прижать к себе, он что-то чувствует. Возбуждение. Отдаленное, но тягучее и растущее. В самом низу живота.       – Ясно все с тобой, красавчик. Красавица. И Роджер безвольно жмётся, послушно выгибаясь в спине, пока чужая рука все ещё обхватывает талию, заставляя развернуться и прижаться ещё ближе, ещё теснее. Заставляя Роджера неуверенно усесться на чужие коленки, чтобы быть максимально близко. Чужая рука касается ширинки.       – Другое дело. Иди-ка сюда. Роджер стыдится. Роджеру мерзко от самого себя, когда он чувствует, как ещё больше возбуждается от того, что его дергают ещё ближе, чтобы опустить руки на его задницу. Роджеру противно от самого себя, когда он отвечает на поцелуй, хватаясь за плечи. Роджеру стыдно, когда он понимает, что все, что ему сейчас нужно – это любой ценой добиться тех самых ощущений, которые чуть не свели его с ума. Безымянный беловолосый спутник ведёт его в туалет. Везде занято. Ведёт в женский – а зачем в гей-клубе женский туалет, когда даже лесбиянок не пускают? – и точно знает, что там не занято. Заводит внутрь. Заводит прикосновениями.       – Я так понимаю... — Что там хочет сказать этот чертов болтун, Роджер не знает; лишь затыкает его сухим поцелуем, затягивая в кабинку.       – Замолчи и сделай, — шипит Роджер, расстегивая себе ширинку.       – Ого! Какая страсть! И Роджеру становится плевать. Ровно до тех пор, пока он не чувствует, как его подхватывают, прижимая к стене и раздвигая ноги. Ровно до тех пор, пока он не чувствует, как в него входят сначала пальцы, а позже – орган. Ровно до тех пор, пока он снова едва ли соображает, что происходит. Ровно до тех пор, пока не ловит себя на мысли, что снова не отличает боль от удовольствия. До тех пор, пока он не жмётся к чужому, абсолютно чужому человеку, дрожа всем телом и смотря в абсолютно ненужные глаза. Не те. Почему-то.       – Какие глаза, как ты смотришь! — Рычащие возбужденные смешки. — Запоминаешь, что ли? Не волнуйся, надолго запомнишь, я такой, — пытается шутить чужой человек, сильнее вбиваясь в тело Роджера, сильнее вбивая тело Роджера в стенку кабинки.       – Да заткнись же ты, — Роджера раздражает каждый звук, издаваемый не понятно кем. Роджера раздражает осознание того, что он, кажется, начинает входить во вкус. Осознание того, что он вот-вот кончит. Осознание того, что ему действительно нравится. Его телу нравится. А своему телу он сопротивляться не может. «Безвольный» – вот, что думает Роджер, со сдавленным стоном кончая, но так и не ощущая пола под ногами. Просто расслабляется, головой падая на чужое плечо; этот белобрысый с огромной платформой на обуви оказался очень длинным.       – Уже все? Как мило, — чужое кряхтение, которого Роджер предпочёл бы не слышать вообще. Позволяет входить в себя до самого конца. Позволяет опустить себя на грязный бочок унитаза. Позволяет рассмотреть себя, позволяет поцеловать в шею.       – Ты часто тут бываешь? Я тебя вижу впервые, красавчик.       – Теперь, наверное, буду почаще заглядывать, — говорит не своим голосом. Беловолосый улыбается, принимая на свой счёт. Роджер пристыженно опускает взгляд, принимая на счёт суки-физиологии.       – Интересно. Тогда часто видеться будем.       – Иди уже, — Роджер устало смотрит на него, кивая на ручку двери кабинки.       – Ну, давай, дорогуша. До свидания. Роджер вздрагивает, когда слышит то самое слово, произнесённое чужим голосом. Роджер захлопывает за вышедшим дверь. Роджер вытирается туалетной бумагой. Роджер выходит из кабинки через полчаса. Смотрит в отражение зеркала у раковины, пока моет руки. Смотрит пристально, пока в конечном итоге не проигрывает своим принципам и трусливо не отворачивается. Сейчас стыдно. Но Роджер уже знает, что никуда от этого не денется. И от боли там, внизу, тоже. И от везде мерещащегося взгляда тоже.       Стадию отрицания Роджер миновал быстро. Быстро, но очень болезненно для сердца, гордости и личности. Стадию стыда не мог преодолеть долго. Она сопровождалась выпивкой, наркотиками и скандалами с ребятами в группе. Особенно с Фредди. Роджер не появлялся в своей квартире, чистил зубы чужими щетками в чужих домах, мылся чужими шампунями в чужих душевых, засыпал в чужих кроватях с чужими людьми. В основном, ночевал у подружек, имена которых так и не вспоминал. В основном у подружек. Но не всегда.       – Смотрите! Опять красавчик пришёл! Роджеру приходится приветственно кивнуть, когда он снова чувствует знакомую ладонь на своей заднице. Он снова, уже раз в четвёртый, стоит у входа в тот самый клуб, вспоминая, какая по счету эта ночь, в которую он домой не придёт. Роджер смотрит снизу вверх на беловолосое знакомое существо, которое уже обнимает его, выдыхая в макушку свой противный сладкий дым. Несколько человек с удовольствием разглядывают его, пока его обнимает разодетый клоун-гей.       – Я внутрь, — неловко бубнит Роджер, под двусмысленный смех народа заходя в само помещение. Он снова тут. Он снова у бара. Он снова просит покрепче и побольше. Разница в том, что стыда теперь меньше. Не намного, но меньше. Роджер крутится на барном стуле, разворачивается, облокачивается спиной о край стойки и смотрит на присутствующих. Кто-то танцует на небольшом танцполе. Кто-то танцует у шеста. Кто-то сидит за приватными столиками. Кто-то на втором этаже курит кальян. Кто-то пристально смотрит в ответ. Кто-то подходит. Буквально подкрадывается.       – Кролик о тебе рассказывал, — хриплый низкий голос, и Роджер смотрит в ответ, не меняя позы.       – Кто, блять?       – Тот фрик с белой гривой.       – А... И что рассказывал? Роджер не понимает, почему не испытывает отвращения. Роджер не понимает, почему так спокойно переговаривается с человеком, который, очевидно, намерен трахнуть его в ближайшие часа полтора-два. Роджер не понимает, почему не даёт ему точно в нос, когда тот наклоняется прямо к его уху, обвивая сильной рукой талию, впрочем, отсутствующую.       – Что ты снизу, красавчик. Роджер не давится алкоголем, когда слышит это. Роджер не злится. Роджер лишь разворачивается к говорящему, убирая опустевший стакан в сторону.       – Куда?       – К тебе?       – Нет, — Роджера передергивает: он не может позволить себе и всей грязи, в которой он увязает с каждой ночью все больше, попасть в дом, где находится Фредди. И Роджер знает, что он абсолютно точно волнуется. Что Фредди есть до этого дело. И Роджер знает, что причиняет боль, из-за которой Фредди не придёт на помощь. Хотя Роджер ведь не просит и не попросит помощи. Роджер всего лишь безвольно отдаётся чужим людям. Чужим рукам. Чужим телам. Всего лишь постоянно, в момент пика, прикусывает язык, чтобы не кричать одно-единственное имя, вспоминая ощущения от раза с одним-единственным человеком. Фредди. Который его ждёт. От которого Роджер отчаянно бегает.       – Тогда ко мне.       – Я хочу ещё выпить. Роджер не намекает на то, чтобы его угостили, но его угощают. Роджер не противится. Пьёт со спокойной душой за чужой счёт, пьянеет, снова теряет трезвую связь с реальностью и обретает её вновь только тогда, когда его прижимают к чужой кровати в чужой квартире. Снова не противится. Лишь торопит, постоянно напоминая закрывать рот. Лишь стонет, когда тянут за волосы на затылке.       – Без засосов.       – Поздно уже. Роджер раздраженно шипит, пока его бёдра властно дергают вперёд-назад, пока волосы наматывают на кулак, заставляя выгибаться. Считают, что шипит от удовольствия. Но Роджер шипит от того, что злится. Потому что засосы на задней стороне шеи больные и видные. Его добивает оргазм. Его добивает вес чужого тела. Его добивает осознание того, что его бережно укладывают рядом с собой, когда ему хочется в душ и забыться. Отдаленный стыд. Холодное осознание. Принятие, но не понимание – принятие с отвращением к самому себе, потерпевшему крах собственных принципов.       – Ты хорош... Роджер молчит в ответ. Когда к нему тянутся поцелуем – встаёт с кровати.       – Я могу сходить в душ?       – Конечно. Я могу присоединиться?       – Не стоит.       – Ладно. Спим вместе?       – Посплю в гостиной. Человек лишь пожимает плечами. Роджер уходит в душ. Быстро моется. Не тратит время на осмотр собственного отражения. Быстро выходит, замечая разложенный диван. Мельком смотрит в сторону закрытой двери спальни. Быстро засыпает, чтобы утром быстрее хозяина квартиры встать и быстро уйти, все так же почистив зубы чужой зубной щёткой. Совсем не думает. Вернее, думает о выдуманных делах и мелочах, чтобы не думать о Фредди, который предупреждал и ждал его. О Фредди, который, очевидно, трахается лучше всех этих клубных кобелей, под которых Роджер планирует лечь ещё не раз, потому что теперь это потребность. Потому что это превратилось в привычку с первого же раза.       Стыд въелся в собственную тень. Роджер не останавливается ни у одного зеркала, совершенно не понимая, изменился ли он за тот месяц, который не появлялся дома. За тот месяц, который проводил в непонятном клубе и в непонятных квартирах. На некоторых репетициях, на которые порой все же позволяла и заставляла сунуться совесть.       – Приперся! Воскликнул Брайан, увидев Роджера в студии. Это могла бы быть третья пропущенная репетиция подряд. Могла бы. Но Роджеру стало стыдно и за это. Стыд с недавних пор вообще принялся преследовать его с утра до ночи, без перерывов. За Брайаном в студию, не разбираясь в смысле брошенной гитаристом фразы, влетает Фредди. Роджер боится смотреть ему в глаза. Роджер стыдится. И не знает, почему. Точнее: знает, но не хочет признавать.       – Сука, — шипит парс. Брайан медленно тянет к его плечу руку.       – Вот дрянь... Роджер медленно встаёт с сиденья установки, понимая, что сейчас придётся бежать.       – Скотина! Фредди кидается к нему. Роджер кидается прочь. Вон из студии. Прямо по коридору. Сбивая Дикки, но быстро извиняясь и обещая появиться через пару минут. С прыжка на выход из здания. Фредди все ещё слышится позади. Секундная заминка – и Роджер пойман. Схвачен за шкирку и повален на заднем дворике здания, которое служило студией звукозаписи.       – Вот сука! Роджер жмурится, когда ему кричат в самое ухо. Роджер жмурится, когда его с силой встряхивают, поднимая на ноги. Роджер начинает злиться, когда ему выдают пощёчину.       – Вот ведь сука ты, Тэйлор!       – Чего?! Чего тебе надо, блять?!       – Какого хрена пропустил две репетиции?! У нас скоро концерт!       – Я не просто так их пропускал! — Врет даже самому себе. Фредди обескураженно смеётся. И от злости цепляется за чужие волосы. И видит засосы на открытой шее. И видит засосы там, где их не поставила бы девушка. Видит засосы, сделанные человеком, который совершенно точно отымел Роджера. Как Фредди в тот раз. Вот только Фредди чувствовал, что от них-то, от непонятных незнакомых людей, Роджер уж точно не бегал.       – Я вижу, что не просто так. И как? Преуспел? — Холодный металлический голос вокалиста и чувство вины, давящее вместе с чужой ощутимой болью, барабанщика. Роджер снова чувствует стыд. Отводит взгляд, не подавая голоса.       – Сегодня чтоб вернулся домой. Волосы отпускают. Воротник тоже.       – Нет, — Роджер суёт руки в карманы.       – Я сказал: чтобы сегодня же вернулся домой! — Фредди не кричит, но это шипение уж куда хуже. И лучше. Одновременно. Роджер кусает губу, когда вспоминает, как его точно таким же образом затыкали и перебивали в тот самый вечер. В их с Фредди вечер. И чувствует стыд.       – Я не могу...       – То есть, со мной ты даже поговорить не можешь, а с какими-то левыми людьми ебаться – так за здрасьте? Дорогуша, — Фредди подходит ближе, а Роджер вздрагивает всем телом, не отрывая взгляда, — с репетиции мы идём домой. Вместе. Нужно поговорить.       – Я не могу, Фред...       – Я не могу, а не ты! — Фредди снова шипит, сжимая кулаки. — Это я не могу! Я так больше не могу! И Роджер читает не отвращение в глубине чужих глаз. Роджер читает не презрение. Роджер читает только обиду. Роджер понимает, что сегодня ему следовало бы показаться дома. Молчит. Заходит внутрь через минуту после Фредди. Чтобы снова надеть маску, объясниться в ней перед Брайаном и Джоном, а потом отработать за две пропущенные репетиции. Чтобы снова прийти к тому, что вернуться домой он снова не может. Стыдно.       Роджер с каждым новым партнером в тот блудный месяц понимал что вообще происходит все лучше. Для него вдруг открылся смысл всех двусмысленных, совместных с Фредди, шуток. Все эти девчачьи манеры и кривляния. Все стало ясно. От этого Роджеру не было противно. От этого Роджеру было больно за чужие чувства. Потому что он начинал осознавать, какую ответственность он, не задумываясь и не понимая, брал на себя тогда – любовь Фредди. Его забота. Роджер, не заметив ничего, завоевал это. Фредди не думал, что Роджер этого не замечал. А когда все вскрылось, стало больно обоим. Фредди – потому что он вдруг понял, что, кажется, выдумал все чувства и приплёл взятую из воздуха романтику. Роджеру – потому что теперь ему было необходимо делать то, что он всю жизнь считал отвратительным под гнетом всех моральных норм, к которым его приучали с рождения.       Тогда Роджер не пришёл домой. Фредди просто не успел ничего сделать, когда этот вдруг стыдливый, вдруг какой-то нервозный и слишком молчаливый барабанщик выскользнул из студии вперёд всех, даже не попрощавшись толком.       – Вы же собирались вместе пойти? — Недоумевает, но не удивляется Брайан.       – Видимо, уже нет. Сукин сын. И Фредди уходит следом, не пытаясь догнать или найти хоть след только что ушедшего. Фредди идёт домой, по пути навещая магазин с распродажей спиртного. Фредди заходит домой, снимая куртку и раздеваясь. Фредди не включает свет, когда опрокидывает стаканчик дешевого в силу скидки бренди. Морщится, но терпит. Потому что он жил в горечи последний месяц, в тягучей и тяжёлой горечи, по сравнению с которой бренди – та ещё сладость. Фредди набирает знакомый номер, чтобы через полчаса открыть дверь знакомому человеку. Приветливо улыбается, допивая с человеком бутылку. Улыбается, смотря в глаза человека. Закрывает глаза в поцелуе, чтобы тут же их раскрыть – когда глаза закрываются, ему раз за разом мерещится Роджер. Которого он почти привёл домой. Которого он почти вернул. Которого он почти перестал пугать?       – Эй, Королева... — Хриплый голос в районе ширинки. — Давай не пойдём в спальню... Фредди лукаво ведёт бровью, игриво улыбается, запуская длинные смуглые пальцы в слишком короткие для его предпочтений волосы. Ещё и цвета не того. Ещё и не того человека.       – Конечно, прелесть. А в мыслях совсем не названная «прелесть». В мыслях Роджер, который совсем не прелесть, но который почти что вернулся домой. Которого Фредди почти что вернул.       Роджер мычит, когда его пихают лицом в стену. Роджер стонет, когда заставляют выгнуться в пояснице, привычным жестом хватают за волосы. Роджер сам раздвигает ноги пошире, едва удерживаясь на них. Роджер замолкает, когда окончательно сдаётся мыслям, в которых отчаянно вырисовывается Фредди. Фредди, который зовёт домой. Фредди, который не хочет отпускать в омут неприличия и неправильной похоти – по Роджеру было видно, откуда именно он вернулся на ту репетицию. Фредди, в строгом голосе которого прячется отчаянная мольба. Фредди, который отчаянно быстро отводит взгляд от чёрных пятен на его шее.       – Черт! — Роджер шипит, царапая ногтями стену, в которую упирается щекой.       – Хорошо, детка? — Хрипит малознакомый голос.       – Да... — Мимолётом стонет Роджер, чтобы через секунду придать голосу стали. — Быстрее. И замолчи. И понимает, что все идёт не так. Все неправильно. Это его, наверное, второй партнёр за вечер; а ведь на часах только начало второго. В голове только темно-медовые глаза, пока по телу шарят бледно-больные руки постояльца местного бара с положительным отношениям к представителям свободной любви. В голове только осознание того, что Роджеру стыдно приходить домой. Но он больше не может оставаться на улице, ночь за ночью выискивая новое место для ночевки. Он больше не может трахаться с кем попало. Не потому, что ему больше не нравится, нет, ему слишком нравится, чтобы отказаться от этого. Просто потому, что он нужен только Фредди. По-настоящему. По той простой причине, что больше не может стыдиться себя и желаний, которым не может противостоять, но и которым не может полностью отдаться. По той простой причине, что устал бежать. Что надо остановиться и оглянуться. Хотя бы чтобы отдышаться, и, если что-то пойдёт не так, то рвануть дальше – уж что-что, а бегать он умел лучше всех. Научился за месяцок. Только Роджер, позорно кончая без помощи рук, отпихивая от себя чужое тело, поспешно натягивая брюки, застёгивая ширинку, точно знает – все уже настолько долго идёт не так, что выходить из-под контроля больше, однако, нечему.       – Эй, детка...       – Подрочи, блять. Все, давай, пока. И поспешно выходит из внутреннего дворика того самого бара, гонимый отчаянием, стыдом и чувством тотальной опустошённости. Он идёт домой. Чтобы просто лечь спать. Чтобы просто проснуться в своей кровати и почистить зубы своей собственной щёткой. Чтобы устроить передышку.       