В сердце декабря

Зима — это никогда не счастье и огоньки на ёлке, зима — это холод, голод и синяки на коже, потому что гололёд только и ждёт, чтобы вывернуть тебе ноги вместе с костями. Зима — это простуда, жар и гадкое молоко с мёдом, которое Саша на дух не переносит. Саша, быть честной, вообще на улицу не выходит — она гордо называет себя интровертом и дома исписывает листы мелким неразборчивым почерком. Катя трижды плевала на все ее протесты; четырежды — на дикий северный ветер и на метель. Они привыкли жить тут, в вечном морозе, в тучах, снегом сыпавших в мае, почти не видя солнца. Саша мечтает однажды уехать на юга, в теплые жаркие лета; Катя рождена для севера, рассекает перед ней в лёгкой кожанке и совсем не боится сводящего скулы холода. Катя — под стать серому Архангельску, — выкована из железа, из стали. Сталь старая, ржавеет, крошится, но упорно пытается сохранить ослепляющий блеск и сияние. Катя привыкла сиять и совершенно растерялась, когда жизнь вместо распростёртых объятий приняла ее с пощечиной. Вот тогда-то они и встретились. Катя, у которой внезапно не осталось никого, и Саша, у которой изначально никого и не было. Она не знает, почему впустила в дом избитую поломанную девушку. Саша абсолютно не знает, зачем хвостом ходит за ней, зачем бинтует сбитые в кровь костяшки, зачем слушает революционный бред, который Катя шепчет ей на ухо перед сном. Саша знает, что надо, потому что иначе они обе пропадут. Катя привыкла грабить и бить напрямик, алкоголем и сигаретами забивая остатки боли. «Курение убивает», — «Я тоже. Мы отлично друг другу подходим» — в золотой сборник цитат бы записать черной гелевой ручкой — чтобы на века. Маленькая кухня однушки насквозь пропахла дымом и табаком — удивительно, но Саша не против. За окном вьюга, снег кормит серые сугробы, а от Катиного присутствия в доме разливается тепло, хотя руки у нее ледяные. Катя смеётся рвано: «Смотри, это сердце у меня дохнет, скоро одним клубом сгнивших мышц станет. Придёшь на похороны к братской могиле?» — и глядит в душу своими стальными глазами. Саша говорит, что надо меньше пить, меньше курить, меньше бывать в той бешеной резне в темных переулках, где Катя почти живёт. Саша — маленькая правильная девочка, которая рисует цветастые плакаты на ОБЖ. Нет, мама, что ты, я не курю. Нет, пепельница на подоконнике — не моя. Это сосед Валера зачастил с визитами. Вот, спасаюсь от его душеспасительных бесед. Да, мама, по соль. Нет, папа не приходил. Мама в вечной командировке, отчаянно рвёт мышцы на работе, Саша чувствует смутную вину за то, что они живут в достатке. За то, что вот сахарница на столе стоит, и сахар в ней - до краёв и навсегда. У Кати мамы нет — мама в наркодиспансере; папа гниёт в цинковом гробу. Государству на Катеньку поебать, но, может, это и к лучшему — так Саше постоянно говорят голоса в голове Кати. Она ведь родителей никогда не любила. А на немой вопрос «почему» Катя доверчиво открывает ей дорожку от заживших сигаретных ожогов на шее. Дальше — больше: на пятках, на плече, под рукой, ещё — шрамы от пряжки на спине. «Вот так меня, — говорит, — любили. И теперь я никого не люблю». Саша не знает, как можно не любить, она уже потихоньку учится по лицу угадывать, какой из нескольких десятков сортов чая нравится Кате больше. И тащит ей именную чашку — на Новый Год. И зовёт прогуляться. Так, по улице. «Сто лет там не была, — улыбается. — Ровно до тех пор, пока ты не пришла». Катя ворчит что-то неразборчиво: про то, что от нее скоро люди будут шарахаться, про то, что она ей — не друг и не пара, и много разного другого бреда, но ушастую шапочку на голове поправляет заботливо. Наверное, да, всё-таки любит. — Мне холодно. Пошли домой. — У меня нет дома. Саша заинтересованно приподнимает бровь. С ядом в голосе, наверняка от самой Кати и набравшимся, говорит ей в таком случае выметаться и прихватить с собой третью кожанку на ее любимом офисном стуле. Катя смеется, кивает, но извиняться даже не думает. Они обе не заметили, как Катя внезапно переселилась к ней полностью и насовсем, хотя переселяться было особо неоткуда. У нее и правда не было дома, думается, пока однажды она не ввалилась в потрепанную квартирку с обшарпанной дверью на самой окраине. Саша настолько привыкла к ней, что уже не видит жизни без Кати. Если её не станет, Саша, может быть, исчезнет, как мираж. Они сидят на лавочке у подъезда, игнорируя воющую метель. Они переплетают пальцы, Катя удивленно смотрит на это зрелище; потом одновременно отворачиваются, не в силах смотреть. В их мире нельзя любить так, нельзя касаться — на публике. Нельзя, если не хочешь получить осколок свинца в висок, а по-честному — верёвку под шею, потому что тратить оружие на детишек никто даже не подумает. Сохранение популяции, родословная и всё такое. Где-то рядом храм, заунывно воют молитвы. Двадцать четвёртое, католическое Рождество. Зима щерится на них льдом. Иногда Саше кажется, что она может читать Катю, как открытую книгу, слишком она прямолинейна и проста, да только в книге той — рукописи безумца. Иногда Саше кажется, что она сама бесповоротно сошла с ума ровно в тот момент, когда открыла ей дверь. В храме поминают погибших на войне, Катя увлеченно ругается, говоря, что война — целиком и полностью их вина. Это единственная мысль, которую можно уловить в бессвязном потоке мата. — Твой отец был сапожником. — Он был пушечным мясом. — Мы не лучше. Саша сжимает руки в кулаки, иней на ресницах, кажется, тает. Катя испуганно — впервые искренне, — утирает у неё слезы, немо спрашивая, все ли в порядке - в порядке что угодно, но только не Саша. Осознание, что Катя в любой момент может исчезнуть, как их отцы, накрывает и утягивает в снежную бурю с головой, и терять времени больше нельзя. — Я тебя люблю, — выпаливает она вдруг, жмурится от страха и холода. Катя ничего не отвечает, только опаляет дыханием. Губы у Кати тоже отдают сталью, потрескавшиеся на морозе, тёплые, горячие, на языке вкус крепкого черного чая. От волос пахнет табаком, но они обе им пропитались так, что не отличить. Саша пытается отдышаться, и ей чудится, что где-то сейчас в лоб должна ввинтиться пуля, но ничего не происходит. Они одни в этом дворе, в этом мире, в сердце декабря и его бесконечной метели. Рука в руке — и до конца времен… Они переплетают пальцы крепче, и Саша улыбается. Катя неумело кривит губы в ответ. — Мне холодно. Пошли домой. — Зачем? — Я сделаю тебе кофе. Любой. Может быть, даже со сливками. Катя смеется, и, побежденная, поднимает руки. Дома пахнет кофе, старыми книгами и сигаретами. В следующий раз она выходит покурить на балкон. Саша ворчит устало, что у нее так скоро рак лёгких будет, но Катя просто улыбается ей одной из тех своих улыбок, которые моментально выбивают из рук оружие и мысли — из головы. И целует. Где-то за окном Рождество; декабрь сыплет серым снегом, вдалеке сталью громыхает война и солдаты чеканят шаг по главной площади, но им обеим на это безнадежно плевать.