Рождество

Через вокзальную площадь, кишащую чемоданами, людьми и трамваями, мы вышли на Karl Johan — непостижимым образом еще более оживленную, туристически-восторженную, хлопающую в ладоши в приступе безудержного веселья, раскрашенную фасадной подсветкой и перетянутую вдоль и поперек рождественскими колокольчиками и лентами гирлянд. Казалось, какой-то безумный Юлениссе раскурил гигантский косяк, а потом взял ее, улицу — вместе с прохожими, с проплывающими над тротуарами шуршащими пакетами, с магазинами, барами, фонарями и светофорами — взял и с головой обмакнул в рождество, потряс немного, стряхивая самые густые капли, и тут же брызнул сверху золотыми сахарными бусинами, мармеладными мишками, шоколадной стружкой и разноцветной посыпкой для тортов. Куда бы ни упирался взгляд, в каждой витрине, в каждом углу, на каждом мало-мальски подходящем возвышении, словно привязанные за поводок в ожидании хозяина, терпеливо сидели, изредка переминаясь озябшими лапами, рождественские елки. Украшенные шарами и звездами, они послушно охраняли непременную груду декоративных подарков с блестящими бантами и незаполненными ярлычками «Для — от». Последний раз я был в центре достаточно давно, а перед рождеством — так и вовсе много лет назад, в детстве, когда суета вокруг, мерцающие огни и музыка из динамиков, выведенных на улицу по случаю праздника, не только не раздражали, а наоборот: создавали невероятное, щекочущее горло и заставляющее хихикать, зажимая варежкой рот, ощущение скорого чуда. Какого-то невероятного события — удивительного, уникального, единственного на миллион лет, которое могло и должно было прозойти только со мной, Тарьяй Сандвиком Му, восьми лет от роду, сжимающим отцовскую ладонь перед витриной магазина игрушек, где из крохотных кирпичиков Лего был выстроен целый город. Ощущение чуда. Пропавшее со временем, отставшее где-то по дороге, присевшее завязать шнурок на ботинке — и вот уже скрытое поворотом, потом еще одним, и еще углом, стеной, домом, деревом, автобусной остановкой… Кажется, потерянное, но теперь, вдруг… Теперь чудо шагало рядом на длинных ногах, болтало чепуху, поминутно фыркая и шмыгая покрасневшим носом, и держало меня за руку. На Акершгата мы свернули вниз, к воде, и, минуя боковые улицы и площадь с памятником Перчатке*, вышли на набережную. Оттуда была хорошо видна крепость Акершхюс, пламенеющая красным на фоне черной матовой воды фьорда — суровая, угрюмая, похожая на штаб-квартиру инквизиции или на таинственный замок, где, то и дело насмерть травились короли, сходили с ума королевы и в неотапливаемых по случаю средневековья помещениях острыми предметами тыкали друг в друга разнообразные наследные принцы. Перед ратушей, между деревьев, опутанных вдоль ствола и по всей кроне плотной паутиной лампочек, сидели, стояли, наклонялись друг к другу скульптуры «ждущих». По-обыкновению тревожно поглядывая на горизонт, уже почти неразличимый в сумерках, они продрогло кутали носы в оранжевые вязаные шарфы** и поминутно одергивали маленьких каменных детей, наперегонки ловящих на язык редкие пушистые снежинки. У Акербрюгге, бок о бок с белыми прогулочными катерами, теперь пустыми, похожими на тяжелые дрейфующие льдины, ежились рыболовные моторки и мерно поскрипывали парусники со сложенными на зиму парусами — обескрыленные и оттого какие-то голые, неуклюжие, смущенные. Те и другие были стреножены гирляндами, протянутыми по палубам, вдоль рей и мачт, и походили на упакованные рождественские подарки. Огоньки подрагивали и отражались в воде, так что с близкого расстояния казалось, что фьорд мерцает необычно ярким, переливающимся свечением, словно совсем рядом с поверхностью дрейфует какой-то экзотический планктон. Он засунул обе наши руки себе в карман пальто и потирал большим пальцем мою ладонь, пока мы шли вдоль пристани дальше, вглубь, мимо дорогих многоэтажных домов с огромными панорамными окнами, щедро увитых по перилам балконов подсветкой, между пляшущих у самой земли красно-оранжевых факельных огней, простирающих руки, отбрасываюших на каменные плиты причудливые, тревожные тени; вперед, по изогнутым мостикам, через каналы, до музея современного искусства, за которым кончалась асфальтированная дорожка и вместе с ней, казалось, весь город — все его улицы, магазины, пешеходные переходы и переполненные трамваи — вся земная твердыня, где начиналось густое черное небо и где на холодную гальку с глухим шорохом набегала волна. Я думал, он снова станет рассказывать что-то, но, стоя почти у самой воды, он был необычно тих и задумчив, только обнял меня, прижал к себе и держал так некоторое время, чуть покачивая, где-то