Всего несколько договорённостей

Море у самой своей поверхности тёплое, как нагретое поутру к завтраку молоко, и ласкается к ступням, плескаясь о них с нарочитой, кокетливой небрежностью. Рябь по воде катает на себе солнечные блики и подбрасывает их к глазам, слепя — Стейнбек только щурится и сдвигает кепи немного на лоб, прячась в полупрозрачную тень, похожую скорее на элегантную вуаль. Штанины комбинезона закатаны в многослойные пышные края пирога, которые в коленных сгибах давят, замедляя кровоток, а ему это ощущение, когда вниз по ногам стекает омертвелое похолодание, до чёртиков нравится, потому что, дождавшись полной бесчувственности, он резко отпускает штанины, позволяя им спуститься в воду и набухнуть влагой, а крови — рвануть скорее вниз, возобновляя свой бег по сосудам и наполняя их теплом. Море тогда кожей ощущается абсолютно горячим, словно набранная ванна. Пахнущий солью и водорослями воздух забивается в ноздри, отчего хочется громко чихнуть, словно нюхнул как следует перцу, и Стейнбек озорно зажимает нос указательным и большим пальцами, хватая воздух ртом, отчего горьковатый привкус как-то миражно оседает на язык. Хотя бы за это стоит любить утренние часы у моря, наполненные спокойствием, когда только рыбацкие лодки виднеются на кромке горизонта, там, где море нестерпимо ярко сверкает переливами солнечного света, и эти тёмные силуэты кажутся чистой воды дефектом зрения. — И снова ты тут, — фраза смешана со всплесками воды, когда из моря показывается макушка Лавкрафта, а затем и сам он по пояс, укладывая руки на края пирса и опуская на них голову. Стейнбек даже не вздрагивает — это тоже часть молчаливой договорённости ритуала, который соблюдается каждый раз, когда череда активных действий Гильдии заканчивается и наступает неопределённый срок передышки, а Лавкрафт исчезает в тот же миг в воде, неизменно возвращаясь, стоит Стейнбеку появиться на пирсе, громыхая нарочито железным ведром и удочкой, которая никогда не используется в итоговом счёте. Он ничего не отвечает, и лишь приветственная усмешка рисуется на губах, как легчайший мазок акварели по альбомному листу. «Я успел соскучиться», — имей Стейнбек желание оформить свои чувства в слова, то они прозвучали бы как-то так, но им это не нужно, ведь это то, что читается между строчек давно знакомого контекста. Шлепки волн о пирс звучат громким шорохом, что доходит до почти беззвучности, чтобы потом грянуть с новой силой, нарастая в одно мгновение. В ушах же Стейнбека шумят ветви и листья, перебираемые ветром, меж них — грохот и свист выпаленных пуль. Правую сторону лица передёргивает судорогой, и, ведомый ею, Стейнбек резко оглядывается через плечо, но позади безлюдная умиротворённость зелёного склона и грубо отёсанные каменные плиты, служащие ступенями. Сведя брови, приходится мотнуть головой, чтобы пулевые визги, перемежающиеся с шебуршанием листвы, стихли. «Всё закончилось. Тишина», — повторяет себе Стейнбек, будто мантру, потому что слух всё также напряжён, а глаза косятся по сторонам в тщетной попытке уловить малейшее движение вроде метнувшегося хищно вытянутого силуэта, распространяющего запах смерти. Щека жмётся к бедру Стейнбека — Лавкрафт слабо трётся, как кот, но на том и замирает, держа глаза прикрытыми, что служит каким-то интимным жестом доверия; Стейнбек вздрагивает от неожиданности и опускает на него взгляд, ошалело моргая. Зато эффект достигнут: напряжение испаряется из тела, уступая место прежней ленивой расслабленности. Теперь так и подмывает провести Лавкрафту рукой по голове, выглаживая глянцевые волосы, и почесать за ухом, наивно и глупо ожидая отклика в виде мурлыканья. Усмехнувшись, Стейнбек переводит взгляд на воду, где мерным колыханием расправляется и собирается крупными оборками белоснежно-полупрозрачная рубашка Лавкрафта, напоминая собой медузу, дрейфующую по течению. И это так подходит ему, дрейфующему по жизни в поисках идеального умиротворения. Лавкрафт не поднимался из воды около… Нескольких месяцев? Не имеет Стейнбек привычки следить за календарём, если дело касается отсчёта какого-то отрезка времени, особенно, если это касается отсутствия Лавкрафта в доступности. И даже сейчас, покоясь головой на коленях Стейнбека, он какой-то отсутствующий, сознанием явно всё там же, где мирно дремал всё прошедшее время. — Там правда спокойно? — солнце вливается Стейнбеку прямо в зрачки, и через всего лишь секунды приходится заслонить глаза ширмой ладони, да и то первые секунды кажется, что глазные яблоки выжжены, принося слепоту. Он ожидает, что Лавкрафт уточняюще переспросит, однако тот только мычит задумчиво и размыкает веки, смотря отстраненно