Оба пытались отвлечься, у обоих не получалось. Трудно определить, кому было хуже, но никто и не стремился сравнивать. Фредди лишь ждал, порой полыхая злобой и ненавистью, порой запрокидывая голову назад, чтобы слезы позорно не скатывались по лицу. Фредди не понимал, почему от него бегают, но был уверен, что бегают именно от него. Было больно. Непонимание с каждой неделей перерастало в страх: Фредди не хотел даже думать о том, что Роджер мог бы не вернуться. Прыгая в очередную кровать, чтобы попытаться отвлечься в мужской компании, Фредди всегда вспоминал – хотя когда он вообще забывал? – лицо Роджера. Его дрожащие губы, его громкие судорожные вздохи. Его смешливую улыбку, его сощуренные глаза с искорками азарта и заинтересованности. Его по-спящему дергающиеся пальцы, его сонное сопение вместо храпа. Фредди действительно считал, что он со своей решительностью и готовностью нырнуть в неправильные для некоторых чувства с головой пугал Роджера. Но Роджера пугало не это. По крайней мере, не только это. Роджеру было страшно признаваться даже самому себе в том, что это приносит ему небывалое наслаждение, потому что всю свою жизнь Роджер презирал подобное. И сейчас сам искал этого. И совсем не у близкого человека, что приносило человеку боль, а у абсолютно чужих, случайных людей. От этого было стыдно не меньше. Но Роджер целый месяц не видел стен дома. Роджер целый месяц беспамятно отдавался каждому, кто хотел. Тело предательски приветливо реагировало на все эти одноразовые связи. Сознание пожиралось. И с каждым днём стыд перед самим собой уменьшался в сравнении со стыдом перед Фредди. Роджер так больше не мог. Роджер вернулся домой.       Фредди лежит на ковре. На часах около трёх часов ночи. Фредди только что выпнул из квартиры паренька, не дав ему возможности даже протрезветь. Потому что стало противно. От того, что, похоже, Фредди отныне был обречён думать о кочующем соседе по квартире постоянно. Даже когда Фредди абсолютно точно знает, что его бессовестно трахают в каком-нибудь общественном месте. Даже когда он непонятно где ночует. Даже когда он не приходит на репетиции. Даже когда вдруг слышится звук открывающейся входной двери; Фредди не запирал её целый месяц, прекрасно зная, что ключи только у него. Ожидая возвращения блудного Тэйлора, и блудного – без преувеличения.       – Черт... Фредди слышит, как шипением ругается знакомый голос, когда его хозяин неуклюже стягивает кеды ногами. Свет не горел, Фредди лежал за диваном, а потому знал, что Роджер все ещё его не заметил. И подал голос:       – Ого. Явился. Вот это прикол. Привстает, опираясь локтем о сиденье старого дивана. Смотрит на не ожидавшего такого подвоха Роджера. И чуть ли не плачет, жестко сдерживая слезные порывы размеренной на первый взгляд улыбкой.       – Ты что там делаешь? Роджер не ожидал. Заходя в квартиру и погружаясь в темноту и тишину жилища, Роджер совсем не ожидал, что Фредди не спит. Что Фредди валяется на полу в гостиной. Позорный стыд перекрывает чувство непонимания происходящего и волнения за друга. А за друга ли?       – Ты почему на полу? Фредди по-грустному забавляет тот факт, что Роджер волнуется, но все ещё не осмеливается даже подойти.       – А ты почему дома? Нагулялся? Фредди не хотел язвить, оно само так вышло. Роджер опускает голову, отворачивается к входной двери. Злится. Больше на себя.       – О, дорогуша, куда опять пошёл? Даже чайку не выпьешь по-соседски? Фредди не может остановиться. Ему не обидно, ему тоже стыдно. Но он все язвит и язвит, параллельно разбивая самому себе лицо в своих мыслях; Фредди не хотел даже ненароком, совершенно случайно намекать Роджеру на что-то... отрицательное. Фредди хотел показать, что смертельно волновался и смирно ждал весь этот месяц, но на выходе изо рта любые слова приобретали пассивно-агрессивную окраску, превращая фразу в язвительную колкость, бьющую точно в корень чужих переживаний.       – Не выпью. Я пошёл, — а голос-то дрожит. Роджер обувается, не завязывая шнурков. Роджер уже открывает дверь, чтобы сбежать от собственной совести в первую очередь и от чужих слов, оправданных, но бьющих в самое яблочко настолько сильно, что ноги опять норовят понести тело прочь из квартиры, чтобы сердце и разум не чувствовали боли от собственных косяков и ненужных действий. Роджер не обижается на колкие фразы, Роджер не злится на них. Роджер злится на себя, понимая, что это правда. Все, что ему говорят – это правда. И винить некого. Кроме себя.       – Стоять! Роджер замирает в дверях, заслышав строгое шипение за спиной. Роджер вздрагивает, когда чувствует, как его обнимают со спины, затягивая в квартиру и прижимаясь носом к затылку. Сердце отчаянно пропускает удар, когда Роджер слышит, как ему судорожно шепчут на ухо:       – Не уходи. Ты же только что пришёл, не уходи. Роджер сдавленно мычит, зажмуриваясь. Фредди обнимает крепко, Фредди обнимает тепло, заботливо. Фредди скучал; оба знают.       – Я не могу... Пусти, Фред... Роджер говорит те же слова, которые говорил в исступлении в тот вечер, но теперь они лишь ужасают обоих. Фредди боится, что Роджер намерен уйти. Из-за колкостей и из-за того, что Фредди позволил себе все-таки тронуть его без разрешения. Роджер боится, что наделал слишком много неправильных вещей. Боится, что не заслужил. Боится, потому что раньше никогда не чувствовал ни перед кем такой вины и ответственности.       – А я не могу тебя отпустить. Руки сдавливают рёбра, все ещё обхватывая со спины. Роджер чувствует, как с кончика носа на пол падает ненужная постыдная слеза. Единственная.       – Выпусти, Фред.       – Ты же снова уйдёшь.       – Фред, не надо...       – Я не хочу, чтобы ты уходил.       – Хватит. Голос Роджера дрожит, но он совсем не плачет. Его накрывает лишь новая волна отчаяния, вызванная возобновленной травлей самого себя: «добровольно ложился под любого, как последняя сучка, а сейчас ещё и реветь собрался?».       – Нет, — Роджера разворачивают к себе лицом, тихонько закрывая за его спиной дверь.       – Фред... Роджер не смог не посмотреть в глаза. Роджер не смог не отвести виноватого взгляда. Роджер не смог ответить на нежный, почти невесомый поцелуй. Роджер не смог даже пошевелиться, потому что ему вдруг стало слишком волнительно.       – Я тебя ждал месяц. Месяц целый. Дай мне хотя бы поругаться. Роджер чувствует, как чужие слова облегчают давление, висящее в воздухе. Чувствует, как чужие руки отпускают его.       – Не надо на меня ругаться. Я сам все знаю. Роджер снова разувается. Снимает куртку. Закрывает входную дверь на замок – впервые за месяц. Молча бредёт в спальню, щурясь от больного кома в горле.       – Расскажешь? — Фредди ненавязчиво идёт следом. Роджер молчит и заваливается на свою кровать. Фредди смотрит со стороны дверного косяка, ничего не требует. Потом глубоко вздыхает и уходит в гостиную. Роджер дома – и, несмотря на все обиды, переживания и волнения, Фредди радостно и облегченно улыбается. Фредди ждал. И Роджер пришёл. Сонливость исчезла, сменяясь нетерпением. Фредди глупо улыбался, стоя у кухонного окна, глядя на ночной город, радовался: Роджер вернулся. Не важно, что он скитался, очевидно, по барам и клубам, чаще – по чужим койкам, не важно, что он снова пытался уйти, не важно. Фредди чувствовал детскую радость. Просто потому, что тот, кто был ему нужен, пришёл домой. Роджер никакой радости не ощущал. Роджер вжался лицом в подушку, намереваясь задохнуться; стыд за свои развратные похождения, на которые решился он сам, добровольно, вместо тихой жизни в квартире с Фредди, который заботился и ждал больше всех, давил на сознание и прежде всего на откуда-то вновь взявшуюся совесть. Мысли заполоняли собой все пространство, Роджеру начинало казаться, что стены давят на него – «потому что ты сам все это делал и довёл всех своих близких до крайней степени беспокойства за твою блядскую задницу, Роджер Тэйлор».       – Ты в порядке? Роджер вздрагивает, приподнимаясь на локтях. Голос развеял все томительные размышления. Заставил слушать не только свои мысли и своё совестливое сознание, но и человека, которому Роджер лишний раз в глаза посмотреть не решался.       – Ты как, Родж? Фредди не садится на кровать. Фредди помнит о своих словах.       – Так себе, — Роджер не хочет врать, не хочет даже смягчать, поэтому исправляет себя: — Отвратительно.       – Прости. Роджер не понимает, за что перед ним извиняются. Предпочитает промолчать, опустив взгляд.       – Я не хотел говорить столько глупостей, прости, Родж, — Фредди не смотрит в глаза, когда просит прощения.       – Ты о чем вообще? — Непонимание как будто смягчает обстановку. Вот только теперь оба слегка обескураженно смотрят друг другу в глаза. «Ты про что?» читается в выражении лица каждого.       – Ты снова чуть не ушёл хрен знает куда. А я только камнями закидал сначала... Я же понимаю, ты боишься меня, я же «гей», — Фредди виновато ведёт плечом, грустно усмехаясь своим мыслям и ложным догадкам.       – Чего? Роджер совсем ничего не понимает. Не понимает, про какие глупости и камни говорится, не понимает, с чего Фредди все это вообще взял. Фредди не понимает, почему Роджер что-то переспрашивает.       – Фред, ты чего? И Фредди совсем теряется, с отчаянным непониманием сверля взглядом лежащего на кровати и такого же обескураженного человека.       – В смысле?       – Ты сейчас про что вообще? Я не боюсь тебя, с чего ты это взял? Бред какой-то. И Фредди понимает, что Роджер говорит не для виду. Фредди понимает, что Роджер не боится. Фредди не понимает, почему же Роджер тогда бегал от него все это время.       – Тогда... Тогда... — Фредди ведётся на поводу у непонимания, когда невольно подходит ближе к чужой кровати. — Тогда почему ты домой-то не приходил? Роджер замолкает, отводя взгляд. Лицо его тут же делается каким-то мрачно-апатичным, и Фредди снова пугается. Только теперь оттого, что выдумывает сам себе какие-то более весомые и страшные причины чужих уличных скитаний.       – Роджер, что случилось-то? Тебя месяц не было не просто так ведь.       – Да хуй его знает, — Тэйлор психует, хмурясь, быстро садится на край кровати. — Ты даже не представляешь, что я делал. Блять, да я сам не представляю. Это какой-то пиздец. Фредди уже сидит рядом, заглядывая в чужое лицо, занавешенное длинными нерасчесанными волосами.       – Что случилось? Роджер смотрит в ответ. Осмеливается впервые за долгое время. Находя взглядом в темноте чересчур серьёзное для его ожиданий лицо, невольно смягчается. «Фредди имеет право знать». Но Роджер не может перебороть себя.       – Я не хочу тебе говорить, Фред, мне стыдно. Почти что чистосердечное признание, и Роджер заметно грустнеет. Фредди прижимается к его плечу.       – Тебе не делали больно? — Вокалист совсем не знает, как бы поаккуратней убедиться в правоте своих догадок.       – Что? — Роджер снова непонимающе хмурится, но быстро начинает мотать головой, отрицая. — Нет, нет конечно. Все вроде нормально. Но я просто ушёл в загул. Не такой, как раньше. Это пиздец, Фред, — обреченный шёпот, — мне это понравилось. Мрачные последние фразы, и Роджер пусто смотрит в чужие глаза. Камень с плеч, он признался. Скрывать больше нечего. Бежать тоже не от чего. Сознался. Фредди лишь понимающе кивает, глубоко вздыхая.       – То есть... — Не заканчивает: перебивают.       – Я, походу, пидор, Фред. Фредди молчит. Не знает, что сказать. Роджер смотрит открыто, но в темноте никому не видно его красных щёк и слезливых глаз; он сознался не только Фредди, но и себе. Сделал разом две устрашающих вещи. Разом покончил с этим. Только легче пока что не стало.       – Да какой из тебя пидор, — попытка разрядить атмосферу.       – Похлеще тебя, — попытка пресекается. — Мне стыдно. И я устал. Это все отвратительно, блять, боже, это неправильно. Это пиздец. Фредди прикасается к чужой щеке. Роджер судорожно вдыхает: не ожидал. Не противится.       – Успокойся. По-твоему, я тогда тоже отвратительный?       – Ты сдурел? Нет, конечно, — Роджер хмурится; Роджер никогда не считал Фредди отвратительным.       – Мне это тоже нравится, я этим занимаюсь, я, что, неправильный? — Рука поглаживает скулу.       – Ты особенный, Фред. Это я неправильный и отвратительный, — Роджер уныло ведёт головой, а рука все ещё прижимается к его щеке.       – А мне так не кажется. Мне просто кажется, что ты немного запутался. А с кем не бывает? — Фредди улыбается, глядя на проясняющийся взгляд голубых глаз.       – Немного запутался? Я, блять, месяц дома не был. Я просто загулял, как блядина последняя, — Роджер осуждающе хмыкает.       – Я тебе ещё раз говорю: угомонись. Ты не противный. Хотя, нет, дорогуша, ты противный, — Фредди видит, как Роджер унывает на этих словах, а потому ещё шире улыбается и поворачивает чужое лицо к себе, — но не отвратительный. Роджер молчит. Смотрит в глаза. И понимает, что все, кажется, не так уж страшно. Не так уж безнадежно.       – Спасибо, Фред...       – И ради этого ты бегал от меня? Фредди совсем расслабленно отпускает чужое лицо, упираясь локтями в свои коленки.       – Нет. Я же говорю, я тот ещё... педик. Роджер тоже не напрягается. Не так сильно, по крайней мере. Смотрит куда-то вперёд себя, думает о том, что стало легче. Немного.       – Так я такой же, Родж.       – Так вот именно. Роджер не сопротивляется, когда чувствует, как его снова разворачивают к себе. Не сопротивляется, когда целуют – снова так же нежно и кротко, но теперь ещё и успокаивающе. Роджер не замечает, как обнимает чужую шею. И не замечает, как оказывается в горизонтальном положении.       – Ты хочешь? — Приходится заставлять себя отлепиться от чужого лица, нависающего сверху.       – Пока нет. Я просто соскучился. Роджер кивает. Фредди укладывается на чужую грудь, так и оставаясь лежать сверху. Просто слушает чужое сердцебиение, просто слушает работу чужих лёгких. Просто наслаждается, когда чувствует тёплые пальцы, поглаживающие затылок.       – Наконец-то ты дома. Я скучал, Родж, — спокойно и тихо говорит Фредди, просовывая руки под чужую поясницу и обнимая по-ласковому бережно.       – Прости. Я знаю, я тоже... соскучился, — Роджер прикрывает глаза, глядя в потолок, пальцами перебирая одну непослушную прядь за другой.       – Все хорошо?       – Наверное. Всяко лучше, чем было. И это уже радует. Фредди тепло выдыхает в чужое солнечное сплетение, совершенно спокойно целует нагретое место и укладывается снова, чтобы послушать стук близкого сердца. Роджер расслабляется, раздвигая ноги, чтобы было удобнее. Совсем не пошло, по-хорошему близко. Так, как должно было быть изначально, кажется.       Они не удивились, когда все началось. Они не ожидали, но они действительно не были против. Оба хотели этого. Не сказать, кто больше: Роджер всей душой тянулся к человеку, дарившему ему любовь; Фредди тянулся к Роджеру, стремясь подарить ему её. Это не было неблагодарным делом, это не было тяжело или слишком больно, пускай порой они позволяли себе сторонние связи и позволяли знатно поорать друг на друга – все равно это было то, чем оба дорожили. Идиллией это было сложно назвать, но все едва ли не идиллично обстояло. Это, конечно, было нужно обоим. И это, конечно, было тем, за что оба держались одинаково крепко, несмотря ни на что.       – У тебя там поприбавилось, — Фредди недовольно указывает на бледнокожую шею, испещрённую россыпью бордовых следов от не самых нежных чужих поцелуев.       – Бля, — Роджер закатывает глаза, предвкушая ещё один долгий разговор. — Не начинай даже, прошу тебя.       – Когда я тебя прошу обходиться без левых мужиков, которых ты цепляешь, сука, каждые выходные, ты почему-то забиваешь на это болт, дорогуша, — Фредди колко хмыкает, не забывая съязвить пообиднее. Роджера передергивает. Прошло полгода с его первого и последнего загула, но он все ещё, очевидно, переживает. За все то, что нравится его телу. Переживает, конечно, за сторонние связи с мужчинами – Фредди ревнует только к ним, девушек воспринимая чуть ли не за своих собственных подруг. Переживает, но все равно делает.       – Опять за старое? Сегодня ты как леопард, боже. Холодные пальцы отдергивают тонкий воротник рубашки, задевая тёплую чужую пятнистую шею. Роджер вздрагивает от холодного прикосновения, разворачивается к Фредди.       – Я просил полегче, этот бычара вообще непробиваемый был. Вообще ничего не слышал, я что могу сделать? — Роджер хмурится, старается вывернуться из-под чужого изучающего взгляда и холодного затянувшегося касания. Но Фредди быстро обхватывает ладонью горячую шею, надавливая на больные засосы. Знает, что Роджер болтает первое, что в голову приходит. Злится. «Просил его полегче? Ты даже не раскаиваешься, потаскуха». Выбивает чужое шипение от болезненных ощущений.       – То есть ты вообще бессовестный? — Вторая рука вокалиста ползёт вниз по чужой пояснице. Роджер сглатывает. Чувствует, что Фредди злится. Закипает. Как в первый раз. Роджер снова чувствует, как тело отзывается на низкий баритон, звучащий прямо в ухо, на давящую на поясницу руку, на давящую на засосы ладонь.       – Совсем бессовестный Тэйлор, — Фредди злится, но играть хочется, и хочется сильно. — Совсем бессовестный. Роджер несмело подаётся вперёд, ладонями касаясь чужой груди робко и виновато, будто бы извиняясь. Тянется за поцелуем, прикрыв глаза, абсолютно уверенный в том, что ему ни в коем случае не откажут – кто бы отказался от его мордашки? Уж за время, проведённое в мужской компании, Тэйлор уверился в том, что, обычно, никто не отказывается; все обычно просят.       – Чего? Совсем стыд пропил, да? — Вместо чужих губ Роджер чувствует чужой палец, останавливающий от приближения.       – Ну, чего ты опять? Ты же сам пристал, — Роджер уже возбуждён; Роджер не хочет играться.       – Заткнись. Роджер закрывает глаза, сжимая пальцами чужую рубашку на чужой груди. Они оба знают слабые места друг друга, Роджер за это время выучил и чужие.       – Фред, пожалуйста, — блондин прижимается щекой к отдаляющему его лицо от другого пальцу, не открывая глаз и стараясь прижаться ближе, чем дозволено. — Фред, я прошу... Пожалуйста... Фредди сдавленно хмыкает от понимания того, что его теперь тоже почти что выучили за это время. Фредди толкается пальцем в чужой рот; Роджер податливо облизывает и посасывает, кончиками пальцев придерживая чужую руку.       – Какой же ты бессовестный мальчишка, — Фредди толкает палец глубже в чужой рот, прижимая млеющее тело за талию к себе и просовывая между подрагивающих ног своё колено. Роджер сдавленно мычит. Руки его ползут на чужую шею, чтобы обнять и подлезть поближе. Но палец исчезает изо рта, а глаза будто сами собой открываются.       – Фредди... Я хочу... — Роджер прижимается ближе, без всякого смущения ёрзая на чужой коленке.       – Вот ведь... сучка, — Фредди улыбается, закусывая нижнюю губу: сдаётся. Сдаётся и властно целует, двумя руками хватаясь за чужую задницу в обтягивающих дурацких клешах, заставляя приподняться на носочки, заставляя сильнее прижаться к себе и подняться с коленки на мышцы выше. Сдаётся Роджеру, у которого, как оказалось, был огромный потенциал в такого рода делах: Роджер был слишком соблазнительным.       – А ты злишься, да? — Барабанщик улыбается, когда задницу до боли сжимают длинные пальцы. Фредди только кусает самый яркий засос, заставляя откинуть голову назад и зафырчать от боли.       – Сейчас узнаешь, дорогуша, — обещает Фредди, снова цепляя чужие губы своими. И Роджер улыбается в ответ. Они не фанаты таких игр, но у них срывает башню в присутствии друг друга. Они были нужны друг другу и они понимали это. Всегда понимали: когда ссорились, когда мирно засыпали в обнимку, когда вместе заходили в студию, когда играли концерты. Когда в порыве страсти, цепляясь друг за друга, поспешно топали в спальню. Когда, скидывая друг со друга лишнюю одежду, оказывались на сдвинутых кроватях. Когда Фредди прерывисто дышал в чужую ключицу, закидывая чужие ноги себе на бёдра или плечи – куда получалось. Когда Роджер масляно улыбался, протягивая руки к чужой шее, прося наклониться к себе; и ведь Фредди наклонялся, быстро входя в не требующее подготовки тело, давясь собственным стоном и наслаждаясь чужим.       – Бесстыдник.       – Блять, Фред, да, — Роджер цепляется за подушку под головой, выгибая спину и закатывая глаза.       – Совсем меня не ценишь.       – Сука, — шипит и кусает губу, подаваясь навстречу быстрее и быстрее.       – Щас получишь, щас покажу тебе, кого ты уж точно не имеешь права не ценить.       – Фредди... А Фредди только переворачивает податливое тело под собой, заставляя выгнуться в спине, заставляя щекой вжаться в подушку. И Роджер снова стонет, добровольно приподнимаясь на локтях, добровольно подаваясь назад, ближе к разгоряченному телу и совсем уже не холодным рукам. А когда понимает, что все происходит настолько резко, что он сейчас просто улетит в посторгазменное затмение, лишь прерывисто мычит:       – Полегче, Фред... Я щас... Сука, потише...       – О, теперь меня просишь полегче? Совсем уже пропащий, Роджер, ты совсем бессовестный.       – Да... — Тэйлор едва не хнычет. Фредди лишь усмехается, довольно хватаясь за чужие волосы и вытягивая вверх. Он знает, что нравится Роджеру. Роджер знает, что нравится Фредди. Потому лишь снова несдержанно стонет, выпрямляя руки; чувствует, как Фредди наваливается сверху, прижимается максимально близко, расставляя руки по сторонам от выгнутой под ним спины. Близость, властный грубый шёпот, резкие глубокие толчки – и Роджер кончает, едва успев прикоснуться к себе рукой. Фредди кусает плечо, заканчивая следом.       – Да ты заебал кусаться... — В беспамятстве хрипит Роджер, не уходя от навалившегося сверху вокалиста.       – Я тоже тебя обожаю, — Фредди довольно целует укушенное место, чтобы быстро завалиться на подушку. Роджер бессильно валится рядом, на живот, поджимая руки под грудью, словно домашний кот, глядя мутно из-за пелены медленно уходящего возбуждения в чёрные-чёрные глаза напротив. Фредди смотрит в ответ, расслабленно лёжа на спине. И оба синхронно улыбаются, прикрывая глаза.       – Прости, я вчера просто напился... Я не запомнил даже его кличку, Фред. Я о тебе думал.       – Я знаю. Просто не люблю, когда тебе ставят это безобразие, — невесомо касается чернеющего засоса.       – Это твой, вообще-то, — Роджер хихикает, перебираясь поближе, чтобы уложить щеку на чужом плече.       – Вот и отлично. Тут должны быть только мои. Потому что только я тебя люблю, Роджер, — пристальный взгляд, уже совсем без улыбки. Роджер тает. Подаётся повыше, касаясь губами чужого виска, и ложится обратно, закрывая глаза. Он знает. Он понимает.       – Я знаю, Фред. Только ты меня и любишь.       – Звучит, как внушение, да? — Фредди огорчённо хмыкает. — Я просто хочу сказать... Ради меня, не разрешай кому попало тебя целовать. Я все равно тебя ревную.       – Я понял. Фредди улыбается, надеется, что на этот раз его послушают. Роджер улыбается, обнимая рукой чужую сильную шею, осознавая, что теперь никто не посмеет оставить свой след на его шее. Никто, кроме Фредди.       