Right where I belong

Тсукишима украдкой вытер кровь с виска и снова рванул на себя рычаг. Штурмовик бросило вверх по какой-то неправильной спирали, и где-то на грани сознания с обиженным хрустом сломалась физика. Корабль стонал, кабину заливало багровым светом, панели истерично перемигивались — воистину, если бы Тсукишима не замьютил искусственный интеллект, тот крыл бы его трехэтажным матом — и был бы кругом прав. Лазерная система наведения приказала долго жить, ионный двигатель грустно уведомлял о падении мощности еще на двадцать процентов, а перед лицом на всю панель экрана полыхало алое «Щиты неактивны». Когда рядом пронесся залп ионной пушки — прямо библейский столб света массового поражения — и штурмовик тряхнуло, как Лиссабон в тысяча семьсот пятьдесят пятом, когда после землетрясения осталось примерное нихрена, Тсукишима признал, что таки да, щиты неактивны. А еще — что история ему не поможет. И Библия не поможет. Вот и выяснит, был ли Данте там прав со своими кругами и адом. Или у него были квадраты? Тсукишима нырнул за обломок боевого крейсера, чтобы немного перевести дух. Движок сдыхал уже откровенно, столбики мощностей едва теплились, а в сосущей пустоте космоса снаружи сходились два огромных флота. Хищные крейсера имперцев шли сплошной стеной, как выставленные вперед копья, по темным корпусам бегали фиолетовые всполохи. А еще били ионные пушки — длинные светлые росчерки выстрелов проносились у Тсукишимы над головой и надували шарики взрывов на месте кораблей Коалиции. Типичная тактика галра: чтобы занять сектор, его необходимо сжечь. Тсукишима вцепился в штурвал, зло ощерив зубы, и попытался найти глазами их флагман. Если успеет вернуться, сможет помочь латать дыры в системе — все-таки он настолько же хороший инженер, насколько — отвратительный пилот. А теперь оцените его боевое мастерство от нуля по Цельсию до нуля по Кельвину, потому что его подбили на второй минуте боя. На второй. Минуте. И прибавьте к этому — пилотировал последнюю модель штурмовиков Коалиции. И еще — сентиментальный идиот без чувства самосохранения. Неожиданно весь правый фланг Коалиции пронзило яркой вспышкой, а потом взрывы распустились гроздью, беззвучные и оттого еще более ослепительные. А он уж думал, куда адмирал Тендо Сатори дел свой обожаемый цайгорн. Тсукишима порадовался, что связь почила первой и он не слышал агонии в общем канале. Спасибо, ему и своей хватает. Правый фланг провалился, а из гиперпрыжка вышли еще пять крейсеров галра. Коалиция начинала опрокидываться назад, к крохотному отсюда голубому шарику, за который так они отчаянно дрались, который совсем недавно отбили у Империи. Тсукишима помнил эту счастливую беззащитную толпу, высыпавшую к кораблям. Рыдали все: женщины и мужчины, дети и старики, почти не похожие на людей, но такие близкие, тянущие к ним руки. Тсукишима помогал снимать кандалы на рудниках. И зачем он вообще полез в этот клятый штурмовик? Кто его просил вообще? Так нет, вспомнил прошлое, вспомнил отправную точку их двух лет и понадеялся, что все снова повторится. Тогда Тсукишима был еще совсем зеленым, но уже высококлассным инженером, который из трех старых командных панелей разных моделей мог собрать пристойный бортовой компьютер для флагмана сектора. Ресурсов тогда было мало, союзников — еще меньше, зато надежды — хоть отбавляй, потому что на их стороне сражался чудотворец с огромным клинком. Тогда на их стороне был Вольтрон. Тсукишима помнил день, когда он познакомился с ним, в мельчайших подробностях. Они обороняли только что отвоеванную Мюл — эту самую планету, которая сейчас отчаянно молилась за редеющими шеренгами воинов Коалиции. Людей было совсем мало, галра давили количеством, всегда вежливый Дайчи матерился в общем канале, как