перед собой. Вздох щекочет бедро Стейнбека даже через ткань комбинезона. — На дне вода не дрожит, и муть не поднимается. А ещё, если найти укромное место меж кораллами, камнями и скалами, то можно спать на мягком и нежном песке, — каждое вытянутое апатичной интонацией слово плавно переходит в следующее — Стейнбек знает, что девяносто девять целых и девять десятых всех собеседников Лавкрафта такая манера разговаривать раздражает, однако его всё устраивает: голос Лавкрафта гармонично вмешивается в морской шум, звуча как неотъемлемая, естественная его часть. Тягучие интонации выписывают перед внутренним взором Стейнбека что-то идеальное и… стабильное. Место, где всегда спокойно и нет суеты, спешки, бешено колотящегося сердца, потому что любая секунда — сюжетообразующая, поворотная, как решение съехать на старый неровный грунт с гладкого протянутого шоссе, которое ведёт в ту же стабильность. Взгляд Стейнбека незаметно сползает вниз, на рябую водную поверхность, лижущую его ноги, подлетая до самых коленей, будто домашняя собачка, вылетевшая радостно встречать возвратившегося хозяина. — Спать в море тихо, — Лавкрафт всё гнёт свою линию. С губ Стейнбека срывается невольное «вечно». Затем же он застывает, несколько секунд обдумывая произнесённое, полушёпотом обкатывая несколько раз по языку — и пальцы стискивают чужую рубашку, из которой ожидаемо выжимается вода, оказывающаяся пламенем для мелких ранок и царапин на руках Стейнбека. — Я хочу туда. Хочу уснуть в шелковистом жёлтом песке в полной водной тишине, — у Стейнбека горят глаза, словно у ребёнка в канун рождества, когда по дому вверх по лестнице вьётся аромат имбирного печенья, а от духовки разливается жар. И, глядя в эти глаза, Лавкрафт замирает, даже подняв голову и чуть вытянув вперёд шею — в точности кот, приготовившийся к появлению чужака на горизонте, но затем он как-то смягчается и укладывает голову обратно на чужие колени. В ногах Стейнбека нет мягкой округлости бёдер, однако они продолжают быть самыми уютными на свете — Лавкрафт, пребывая на суше, при каждой возможности зарывается в них лицом и впадает в мгновенный сон, чтобы спустя полминуты, три или полчаса Стейнбек начал в карикатурном возмущении тыкать в его щёку и требовать немедленно освободить телесную территорию. — Ла-а-авкрафт, — тянется тон донельзя капризно, канючаще, и оба понимают, что это лишь пробный заход. Стейнбек всё-таки опускает ладонь на чужой затылок, подушечками пальцев ненавязчиво поглаживая, массируя, потому что он знает — Лавкрафт безотказно млеет от этой ласки, что не может не быть лучшим рычажком для уговоров. — Ты предлагаешь мне тебя утопить, — спустя несколько минут стараний изрекает неспешно Лавкрафт и глаз не приоткрыв — высказывание является всего лишь формальностью, и Стейнбек ликует, пьянея от заведомой победы. — Я предлагаю тебе подарить мне покой, — поправляет он собеседника, зарываясь пальцами в чернильные волосы и пропуская их насквозь. Чистый струящийся шёлк. — А я смогу по-прежнему дремать на твоих коленях? — следующая пауза — вечность, лопающаяся, как мыльный пузырь, стоит Лавкрафту приоткрыть один глаз, напоминая потревоженного дракона. Однако этот дракон сонлив, безынициативен… И помнит, какой руке и за что позволено его гладить и ластить. Памятливый морской дракон. — Разумеется, — и Стейнбек ни секунды не медлит с ответом, как и не сомневается в собственных словах, ведь может ли он отказать тому, кто столь любезно укроет от всех тягостей и тревог. Тогда Лавкрафт отстраняется с нескрываемой неохотой, такой тягучей и ленивой. Глядя на него, Стейнбек кивает сам себе: убеждается, что вкладывает собственную душу в самые верные руки, которые крепко удержат, надёжно донесут до пункта назначения и ни за что не отпустят, если не попросить. Напоследок, словно желая раз и навсегда отпечатать на ладонях рисунок дощатых, выступить, подцепить, как воспоминание, занозу и ощутить нагретую солнцем древесину, Стейнбек сжимает края пирса и держится на одних руках, телом уже вытянувшийся и готовый соскользнуть в воду. Последние вдохи особенно глубокие, как отдающие должное наземному миру; морской воздух, как и всегда, сочный и вызывающий свербение в носу, на самых краях ноздрей. — Слишком медленно, — тягучие слова Лавкрафта капают на ухо, стекая постепенно на плечи; на него перепрыгивает взгляд и, после соприкосновения с солнцем, он видится одним чёрным выжженным силуэтом со светящимся контуром. Стейнбек кивает понимающе и усмехается, ведь не в привычках Лавкрафта спешить куда-либо, что, впрочем, остаётся непрокомментированным, потому что как раз не в привычках Стейнбека тратить слова попусту. Он