Глаза саламандры

— А ты знал, что саламандры практикуют групповой секс? Ньют сидит на кровати, прижимаясь спиной к прохладе обоев с унылым рисунком. Одеяло он прижимает к груди, стараясь сберечь остатки уходящего из-под него тепла — тепла, созданного им и Персивалем. Его бьет озноб. По полу разбросана одежда Грейвса, и с ее помощью Ньют собирает осколки воспоминаний о вчерашнем вечере. Пальто, лежащее у входа в комнату — здесь он толкнул Грейвса к стене, встал на цыпочки и прижался своими губами к его, широко провел по ним языком, слизывая запах табака и виски, пока Персиваль сжимал в сильных руках его напряженные ягодицы, а Ньют сладко, развязно стонал в его полуоткрытые губы, лаская руками мускулистые плечи, сбрасывая на пол тяжелое, громоздкое пальто. На тумбочке змеей свернулся шарф — и Ньют помнит, как стягивал его с красивой шеи Персиваля, прежде чем прижаться к ней губами, покрыть кадык десятками легких, невесомых поцелуев, одновременно расстегивая шелковую жилетку, стягивая ее со стонущего, льнущему к его тонким рукам Грейвса. Значит, где-то здесь должна быть и белоснежная рубашка — она полетела на пол вслед за жилеткой, когда Ньют увлекся, целуя кожу над ключицами. Кажется, Персиваль снял ее сам — Ньют в этом не уверен, помнит только, как широко, жадно облизывал его соски, пока Грейвс пытался сдернуть с него брюки. Кстати о брюках… Вот они, около кровати. Его должны быть где-то недалеко, Персиваль не был поклонником долгих предварительных ласк — Ньют едва успел почувствовать тяжесть его члена на своем языке, как Грейвс попросил большего. Внутри он оказался узким и горячим, и Ньют не стал долго терпеть, как можно скорее заменив пальцы ноющим от возбуждения членом. И, черт возьми, ни разу не пожалел об этом. Они так и не нашли в себе сил дойти до кровати — Персиваль выгнулся, как ждущий ласки кот, подставляясь под быстрые движения Ньюта, хрипло выкрикивая его имя, царапая пальцами уродливые обои, пока Ньют насаживал его на свой стоящий колом член — часто, жарко, горячо, до полного изнеможения. Грейвс кончил первым — с именем любовника на губах, отчаянно сжимая одной рукой свой член, и Ньют крепко прихватил его зубами за загривок, сжимая их до тех пор, пока не почувствовал солоноватый вкус крови. Как после этого они дошли до кровати, он не помнил. Помнил только, что заснул с мыслью о том, что Персиваль Грейвс был единственным человеком, который вызывал у него не только желание отдаваться, но и брать — брать со всей жадностью и ненасытностью голодного хищника, чья жажда никогда не будет утолена. Но сейчас… Сейчас все иначе. Персиваль замер у окна — зажженная сигарета между пальцами, голова откинута назад. Серый нью-йоркский рассвет оттеняет контраст черных волос и белой кожи, и Ньют невольно любуется им, зачарованный всем одновременно — запахом сигаретного дыма, ароматом чужого одеколона на своей коже, даже собственной рубашкой, спешно накинутой на плечи его любовника. Рубашка, конечно, ему безнадежно мала — не сходится в плечах, не прикрывает красиво очерченных ягодиц, стройных бедер, на одном из которых — Ньют не видит, но знает — осталось засохшее пятно его спермы. Он не стал его вытирать — зачем? Одного раза все равно никогда не бывает достаточно. — Я бы тоже его практиковал, если бы вы были капельку сговорчивее, — Ньют пожимает плечами, стараясь поглубже спрятаться в колючий кокон, который он себе организовал. — Я сговорчив, — Персиваль гасит окурок и оборачивается, глядя Ньюту прямо в глаза, — а вот Геллерт — нет. Хотя мог бы, я ведь, в конце концов, отдал ему свою личность. И свою жизнь. — Одолжил, — поправляет его Ньют. — И что он тебе пообещал… За это? Ньют научился выдерживать взгляд этих темных глаз. Научился растворяться в нем, как молоко в черном чае, научился наслаждаться похотью, что плещется у них на дне. С Геллертом учиться не было нужды, все получалось само собой. — Покой. Маленькое шале в горах. Камин. Столько книг, сколько я захочу. Свобода? Персиваль пожимает плечами, и Ньют понимает: Геллерт мог бы ничего ему не обещать. Грейвс так устал, что бросил бы свою жизнь к его ногам со словами «Забирай, дерьма не жалко» — Гриндевальду оставалось всего лишь немного подождать. То, что Геллерт что-то ему за нее предложил, было… Милосердием. Почти милостыней. Ньют бы такого не потерпел, и он не представлял, насколько Персиваль должен был устать от самого себя, чтобы принять такую подачку. Грейвс присаживается на край кровати — осторожно. Не знай Ньют его лучше, сказал бы, что робко. Он проводит широкой ладонью по растрепавшейся рыжей шевелюре, и Ньют не может не улыбаться, поймав его полный заботы взгляд. — А что он пообещал тебе? — Ничего, — быстро произносит Ньют, и опускает глаза. Он не может сказать, что остается с Геллертом именно потому, что тот ничего ему