у виска глубоко забирая мой запах, а потом выдыхая его в шею теплыми влажными струями. Ветер налетал порывами, и первым моим инстинктивным желанием было заслониться им, спрятаться за него, вжаться до упора, а потом пройти сквозь и остаться внутри, раствориться в его тепле, которым он в тот момент, как и всегда, делился так щедро. Но вместо этого я вытянул руки — у манжетов зима тут же радостно укусила оголившуюся кожу — и стал согревающе растирать его спину и плечи. Он с видимым удовольствием поежился и довольно промычал что-то. - У тебя холодный нос, — пробормотал я наконец. - Значит, я здоров, — негромко фыркнул он, а потом чуть откинул голову и заглянул мне в лицо. Я стянул с ладони перчатку и осторожно потер покрасневшую кожу на кончике и у крыльев. Он засмеялся. - Так лучше? - Намного, — он улыбнулся и мимолетно поймал мои пальцы губами. — Пойдем дальше? - Пойдем. На площади у парламента, перед светящимся фасадом Гранд Отеля, убранного к празднику богато и элегантно, он снова обнял меня за плечи и спросил: - Или, хочешь, снимем там номер?.. Запрокинув голову, он рассматривал роскошный мерцающий дворец, словно рукой невидимого сказочника нарисованный на зимнем небе: протянутые по фасаду гирлянды, подсвеченные часы на вершине, раскинутые спрутами вифлеемские звезды и стилизованные свечи в окнах, выставленные по балконам елки — эти не жались продрогло на мостовых, а вельможами взирали на суету праздного люда сверху, степенно, то и дело поправляя драгоценные одежды красных шаров, оттороченные белым снежным кружевом. Огоньки отражались в его глазах, как совсем недавно в темной глади воды, множились, кружились, играли друг с другом — яркие, быстрые, озорные — зажигали синеву лучистым светом и бросали разноцветные отблески на его лицо, озаряя его, и меня вместе с ним, и целый наш мир. Он всегда подтрунивал над собой, над своей привлекательностью, над внешним видом, над тем, как воспринимали его люди. Все его шутки в стиле «зато я самый красивый» никогда не были более, чем шутками, никогда не переходили некую грань реальности, оставаясь для него не более чем кодовой фразой, одной из тех, что мы общались друг с другом, вроде «ты еще такой молодой, вот станешь постарше — поймешь». «Посмотри на меня, разве у тебя не захватывает дух от того, какой я красавец». Это был не сарказм, но определенно ирония, в которую мы — и об этом я думал теперь с невообразимым облегчением — каким-то непостижимым образом сумели превратить ту страшную и несправедливую мысль, с которой он, по жестокости отца, жил много лет: будто бы в нем не было никакого иного содержания, ничего стоящего, ничего сколько-нибудь достойного похвалы, кроме привлекательного лица. О, да: он был красив объективно, я знал это с самого начала, с самой первой минуты, когда посмотрел на сцену. Люди улыбались, глядя на него, еще даже не заговорив, не поймав его ответного взгляда, не испытав на себе силы его собственной улыбки. Людям нравилось смотреть на него, рассматривать — как картину, скульптуру, фотографию на обложке глянцевого журнала. Он был для них обобщенным образом привлекательного молодого мужчины с невероятной улыбкой, и за этим фасадом не угадывались ни разочарования, ни боль, ни страхи — точно так же, как за фасадом рождественского Гранд Отеля, не было видно обшарпанных складских помещений, тесных и темных кладовых или мусорных баков. Но да — он был красив. Так и писали тогда, сразу после Скам, в самом начале, когда он одно за другим еще давал интервью, когда пресса выстраивалась в очередь, чтобы задать ему очередной вопрос. «Красивый, привлекательный, чертовски сексуальный», — писали они тогда. А для меня… Для меня он был все это — и гораздо, невероятно, неисчислимо больше. Для меня его безусловная физическая привлекательность — публичная, как выразительные глаза, или скрытая, глубоко личная, видимая только мне, как тонкая перламутровая кожа на внутренней стороне запястий или изгиб набухшей на шее вены, когда он запрокидывал голову, кончая, — для меня она стала со временем лишь только одним из элементов, частью его натуры, дополнением к теплу его рук, его взгляду, его ласкающему сердцу. Со временем, когда я разглядел его внутреннюю красоту и увидел, как сильно и ярко она горела, форма его носа, губ, подбородка перестали играть какую бы то ни было роль, я перестал различать их, перестал выделять их в нем. Но теперь, в мягком свете еще не наступившего рождества, с танцующими в синих глазах искрами, с этой его-моей улыбкой, и освещенным словно изнутри лицом, я снова вдруг заметил, а скорее просто вспомнил, как невероятно он был красив, как насыщенно, как почти