разводит воду руками — ощущение густой податливости создает иллюзию морской приветливости — а затем длинные цепкие пальцы Лавкрафта обхватывают за запястья и тянут за собой вниз. Вода смыкается над головой — вмиг соштопанные края. Глаза жжёт, когда Стейнбек распахивает их и запрокидывает голову, смотря в колеблющуюся зеркальную обратную сторону поверхности воды, которая стремительно отдаляется от него, и хочется протянуть к ней руку, струнно натягивая пальцы. Тишина моря гудит, но так отдалённо, словно шум находится на планете, в то время как Стейнбек в космосе и силится расслышать голоса людей сквозь подушку этого огромного расстояния. Кажется, он пребывает в воде и целую вечность, и считанные секунды — после лёгкие постепенно начинает сжимать в огромном невидимом кулаке, грудную клетку сдавливает со всех сторон, заставляя каркас опасно скрипеть. Давит и на голову, вышибая, буквально выдавливая все мысли и оставляя стучащее истошно в стенки черепа: «Воздух-вдох, воздух-вдох, воздух-вдох», — Стейнбек хмурится, потому что тело глупое и подвластное первобытным инстинктам, которые заставляют рваться прочь из чужой твёрдой хватки вверх, спасаясь, и это иррационально — спасаться от не просто желания, а стремления всей души. Рот распахивается в немом стоне, и из него вырываются пузырьки воздуха; Стейнбек ощущает давление сильнее, и гул переносится уже в замкнутое пространство его головы, вытесняя с места управления разум. И руки тянутся вверх… Чужие глаза заслоняют пространство, разделяющее трепыхающееся в панике тело и тонкую грань воды, за которой раскрывается весь мир, и впиваются, мерещится, в самую душу. И Стейнбек, наконец, замирает, сумев совладать с собой: Лавкрафт глядит на него расслабленно, точно наблюдает ход какой-то реакции, должной доказать давно выведенную теорию, и это… Завораживает. А затем его ладони ложатся на плечи Стейнбека и держат крепко, цепко, не допуская неповиновения, мысль о чём, в общем-то, и не возникает. Если на суше Лавкрафт апатичен, то в окружении морской стихии от него веет доселе неощущаемой силой. Рот в рот — ладонь перемещается на затылок, властно привлекая, в горле булькает, но Стейнбек покорен, жмёт меж пальцев рубашку Лавкрафта и сам льнёт к нему всем телом, распахиваясь весь до трепетной нежной откровенности. «Теперь тише. Расслабься. Всё хорошо», — шёпот льётся прямо в ухо, а Стейнбек и не успевает заметить, когда чужие губы успевают к нему переместиться. И медленное погружение ко дну, к которому одни только наполнившиеся влагой вещи тянут, ускоряется: Лавкрафт наваливается своим телом и ускоряет это движение. Чем ниже — тем ярче солнечный свет, отдельными росчерками лучей рвущийся сквозь толщу воды и сверкающе отражающийся на обратной серебристой стороне воды, похожей на тончайшую плёнку ртути. Абсолютно неизвестна скорость погружения; единственное, что Стейнбек знает точно — он похож на ту медузу, что постепенно, с кажущимся отсутствием движения спускается вниз. Руки Лавкрафта обнимают надёжно за пояс — нос Стейнбека кончиком устраивается в ямке его шеи прямо за мочкой уха. Всё сильнее хочется спать: в носоглотке жжёт, словно остатки вырванной желчью, и это чувство знакомо Стейнбеку с детства, когда, не успев ещё толком вынырнуть из озера, купаться в которое вечно бегал летними душными днями, начинал делать жадный вдох и тут же давился водой, жгущей изнутри, несмотря на свою пресность. Чем ближе ко дну — тем темнее вокруг, и по коже с прихлёстом проносятся порывы холодного чистого течения, а глаза… Глаза слипаются. И Лавкрафт кажется таким тёплым, домашним и родным. «Скоро уже», — он, вроде бы, шепчет что-то подобное, но половина букв и даже слогов в сознании Стейнбека куда-то проваливаются и падают-падают-падают безвозвратно, падают в темноту, таящуюся терпеливо за заслонкой опускающихся век. Внутри ровно. Так, должно быть, чувствовали себя моряки, оплетённые нитями завораживающего пения русалок, когда их относили на морское дно, обнимая крепко, что не вырваться (не в счёт то, что и не хочется), и шепча обещания о том, как будет сладко среди зарослей водорослей, мелькающих пёстрых рыбок и оглаженных морем камней. Ассоциация заставляет губы дрогнуть в усмешке, и затем Стейнбек ласковой признательностью льнёт щекой к плечу Лавкрафта, трётся — от одной фантазии обо всём этом внутри сладко поджимается, и плевать, что над ухом раздаётся краткое и сдержанное: «Подожди ты, ещё плеваться и рваться обратно будешь». Стейнбек уверен, что не будет, и ловит чужую руку, сплетая чужие пальцы со своими. В конце концов, никто не смог доказать, что унесённые русалками моряки захлёбывались и умирали.