не обещает. — Ты мог бы просить о чем угодно, — Грейвс сжимает его подбородок, вздергивает его вверх, заставляя взглянуть в глаза, но Ньют жмурится, точно от яркого света, — он без ума от тебя, ты ведь знаешь? — Ты тоже, — шепчет Ньют, чувствуя, как пальцы Грейвса отпускают его подбородок, скользят вниз, сжимают пульсирующие сонные артерии. Грейвс целует его, не переставая сжимать руку на тонкой шее, и от этого все становится острее — и вкус табачного дыма на собственных губах, и жар чужого тела, прижимающегося к нему сквозь колючее одеяло, и и боль, когда Персиваль прикусывает его нижнюю губу. С Грейвсом больно. Иногда — так хорошо, что больно, иногда — так больно, что хорошо. По-другому невозможно. — Геллерт убьет нас, если узнает, — шепчет Грейвс прямо Ньюту в губы, отбрасывая в сторону колючее одеяло. Тебя, думает Ньют. Геллерт убьет тебя. Потому что ты ничего не значишь для Альбуса. И по этой же причине он никогда не причинит мне вреда серьезнее, чем тот, о котором я его попрошу. И это разбивает мне сердце. А потом Персиваль целует кожу над его кадыком, царапая ее отрастающей щетиной, и Ньюту становится плевать. Плевать на Геллерта, плевать на Альбуса, лишь бы продлить прикосновение горячих ладоней, ласкающих его бока, лишь бы эти чувственные губы, знающие каждый сантиметр его тела, прижимались к его трепещущей шее, срывая с его губ один хриплый стон за другим. Лишь бы это продолжалось. — Я твой, — шепчет Ньют, зарываясь пальцами в волосы Грейвса, чувствуя, как царапают тонкую кожу острые волоски на выбритых висках, — я весь твой, только твой, Персиваль… Они оба знают, что это ложь. Они оба знают, что это не имеет никакого значения. И они оба знают, что не смогут остановиться. Персиваль берет его жадно, грубо, вколачиваясь в податливое тело сильными, быстрыми движениями. Ньют вскрикивает, болезненно сжимаясь на каждом толчке — Грейвс большой, и боль мешается с удовольствием так же неразделимо, как смешиваются воедино их с Персивалем стоны, его — тонкие и прерывистые, и его — рваные и хриплые. — Еще, пожалуйста, — шепчет Ньют, скрещивая лодыжки у него на пояснице, выгибаясь навстречу, царапая короткими, но острыми ногтями сильные плечи, — еще, ради всего святого, еще… Он сам не понимает, что говорит и о чем просит — в такие минуты мир исчезает, остается лишь сладкое чувство заполненности там, внутри, горячее тело над ним, да скользкая от пота кожа под пальцами. Хриплые, красивые стоны Персиваля заполняют все пространство вокруг него, и ничего не остается, кроме их смешавшихся стонов и их переплетенных тел. Он чувствует, что близко — удовольствие теплой волной растекается по позвоночнику, сердце стучит в ушах, как бешеное, пальцы спазматически скользят по чужой коже, и шепчет: — Папочка, я сейчас… И чувствует, как сильные пальцы сжимаются на его тонкой шее. Он закричал бы, если бы мог, но Грейвс держит крепко, и из сжатого чужой ладонью горла вырывается тихий, болезненный хрип. Оргазм настигает его одновременно с удушьем, и Ньют сам не понимает, из-за чего он захлебывается вдохом — то ли от удовольствия, которое заставляет его плоть сжиматься вокруг слишком большого для него члена Грейвса, то ли из-за недостатка кислорода. У него темнеет в глазах, и он успевает услышать оргазменный выдох Грейвса, прежде чем потерять сознание. Ньют приходит в себя скоро. Он обводит взглядом свою крошечную комнату — на полу остались только его вещи. Грейвс, полностью одетый, сидит на краю его узкой кровати и курит. Ньют дрожит, сворачивается калачиком, жмется к бедру Персиваля, трется щекой о плотную ткань его черных брюк. Тот ерошит его золотистые кудри, ласкает шею, на которой уже проявились небольшие, но аккуратные синяки от его сильных пальцев, но ничего не говорит. — Ты можешь… — голос Ньюта хриплый, срывающийся. — Можешь дать мне сигарету? Персиваль молча протягивает ему свою, еще хранящую его тепло, и Ньют обхватывает ее припухшими губами, спешно затягивается — и складывается пополам в сильном приступе кашля. Грейвс ничего не говорит, только гладит его по содрогающейся от спазмов спине. Он отбирает у Ньюта сигарету так же, как протянул ее — молча, уверенно, одним движением красивой руки. А потом произносит: — Поехали со мной. В горы. Будем любоваться снегом, пить глинтвейн и читать книги. Ньют отрицательно качает головой. — Да какого черта! — Персиваль вскакивает с кровати. — Я могу дать тебе — и даю, черт тебя возьми, — все, что тебе нужно. Ты можешь… — Не могу, — обрывает его Ньют, глядя в свою личную пустоту, сквозь Персиваля. Не все, думает Ньют, когда за Персивалем захлопывается дверь. Даже когда ты сжимаешь мою шею, пока я не потеряю сознание, ты касаешься меня так, словно я из фарфора. Ты, как и Тесей, бережешь меня. И именно поэтому мне никогда не будет достаточно ни тебя, ни его.