Раньше

Вода шелестит в чайнике, пляшет по стенкам — руки дрожат. Вот раньше бы он целый чайник одной рукой удержал; раньше бы он... Раньше, раньше. Много чего было раньше, много чего могло быть — но уже не будет. Волк осторожно закручивает кран, двумя руками ставит чайник на плиту и поджигает горелку. Надо бы заранее найти прихватку, не вцепиться по привычке голыми пальцами в горячую ручку, не оставить на ладони огненный поцелуй — как вышло в прошлый раз. Какая, казалось бы, привычка, если его чайник был совсем другой, электрический, на плиту его ставить не приходилось, только кнопкой щёлкать; и форма ручки другая, и цвет — всё иное. А тут надо же, привычка... У Птицы прихватки — едва ль не по всему дому, она их вяжет на досуге, за полчаса управляется, только крючок мелькает. Найти хоть одну — труда не составит. Но вместо того чтобы искать прихватку, Волк опускается на табуретку и закрывает глаза — на всякий случай ещё и ладонями, чтобы наверняка. Уснуть не уснёт, нервы слишком дурные, чтобы и в кровати-то засыпать, а уж тут, на кухне... Рукава чёрного свитера сползают едва не к локтям, плечи опускаются от усталости, от невыносимого груза собственной судьбы, которую ежедневно на себе таскаешь, ни на кого её не скинуть. Да и не на кого — не на Птицу же, в самом деле? Она сильная, конечно, но это не повод теперь заваливать её проблемами, ей и своих хватает. И скоро, кстати, Птица должна вернуться с работы... Хорошо бы чай к тому времени согрелся и заварился! Если б ещё можно было на это повлиять... В Волке — никакой магии; но Волк опускает ладони и принимается гипнотизировать чайник, всматриваться в его потрескавшийся бок, где уже не краска, сплошные чешуйки, поди пойми, какого цвета он был раньше. Кажется, зелёного; близкого к болотному, хороший такой цвет, особенно для ведьминского чайника, самое то всякие травы заваривать... Но и просто чай — сойдёт. Раньше не любил чай — терпел и мог пить, но чтобы прямо любить и по совсем доброй воле его наводить... Кидал в кружку пакетик, заливал кипятком, обязательно всыпал сахар — чем больше, тем лучше. Листовой, который нужно заваривать в отдельном чайнике, не брал никогда: ещё лишнее время тратить на эту гадость, ишь ты! Ради кофе можно и пораньше встать, а чай такого не заслужил. А заваривать прямо в кружке не стал бы ни за какие коврижки: это ж чаинки по всему бокалу, и поди их вылови или ухитрись выпить так, чтобы ни одна не попала в рот. Зато теперь, когда появилась Птица, чай стал таким же дорогим сердцу, как и кофе, а то и (в этом Волк признавался неохотно, чувствуя себя предателем) дороже, куда дороже... И не в чае тут дело, уж точно не в воде вкуса-цвета листьев и трав. И не в запахе: пахнет чай, конечно, приятно, по-лесному, порой даже черника в нём угадывается, точно не пьёшь, а жуёшь тёмно-синие ягоды, собранные тут же, с куста; но резковатый пряный запах кофе щекочет ноздри обещанием тайны, завораживает, словно летняя ночь за городом, где вместо света окон и реклам — густая россыпь звёзд, вот-вот обвалятся на голову — или ты обвалишься в них, рухнешь, не чуя под собой ног. Но когда Птица ополаскивает заварочный чайник кипятком и вытаскивает свои колдовские мешочки и кухня превращается в тёмный, но дружелюбный и знакомый до последнего кустика лес, а ещё — в деревенский огород, обязательно чужой, так интереснее, и спелая малина манит от самого забора, трудно удержаться, а ещё — в морское побережье, и волны шумят в ушах и лижут босые ноги шершавыми языками (Волк так и не понял, что же за травы пахнут песком и солью, но спросить каждый раз стесняется, да и зачем, пускай это будет тайна) — а Птица долго водит пальцем по грубоватой ткани, а потом вытаскивает по щепотке мелких трав, по одному-два резных листа, опускает их в чайник бережно, точно хрустальные, заливает водой, закрывает крышкой... Тогда Волк подхватывает её на руки или усаживает себе на колени и ждёт тихо-тихо, как ребёнок — новогоднего чуда, боится даже слово произнести, лишь бы не спугнуть. А Птица кладёт голову ему на плечо, и шею греет её дыхание, и сердце так ровно бьётся в груди, хоть отмеряй по нему, сколько ещё настаиваться чаю, прежде чем можно будет достать кружки и разлить его аккуратно-аккуратно, медленно-медленно, чтобы запах заполнил кухню, впитался в обои, в занавески, остался там навсегда — или хотя бы до следующего чаепития. И куда бы ни перенёс чай — в лесную ли чащу, к соседскому ли огороду, на морской ли берег — рядом всегда оказывается Птица. Волк осторожно, почти ласково вдыхает запах её тёплой кожи, проводит кончиками пальцев по волосам, даже если этих волос на самом деле нет под рукой, и чувствует не носом, а чем-то иным, будто бы интуицией, как её невидимые перья пахнут ветром и мокрым асфальтом (Волк помнит это слово, пет-ри-кор, так пахнет земля после дождя). Какой бы чай ни заваривала Птица — он всегда хранит её запах. Поэтому Волк по-прежнему варит только кофе — и кипятит воду, чтобы Птице, вернувшейся с работы, оставалось только поколдовать над травами. А Птица будто бы и не против, Птица с такой нежностью поглаживает синие ромбы на розовом боку заварочного чайника, что и не удивительно ни капли потом обнаруживать её запах ну буквально везде. Волку иногда кажется, он и сам чуточку пахнет Птицей, — столько раз его касались её нежные руки. И не только руки, конечно... Если бы Волку предложили самый дорогой, самый вкусный чай на свете — он бы только рассмеялся. Разве чай ему нужен? Разве в чае дело? Да если бы Птица заваривала самый дешёвый чай из пакетика и не предлагала ни кусочка сахара, чтобы скрасить мерзкий вкус, — это всё равно был бы лучший чай на свете! Ведь это Птица бы опускала пакетики в кружки, а потом сидела на коленях, прижавшись всем телом, обвив руками шею, и её волосы щекотали подбородок; это на неё можно было бы смотреть, пока делаешь глоток за глотком, таять, будто сахар, от её улыбок, касаться её пальцев, и всё это — в совершеннейшей тишине, без единого незначительного слова, вдвоём, почти свидание — о, их никогда не бывает мало! Волк готов научиться бесшумно глотать, лишь бы не портить молчание, мягкое, как один плед на двоих; он даже сахар не всыпает, чтобы не звенеть ложкой, не отвлекаться на это глупое незначительное дело. Рядом Птица — и всё остальное значения не имеет. Чайник с болотной чешуёй негромко посвистывает, и Волк, отыскав на подоконнике прихватку, выключает плиту и снимает чайник на небольшую подставку: ему нравится эта часть ритуала. Если часы не врут, Птица будет с минуты на минуту; и Волк поглядывает на окно, поддёргивает нервно рукава свитера, покачивается с пяток на носки и обратно. Мелькает знакомый алый плащ, распахиваются створки — и Волк, едва способный удержать чайник, ловит Птицу в свои объятия и шепчет жарко: — Выпьем чаю? — шепчет, словно предлагая что-то безумно лично, которое не должен подслушать никто другой, чтобы не вмешался, не испортил... Впрочем, словно ли?..