торгаш с рынка на Орионе. Тсукишима вызвался помочь, получил очень сомнительное разрешение (которое скорее звучало как «Куда, мать твою?!» от Акитеру), запрыгнул в штурмовик и вырвался в открытый космос. Как оказалось, реальность очень сильно отличается от симулятора: боевые крейсера раз в пять больше, взрывы обжигают радужку, а еще нет точек сохранения. И штурмовикам врага не сообщили, что они должны двигаться по учебнику, а не как им хочется. Он получил залп в ионный движок сразу, штурмовик загорелся, и Тсукишима сделал самую тупую — и самую гениальную — вещь в своей жизни. Он направил свою горящую машину в только что открывшийся люк на боку очередного крейсера галра. Предполагалась героическая смерть, поскольку поврежденный движок при ударе должен был взорваться с вероятностью восемьдесят девять процентов — но число одиннадцать оказалось счастливым, и оставшиеся проценты сыграли в пользу Тсукишимы. Он разворотил половину ангара, погнул шлюз, вынудив его аварийно захлопнуться, и даже заорал от радости, ударив кулаком по командной панели — за то, что он выжил, ей можно было простить разбитый об нее же лоб. А вот потом Тсукишима осознал, что он оказался выжившим в ангаре баттлкрузера галра. В окружении имперских воинов и дронов, которые горят желанием изрешетить ведро, только что сорвавшее им боевой вылет. Теперь одиннадцать процентов показались проклятием. Кстати, вероятность того, что его не пришьют сразу, а оттащат к главному, была такая же — одиннадцать процентов. В общем, Тсукишима уже потом понял, что две единицы рядом — это его проклятие, это сигнал «Бегите, глупцы», это надпись на айсберге, на который бодро нацелил нос Титаник его жизни, это — допишите сами все, что считаете достаточно трагичным. Когда его приволокли на капитанский мостик, Тсукишима мог думать только о том, что у галра сомнительная тяга к пафосу и вообще слишком много фиолетового и неонового, это боевой крейсер или ночной клуб? Когда его поставили на колени, Тсукишима решил, что если ему сейчас просто ткнут лазерной пушкой в лоб и нажмут на курок, это будет ну очень милосердно, он будет признателен, правда. Слишком уж много баек ходило про лаборатории и арены для имперских пленных, слишком много калек и психопатов галра специально выбрасывали у фронта в спасательных капсулах, внушая Коалиции ужас. Когда адмирал к нему обернулся, первое, что мелькнуло в голове Тсукишимы, — это а чего он не фиолетовый? Второе — квизнак, что с его головой? это оружие? Как оказалось, у адмирала-полукровки Куроо Тецуро на голове просто волосы, а Тсукишима может умереть либо просто привязанный к ионной пушке, либо брошенный в ее жерло по частям. Тсукишиме было уже все равно, в принципе, боли он не боялся — и каким же это было мучением. Но Куроо Тецуро не сделал того, что грозился. Куроо Тецуро сделал кое-что намного, намно-ого хуже. Куроо Тецуро оставил его себе. Когда Тсукишиму за руки притащили в огромную опочивальню адмирала и швырнули на огромную кровать, которую при случае можно было использовать в качестве запасного аэродрома, он почувствовал подкатившую к горлу горькую иронию и мрачно окинул своих конвоиров взглядом. Те смотрели равнодушно, с легкой брезгливостью, и Тсукишима понял, что даже бросься он сейчас на них, чтобы спровоцировать выстрел в голову, милосердие все равно не снизойдет на него. Оставалось лежать на простынях в магических кандалах, не в силах шевельнуться, и дышать, и глотать отвратительно чистый воздух боевого крейсера, прослеживать взглядом мерзкие фиолетовые росчерки на стенах и копить в себе желчь, чтобы одним выражением глаз утопить в ней лохматого придурка. Давай, адмиральская скотина, почувствуй дно, а небо в алмазах тебе Вольтрон устроит. Скотина, ворвавшись в