Ссоры были обычным делом, происходили так часто, что в первые же две недели пальцы рук для счёта количества этих ссор кончились. И часто ссоры заканчивались в кровати, которая состояла из импровизированно сдвинутых двух одноместных. Тем не менее, ссоры не были делом каждодневным. Особенно в первые дни после того, как Роджер вернулся домой. Стыд постепенно покидал его, что, конечно, приносило в беспокойную душу покой так же постепенно. Все вообще начинало становиться на свои места; каждый день засыпать вместе с одним и тем же человеком оказалось для Роджера в новинку, но не показалось скучным или занудным. С Фредди он вообще был уверен, что каждое его действие, иногда даже не совсем обдуманное – правильное. Настолько правильное и естественное, что стыдится казалось совсем неуместным. Это можно было бы назвать идиллией, если бы не ссоры. Но ссоры были частью их собственной идиллии, пускай происходили и не каждый день.       Роджер первым заходит в квартиру, довольно присвистывая. Выступление было отыграно, все показали свои способности с лучшей стороны, предвещая пока что слишком отдаленный, но уже хотя бы видимый успех группе. Фредди проходит следом, наблюдая за забавной походкой соседа и, по совместительству, любовника – кто бы знал, как оба ненавидели это слово, но другого они не находили, поэтому приходилось время от времени обзываться тем, что имелось в лексиконе.       – Заценил, как Дикки отжигал? — Роджер смеётся, разуваясь в своей обычной манере: стягивает потрепанные пятки кед ногами, упираясь рукой в соседское плечо под яркой кожаной курткой.       – Меня ему не переплюнуть все равно, — Фредди хмыкает, придерживая Роджера, пока тот разувается и не уходит вглубь квартиры. Шла лишь третья неделя с окончательного «возвращения блудного Роджера», с его месячного отсутствия, но он уже, казалось, совсем забыл про это. Это, конечно, было неправдой, но Роджер вёл себя как обычно. Фредди надеялся лишь на то, что его глупый мальчишка отчаянно соскучился по родным, пусть и съемным, стенам. Ну, может, и по самому Фредди. В любом случае, парс всегда с теплотой в душе наблюдал, как по-обыденному и по-своему неуклюже разувается Роджер, потом привычным жестом кидает куртку или пиджак на спинку кресла, или вовсе сразу идёт в спальню, чтобы просто лениво поваляться, хотя, как правило, обычно Роджер лишь утягивал в спальню за собой, обвивая чужую шею подрагивающими руками. Не важно, чем занимался Тэйлор – Фредди нравилось наблюдать за ним, когда он был дома. Соскучился.       – Чего пялишься? — Роджер улыбается, откинув голову на спинку дивана, глядя на стоящего, получается, вверх ногами у входной двери Фредди.       – Ты просто милашка, дорогуша, – Фредди подходит, стянув куртку, ласково проводит пальцами по выпирающему на изогнутой бледной шее кадыку.       – Ха, да я знаю, — Роджер шутливо чмокает воздух, чтобы через секунду выпрямиться и подвинуться, освобождая ещё одно место на диване для "друга". Фредди смотрит ласково. Фредди смотрит с такой любовью, что Роджеру не верится. Точнее, слишком сильно верится, и это пугает поначалу: на Роджера никогда так не смотрели. Даже, казалось бы, бесчисленные фанатки, самым везучим из которых ударник дарил своё одноразовое внимание. Фредди смотрит с теплотой даже тогда, когда не улыбается. Роджер все чувствует. Роджер все понимает.       – Да чего же ты пялишься? — Делает вид, что совсем ничего не чувствует и не понимает.       – Нравится мне на тебя пялиться, что пристал? — Фредди снова улыбается.       – Это ты пристал со своим этим взглядом, — Роджер смеётся. И все настолько естественно, все настолько нежно и просто, что Роджер не понимает, почему раньше, полтора месяца назад, убегая из квартиры на полусогнутых, находил в этом что-то неправильное. Как будто то, что он делал с мужчинами из того самого бара или из одного из гей-клубов, было правильнее. Вспоминать не хочется и вспоминать стыдно. Но он вспоминает, тут же меняясь в лице: теперь Роджер выглядит задумчивым и хмурым, будто бы расстроенным. Хочет снова извиниться за все неправильное, что сделал сам, уже даже с полной серьезностью смотрит в глаза напротив. Но Фредди лишь любуется, ласково улыбается, согревая взглядом прикрытых глаз. И Роджер улыбается в ответ, поднимает ноги на диван, блаженно потягивается и складывает лодыжки на чужих коленях.       – Как кошка, ей богу, — Фредди поглаживает тонкие икры под кожаными брюками.       – Ага. Погладь повыше, — Роджер снова довольно потягивается, укладывая голову на мягкий старый подлокотник. Фредди гладит. С любовью массирует мышцы. Фредди знает, что Роджер попросил в шутку, но ему и самому хотелось. И Роджер в третий раз позевывает, прикрывая глаза и причмокивая, когда его рот закрывается.       – Что-то я устал. Ты как? — Блондин чуть приподнимает голову.       – Я тоже замаялся, — Фредди пожимает плечами, не отрываясь от легкого массажа.       – Ну так пойдём подрыхнем. Фредди действительно ценит эту глупую юную идиллию. Он счастлив, когда лениво заваливается на кровати, когда на его плечо ненавязчиво укладывается чужая голова, а на живот закидывается чужая нога. Он просто счастлив. Это не назвать сбывшейся мечтой, это не эйфория. Это просто тепло и уютно. Это просто Роджер, вернувшийся домой. Роджер, вернувшийся к нему.       – Ты, че, даже во сне лыбишься? Это просто дурак-Роджер, обнимающий за шею, закидывающий едва ли не все свои конечности на соседнее тёплое тело.       – Да. Страшно? — Фредди смеётся, пока просовывает руку под чужой шеей, чтобы приобнять.       – Стремно, — Роджер смеётся. Роджер тоже счастлив, когда с такой же улыбкой закрывает глаза, когда чувствует, как расслабляется чужое тело, засыпая, когда ощущает, что и сам сейчас провалится в сон. И проваливается. Зная, что Фредди улыбается, и улыбаясь в ответ.       Их идиллия была странной. Они часто ссорились, они очень часто шумели в спальне в том самом смысле, они часто ворчали и часто смеялись. Но они чувствовали друг друга. Они были нужны друг другу. И этого было вполне достаточно, по крайней мере на несколько лет.