свою спальню, вдруг засияла такой ослепительной (кривоватой, нахальной, невыносимо раздражающей, но все равно ослепительной) улыбкой, что вряд ли заметила все старания Тсукишимы. Адмирал плюхнулся рядом на простыни, вытянулся — тяжелый, горячий, опасный, как ядро ионной пушки, и такой же непостоянный — совсем рядом, обдав теплом, и заглянул в глаза с такой жадностью, почти больной жаждой, что Тсукишима совсем растерялся, чувствуя свою уязвимость. Но Куроо Тецуро не стал его трогать. Куроо Тецуро сказал: — Расскажи мне о ней! — и заполыхал янтарными глазами еще сильнее, и Тсукишиме показалось, что он снова видит пронзительный рассвет над Токийским заливом. — Что? — ошалело моргнул Тсукишима, срочно пытаясь понять, в какой момент законы физики дали фундаментальный сбой, а искусственная гравитация перестала действовать на волосы. Нет, ну серьезно, на это же невозможно смотреть. — Расскажи мне о Земле! — и столько надежды в глазах, столько отчаяния за кривым оскалом. Стало трудно дышать. — Я ничего не скажу о стратегических… — Ой, засунь их себе, — отмахнулся Куроо, нетерпеливо придвинувшись ближе. Теплое дыхание коснулось щеки Тсукишимы, и внутри все подозрительно поджалось. — Какого цвета там небо? Тсукишима моргнул. Интересно, у него прическа так сильно стягивает череп, что он не может связно мыслить? Мысль тут же показалась кощунственной, потому что флот Куроо громил Коалицию с таким изяществом, что обвинять его адмирала в тупости было просто смешно. — Голубого, — осторожно ответил Тсукишима, и если бы он тогда знал, к чему приведет этот ответ, если б знал! (Да ничего бы он не изменил, потому что это было лучшее, что он сделал в своей жизни). (Только Куроо не говорите). (Хотя можете сказать, если вы его, черт возьми, вернете). Куроо цокнул языком. — Я это и сам могу в файлах прочитать, спасибо уж, — зачем ему вообще броня на флагмане, пусть обшивает его сарказмом, надежнее будет. — Я прошу рассказать. Какие там облака. Какой ветер. Какой закат. Как ваши глаза, не сказал Тсукишима. Тоже на разрыв. — Похожи на зарево от взрывов, — ответил он. — Только очень долгих. Зажигают весь горизонт. Куроо задержал дыхание, выслушивая ответ. В глазах мелькнула какая-то старая, измученная тоска, делая их такими человеческими, что Тсукишима едва не забыл, что перед ним адмирал галра. (Он забудет чуть позднее). Куроо очень часто заводил подобные разговоры. Он никогда не причинял Тсукишиме боли (ну, не пытался), не расспрашивал о защитных барьерах, числе войск и их дислокации, не давил и с каждым разом все сильнее ослаблял магнитные путы. Он просил рассказать о птицах, о майском дожде, о том, как солнце отражается в стеклах, каково на вкус мороженое, что такое Рождество и зачем люди дарят друг другу цветы. Тсукишима недоумевал, на кой черт свирепому Красному адмиралу галра такая бесполезная информация, но все равно делился ей — не за комфорт, а за далекие закаты в янтарных глазах (в чем он отказывался признаваться сам себе). Уже много позднее Куроо проговорился ему, что он сам — сын одного из приближенных прошлого императора и наложницы, захваченной в Первый рейд на Землю. Что мама воспитывала его до восьми лет и часто рассказывала о родине, о китах и чайках, о пирамидах и волейболе, об огоньках на елке и теплом какао. О том, как она умерла — заболела, и никто не стал лечить, потому что ее хозяин успел к ней остыть. О том, как сам Куроо выгрызал себе путь наверх, продирался через арену в простые пилоты, а оттуда — взлетел до адмирала, пользуясь именем отца и собственным военным гением. А последний у Куроо был, и Тсукишима почти задыхался от смеси боли, ярости и восхищения, когда с ним делились планами очередных операций. Куроо воевал с непринужденной кошачьей грацией, но хватка была у него мертвой и рука не дрожала. Постепенно Тсукишима привык к адмиралу, ощутил даже подобие симпатии (подобие, ха-ха), за что упорно выговаривал себе так часто, что у него закончились ругательства на всех шести языках, которые он знал. Он научил Куроо играть в шахматы — и не мог поверить, что уже через десять дней потерпел сокрушительное поражение от ехидно скалящейся морды — мат на одиннадцатом ходу. Тсукишима удалит этот номер из своей базы данных, когда вернется домой. Если вернется. Он скучал по Замку Львов, томился в клетке крейсера галра, и Куроо это видел, Куроо пытался развлечь, пытался помочь — и безнадежно проваливался. Постепенно, сам того не замечая, Тсукишима начал иногда говорить о тех, кого он оставил — ничего важного, просто какие-то бытовые детали и забавные истории. Это только сильнее сжимало магнитную руку плена на его глотке. Куроо был… неплохим, Тсукишима признавал это со скрипом, но признавал, и тем не менее он медленно сходил с ума. Все чаще Куроо находил его неподвижно замершим у самого края магнитной ловушки, у большого панорамного окна, потерявшим себя в пустом космосе по ту сторону. И с каждым разом Куроо все сложнее было его возвращать. Тсукишима знал, что это тяготит адмирала, и ему было почти жаль. В очередной раз Куроо оставил ему одни слабые магнитные наручники, притащил горячее пойло, очень похожее на чай (плод их долгих экспериментов, Куроо бешеные деньги потратил на все, что можно заваривать, со всех концов галактики), и уселся прямо на пол напротив, глядя на Тсукишиму с мучительной, отчаянной тоской-надеждой. Тсукишима мог только едва заметно улыбнуться — горько, бесконечно горько — и перевести взгляд в окно, на блеклую россыпь далеких созвездий, поднимая одну из чашек. По руке тут же ударили, напиток расплескался — пряный запах, мягкий пар — и отразил фиолетовые блики огромной спальни. — Вы чего? — ошарашенно моргнул Тсукишима. — Оно же горячее, — не менее ошарашенно пояснил Куроо, бесцеремонно подтягивая его к себе за наручники и рассматривая пальцы. — У тебя волдыри. На бледной, истончившейся коже действительно вздувались мерзкие розовые холмики. Тсукишима смотрел на них, словно это не его рука, словно ему совершенно плевать — и тут не словно, тут совершенно искренне, потому что он уже устал, он смертельно устал. — Ожог, — кивнул бесстрастно. — Но это же больно, — Куроо посмотрел на него беспомощно, сам потерянный ничуть не меньше, чужой среди окружающей его арии фиолетового и черного, лишний адмирал имперского флота, который мечтает хотя бы раз увидеть живую чайку. Тсукишима невольно улыбнулся. — Не пугай меня, Тсукки, — оскалился в насмешке Куроо, но за таким жалким фасадом его тревога просматривалась еще отчетливее. — А, не переживайте, — Тсукишима мотнул головой, закусывая губу и отворачиваясь. Стало мерзко. — Я почти не чувствую. Только слегка печет. — В смысле? — Куроо недоверчиво уставился на волдыри, словно они были восставшей планетой, которую ему надо было зачистить. И Тсукишима рассказал ему, обменял личное на личное, хоть и прошла будто бы целая вечность. Он с самого детства лез в чрево кораблей, которые чинил его брат, уже в двенадцать считался почти полноценным механиком на базе (Тсукишима надменно вскинул подбородок, и Куроо вдруг почти тепло улыбнулся), постоянно получал искрами и током, потому что кому нужна ваша техника безопасности, у нас флот догорает вообще-то, пока однажды его не ударило слишком сильно. Оглушило на три дня и ослабило чувствительность кожи — на всю жизнь. Он постоянно калечился потом, потому что не чувствовал, как раздирает пальцы о резьбу, поэтому у него все кисти в тоненьких, едва заметных шрамах, и Акааши сделал ему нейроперчатки, которые походили на попытку пить воду через ткань, но все равно помогали. Куроо слушал молча, пока Тсукишима выдавливал из себя эту мерзость, раскрывал свое неприглядное, увечное нутро. А потом, когда слова наконец кончились и остались только рваные вздохи, молча взял за руки и стал медленно, ощутимо надавливая, гладить каждый палец, каждую костяшку, каждый шрам. — Ты чувствуешь, — сказал он тогда тихо-тихо, так оглушительно, что Тсукишиме хотелось закрыть уши руками. — Видишь, ты все равно чувствуешь. Тсукишима не видел. Тсукишима запрокинул голову, чтобы загнать слезы обратно. Позже Куроо все чаще прикасался к нему, медленно, от раза к разу забираясь все выше: от запястий к локтям, от локтей — к вечно напряженным плечам, от них спускаясь к ключицам и часто вздымающейся груди. Они никогда не заходили дальше. Тсукишима просто позволял касаться себя и делал вид, что не плачет, а Куроо гладил его — так бережно, так осторожно, словно под пальцами у него самая опасная бомба галра (или самое ценное в жизни, но об этом Тсукишима старался не думать). А потом все изменилось. В тот день Куроо едва ощутимо провел пальцами по его губам, заглянул в глаза, ища в них опору своей уверенности, и сказал тихо: — Прости меня. Прижался лбом ко лбу на мгновение и размашистым шагом покинул спальню. Тсукишима видел, как с каждым шагом вокруг красно-черной фигуры поднимается невидимая броня. Двери закрылись уже не за Куроо Тецуро. Дверь закрылись за адмиралом галра. В следующий раз в них вошли два дрона, грубо скрутили Тсукишиму, проволокли через весь крейсер к командному мостику и поставили на колени. Он вскинул голову, столкнулся с янтарными глазами — никаких закатов, только бесконечный пожар — и улыбнулся так холодно, так едко, что в оскале Куроо что-то сломалось. Он отвернулся к огромному экрану, на котором уже билась нервная нить открытой частоты. — Бойцы Коалиции, сдавайтесь, — произнес Куроо насмешливо, растягивая слово бойцы до уровня бабушкиных старых колготок, и Тсукишима едва не подавился бешенством. — Только после вас, — ответил другой голос, глубже, тверже, теплее. Тсукишима забыл, как дышать. Куроо метнул на него короткий нечитаемый взгляд и снова отвернулся. — Так значит, вы Савамура Дайчи? — Чем обязан? Не надо, пожалуйста, не надо, застонало все внутри, Тсукишима увидел догорающий Замок Львов в глазах Куроо, хотя тот стоял к нему спиной. — О, — протянул Куроо, изящно пробегая пальцами по приборной панели. Боковой экран ударил в Тсукишиму роковым цайгорн готов к бою трижды. Три цайгорна. Им не устоять. Три луча одновременно не перекроет даже Вольтрон. — Вы даже не представляете, — добавил Куроо, сцепляя руки за спиной в замок. — Огонь. Тсукишима пожалел, что не может заставить свое сердце разорваться. Во рту металлически жглась кровь из прокушенной губы. За панорамными окнами мостика космос безжалостно разорвали широкие фиолетовые лучи, вырвавшиеся из его глубин — и Тсукишима не сдержал ошеломленного вздоха. Огонь цайгорнов накрыл крейсеры галра. Все, кроме флагмана. Вокруг что-то кричали, раздирали глотки в полном бешенства предатель, а Куроо лишь улыбнулся — отстраненно и лихо, как полный безумец, и повторил: — Огонь. Дроны вскинули лазеры и в две очереди перестреляли весь экипаж — за исключением самого Куроо, который медленно развернулся к Тсукишиме и тихой командой отключил магнитные путы. За пределами флагмана бушевал пылающий ад, флот догорал в агонии, и зарево обнимало фигуру Куроо, и в глазах у него заходило солнце, поджигая облака, как цайгорны — боевые крейсеры галра. — Я все-таки хочу увидеть чайку, — сказал этот… этот… этот идиот! — Значит, Землю надо сберечь. Как только Тсукишима смог подняться на ноги, он тут же с одного удара свалил скотину на землю, разбив ему в кровь лицо. Куроо не убили — в основном потому что чудесно-спасшийся-Тсукишима готов был идти врукопашную с Дайчи за этого придурка, который об этом, естественно, не знал. Сакуса — черный паладин с бездонными глазами и аурой языческого бога мудрой войны — поддержал его, потому что Коалиция создавалась для того, чтобы в ней могли найти союзников все, кто готов идти против Империи, и его слово стало решающим. Первые три дня Куроо просидел в одиночной камере, а потом Савамура совершил стратегическую ошибку. То есть очень серьезную. То есть просто фатальную. Он приставил к камере синего паладина в расчете на то, что Куроо, который извел весь караул бесконечной болтовней, просто не сможет переговорить Бокуто Котаро. Что ж, Тсукишима готов официально заявить, что так сильно их капитан еще не ошибался. Потому что эти двое, объединившись, смогли переговорить весь Замок Львов. Серьезно, ходили слухи, что даже Синяя пыталась заткнуть уши лапами, когда Бокуто потащил Куроо в ангар, чтобы похвастаться своей девочкой. То, что адмирал галра разгуливает по базе в одних ослабленных магнитных наручниках, вовсе не казалось Бокуто возмутительным, потому что да вы чего, он же классный, бро, скажи им! Паладины как-то единогласно поддержали свое сине-совиное стихийное бедствие (СССБ, высокий уровень опасности, защиты нет, рекомендуется гаечный ключ в лоб). Сакуса прятал в уголках губ усмешку, Дайчи мрачно созерцал этот цирк и явно раздумывал о безболезненных для Коалиции способах самоубийства. Тсукишима раздраженно разглядывал знакомый вихор в кафетерии через два стола от него. Ему было хорошо. Куроо слонялся по базе неприкаянным привидением больше месяца, когда Тсукишима с удивлением понял, что тот прижился — действительно прижился, не принимая в штыки каждое слово и не стремясь уничтожить взглядом окружающих, как было на имперском флагмане (только не в спальне). Он потихоньку помогал механикам, щедро делился тактическими ходами галра на собраниях. Перебрасывался с Сакусой фразами так легко, словно они были приятелями, часто рубился в очередную земную игру с Кенмой, тихим зеленым паладином, который за прикосновение к джойстику без разрешения мог прострелить голову, азартно обменивался подколками с Иваизуми, который пилотировал желтого льва, галантно обсуждал преимущества новых штурмовиков с Акааши, шутил с Яку. Правда, потом спешно капитулировал под защиту Бокуто, но все равно шутил. А еще постоянно держался недалеко от Тсукишимы, что автоматически влекло за собой ряды едких перепалок, общих шуток — а по ночам, когда их симбиоз с Бокуто распадался, посиделок у огромного окна с целой вселенной под стеклом, когда можно тихо говорить о Земле. Через полтора месяца с Куроо окончательно сняли наручники, и он стал частью семьи. Настолько неотрывной, что Тсукишима не представлял, как они раньше функционировали без этого лохматого недоразумения. Бокуто и вовсе существовал в анабиозе, шевелясь только для Акааши, судя по всему. Однажды в ангар зашел Дайчи. Улыбнулся сдержанно и дружелюбно, пожал Куроо руку (все затаили дыхание, Бокуто всхлипнул, а внутри Тсукишимы распустился последний узел), а потом предложил повышение. Переход в боевую эскадрилью. Командиром звена. Тсукишима знал, как Куроо скучал по небу, как ему не хватало жара и азарта в груди, когда противника разносит на мелкие кусочки. Психи, что с них взять? — Знаете, — Куроо ухмыльнулся шало и счастливо, вызывая у Дайчи ответную усмешку, — я уже командовал, не понравилось, лучше буду разгильдяем. Дайчи моргнул, у Тсукишимы перехватило дыхание. — Как будто вы тогда им не были, — вырвалось у него ироничное, с плохо скрытой радостью внутри. Они никогда не говорили о тогда до этого момента. Куроо обернулся, улыбаясь так, что от него можно было прямо сейчас запитать штурмовик, над которым пыхтел Тсукишима. — Грубо, Тсукки. — Вы разнесли собственный флот. — Все ради тебя, — нараспев, растягивая гласные. — А теперь ради меня уединитесь, чертовы голубки! — заорал на них Яку, саданув ключом по крылу. Ангар наполнился смехом — как светом, легким, теплым, бесконечно обнадеживающим. Впрочем, как выяснилось потом, особого выбора у Куроо не было. В очередном бою красный паладин Терушима попал под прямой удар цайгорна и больше не вышел на связь. Красный лев, прямо в пекле очередной схватки, когда флот братьев Мия насел так, что Коалиции было не продохнуть, выбрал Куроо своим следующим пилотом. После этого события понеслись так стремительно, что Тсукишима едва успевал следить за ними. Вольтрон уничтожил императорскую цитадель, на престол взошел молодой Ушиджима Вакатоши, война стала куда более яростной и непредсказуемой. Куроо почти врос в команду Вольтрона, они, кажется, даже дышали в такт. Все больше битв, все сильнее удары, Вольтрона повсюду не хватало, Тсукишима, созваниваясь с Куроо по ночам, видел, как все резче выделяются круги под его глазами, как острее обозначиваются скулы. Куроо, конечно, продолжал шутить, иногда притаскивал в кадр своего ухающего дружка (а Тсукишима звал Акааши, и они оба тактично делали вид, что это просто за компанию, а не ради того, чтобы между этими двумя слепыми остолопами искрило через десятки световых лет), улыбался, ерошил волосы, дразнил, но Тсукишима видел, как он устал, и старался поддерживать — пусть по-своему, но старался. В последние несколько недель до Куроо просто набирал Тсукишиму, прижимался щекой к подушке и мгновенно отрубался, а Тсукишима мог часами смотреть, как тот просто размеренно дышит и слегка улыбается во сне. Внутри что-то сладко, отчаянно ныло, что-то переворачивалось и переламывалось, и Тсукишиме снова мучительно хотелось подставиться под нежные, настойчивые прикосновения, хотелось ответить своими, хотелось сказать что-то роковое, обрекающее на вечность на двоих. Он не говорил. И Куроо молчал тоже, хотя его глаза горели ярче солнечной короны. А потом стало поздно что-то говорить. Ойкава Тоору, сводный младший брат Ушиджимы, полукровка и та еще изворотливая мразь, построил Великого Короля — боевую машину, едва ли не превосходящую Вольтрон по характеристикам. Об их битве было известно немного. Замок Львов не успел добраться вовремя, а когда вышел из червоточины — застал огромный взрыв, встряхнувший вселенную до самых окраин. Вольтрон сгинул, но Тсукишима отчаянно отказывался верить, что навсегда. Ему еще нужен был закат над токийским заливом, ему нужно было показать чаек, ему нужно было попробовать дотронуться, нащупать вечно онемевшими пальцами чужой пульс, поймать губами самую раздражающую улыбку на свете. И сейчас, пока Тсукишима прятался за обломком имперского крейсера, а на высокой орбите планеты Мюл догорали корабли Коалиции, вера все еще билась в нем, отчаянная, глупая, незаменимая. Тсукишима проследил взглядом второй залп цайгорна — Замок Львов принял удар на щит, закрывая собой планету — и чуть не подавился воздухом, когда из гиперпрыжка вышел еще один крейсер. Такой же хищный, такой же утонченный, такой же неотвратимо смертельный, прямо как выстрел в голову или взгляд Куроо Тецуро. Тсукишима вот точно умер, когда перестал получать ежедневную (хотя тут скорее еженощную) дозу. Что может быть хуже двух цайгорнов? Два цайгорна, которые собираются совместить лучи! Тсукишима был не то чтобы блестящий математик, но даже без почившего бортового компьютера было понятно — если объединенный луч ударит в Замок Львов, то Савамура получит желанный покой, а от Мюл останутся горящие угли. На фоне которых Тендо Сатори, разумеется, сделает фото. И — разумеется — разошлет по открытым каналам во все стороны, издевательски подмигивая. Тсукишима готов поставить свои оставшиеся пять минут жизни на то, что подпишет он это чудо-галра Са-то-ри. Да лучше героически подорваться, чем выжить и любоваться потом на эту мерзкую рожу! Героически. Подорваться. Тсукишима медленно опускает взгляд на приборную панель. Она вся багровая, паникующая, беззвучно истерит Тсукишиме в лицо, а тот просто наблюдает за ее агонией, пока не выцепляет взглядом показатели адронного ускорителя. Стабилен, паскуда, прямо-таки приглашающе машет флажком с кривенькой надписью «суецыд», а Тсукишима никогда не мог отказывать хорошей физике, потому что он же, черт возьми, инженер. Они четыре года проектировали таких малышек вместе с Акааши и Яку. Куроо предлагал назвать штурмовик АТЯ, склоняя до нежного Атечка. Яку предлагал ему сунуть голову в запущенный движок. Тсукишима просчитывает варианты. Если — допустим — адронный ускоритель окажется в точке пересечения лучей. Если — допустим — они ударят одновременно. Он сместит поля, развернув потоки, и адмирала Тендо Сатори накроет рикошетом от двух цайгорнов. В конце концов, Куроо уже сжег целый флот галра, Тсукишиме тоже хочется, он берет пример с паладинов, в конце концов, пусть гордятся им! На языке горчит, штурмовик стонет, Тсукишима налегает на рычаг всем телом, в какой-то сумасшедшей петле взмывая вверх между обломков и залпов. Цайгорны уже теплются огоньками, как две огромные сигары, Тсукишима, кажется, даже слышит высокий звон стиснутой энергии, и это полный бред, потому что за бортом — вакуум, а у Тсукишимы в ушах духовой оркестр от перегрузок. Он сбрасывает систему, панель коротко мигает зеленым, но тут же заливается красной паникой — щитов нет. Тсукишима доволен, этот цвет нравится ему больше. Он выкручивает мощность ускорителя до максимума, беспечной чайкой взвивается до точки пересечения лучей — и бросает газ, позволяя инерции добросить его до нужного места, а магнитному полю Мюл — замедлить его, помочь воспарить — как птица за секунду до мига, когда нужно сложить крылья и упасть вниз. Показатели ускорителя критические. Компьютер флегматично выбрасывает поверх огромное окно, где просчитаны вероятности исхода. успех — восемьдесят девять процентов Цайгорны всегда полыхают перед выстрелом, как упавшие звезды. Тсукишиме очень жаль, что отсюда не видно заката. Хоть где-то на Мюл сейчас точно закат. провал — одиннадцать процентов Тсукишима закрывает глаза. Огонь. *** Первая мысль: серьезно? Вторая: он убьет его к чертям. Третья: похоже, одиннадцать — все-таки его счастливое число. Тсукишима смотрит и не может поверить. Лучи рикошетят от огромного щита, один из них — прямо в один из цайгорнов, а во второй бьет серия голубоватых зарядов. Над невредимым штурмовиком Тсукишимы нависает огромная фигура Вольтрона. Дрожащими руками он прогружает резервную линию связи, и первое, что он слышит, это гневное: — И какого черта ты тут удумал, Тсукки?! Тсукишима сглатывает, его трясет так, что невозможно куда-то деть руки, а по щекам текут слезы, и ему ни капли не стыдно, потому что он имеет право, потому что он снова слышит закат над токийским заливом. Его окликают на разные голоса и Вольтрон, и Замок Львов, но для него существует сейчас только одна фраза — нервная, неуверенная, почти испуганная: — Тсукки, ты в порядке? Его хватает только на хриплое: — Тецуро. Остальные тут же тактично отключаются. Куроо рвано дышит, глухо сглатывает, а потом говорит: — Когда бой закончится, первым делом я тебя поцелую. Тсукишима закрывает лицо руками, давится беззвучным смехом и хрипит насмешливо: — Когда бой закончится, первым делом Яку разобьет вам лицо. Куроо смеется. Над Токио восходит солце. Там, где ему и место.