пугающе — настолько, что, взглянув, я не мог оторвать от него взгляда. - Хочешь? Он посмотрел на меня и улыбнулся. - В отель?.. Нет, — я покачал головой и улыбнулся в ответ, — лучше пойдем домой. - Правда?.. Да, он был красив. Но в его красоте не было ни малейшей моей заслуги. Ничего, что я когда-либо сделал в жизни, не могло изменить или повлиять на этот факт. Существовал ли я в этом мире или не был бы никогда рожден — он был бы красивым все равно. Зато… Зато со мной он был счастлив. Он стоял и смотрел на меня, ожидая ответа, и у него был невероятно счастливый вид, как будто все его мечты и желания наконец сбылись. Он был счастлив рядом со мной. Со мной!.. Я — я сделал его счастливым, я смог сделать это — только я. Из всех этих людей — сотен? тысяч? — тех, кого он встречал на своем пути, кто восхищался им, кто хотел быть с ним рядом — на фотографии или в постели — кто мог бы любить его, мог бы делить с ним одну сигарету на двоих, мог бы покупать ему корнетто по воскресеньям… Он мог бы быть счастлив с кем угодно. Но он выбрал быть счастливым именно со мной. Мог ли я представить себе это тогда, в самом начале? Когда при одном только взгляде украдкой в его сторону у меня начинало подстреленно биться сердце? Конечно, не мог: я не посмел бы. Зато теперь я знал это четко: он счастлив со мной, и в моих силах делать его счастливым и дальше. - Правда?.. - Правда, — я кивнул. - Хорошо, — он шмыгнул носом. — Я хотел подарить тебе сказку, но раз так — пеняй на себя. Я рассмеялся, и он, помедлив только секунду для вида, рассмеялся вместе со мной, а потом поцеловал в лоб. - Да-да, я знаю, — проворчал я с напускным смирением, — во мне нет ничего живого. И никакой романтики. Я черствый… сухарь. - Вот именно! — воскликнул он радостно. — Как перечное печенье с прошлого рождества!.. В знак согласия я нарочито тяжело вздохнул. - Но это ничего, — продолжил он затем, как-то странно ухмыльнувшись. — Это мы сейчас исправим! - В каком это смысле «исправим»?! Вместо ответа он многозначительно поднял брови и, сверкая глазами, кивнул в сторону, где, подгоняемые истошными детскими визгами и механической музыкой, ездили по кругу пластиковые лошадки с нарисованными сбруями и плюмажем, и откуда начиналась рождественская ярмарка. Еще не вполне понимая, во что ввязался, я недоверчиво глянул на него, потом в сторону и снова на него… А потом до меня дошло, и я стал пятиться назад - О, нет! Даже не думай! Только не это!.. - Пошли-пошли! — он тут же крепко схватил меня за руку. - Холм, нет!.. Оставь меня в покое со своей ярмаркой!.. Я не пойду! Ты слышишь меня?! Туда вообще не ходят нормальные люди!.. Это делается для туристов и для таких восторженных идиотов, как ты!.. Холм!.. Не трогай меня!.. - Ты просто обязан почувствовать дух рождества, не сопротивляйся!.. - В задницу себе засунь свой дух!.. Холм!.. Поставь меня на место!.. Твою мать!.. Безуспешно упираясь в скользкий раскатанный тротуар, я пытался цепляться за фонари, деревья и светофорный столб на перекрестке и, совершенно не в состоянии остановиться, смеялся так, что ломило в груди. Хохоча сам, он с легкостью отрывал мои руки от перекладин и ветвей, ловко перехватывал поперек пояса и, кажется, без всякой натуги, тащил вперед. Несколько раз я успешно вырывался и даже отскочил в сторону входа в метро, но за пару шагов он нагонял меня снова, снова хватал, разворачивал и толкал впереди себя: - Ну уж нет, никуда ты не пойдешь! - Холм, блять!.. - Смотри, как там весело!.. Мы тебя прокатим и… - Да иди ты!.. Не надо меня катать!.. Холм!.. Я не пойду!.. Уже на самом верху расчерканного неоном «парижского колеса»***, когда и сама ярмарка, и розово-голубой каток на залитом фонтане, и огни Гранд Отеля мерцали и шумели далеко под ногами, он протянул мне яблоко — большое, яркое, глянцево-блестящее яблоко на палочке, покрытое ядовито-красной глазурью и украшенное сверху марципановыми листиками, которое полчаса назад увидел на витрине одного из киосков и которое «О, яблоки в глазури! Мы непременно должны взять, какое же рождество без этого! Вот увидишь, тебе понравится!..». - Хочешь?.. Я медленно отвел глаза от поручня, за который, как только мы тронулись — кажется, часа два назад, не меньше — ухватился с такой силой, что заломило пальцы, и вперил в него красноречивый взгляд. - Что я хочу, Холм, так это врезать тебе… И как только… Как только мы окажемся на земле, я непременно так и… Вместо ответа, он резко двинулся на сиденье, и кабинка слегка качнулась в сторону. - Я убью тебя, — пробормотал я, крепче обхватывая металл. — Прямо сегодня… Вот только… И тогда сразу — долбану чем-нибудь тяжелым… - Ну-ну, — насмешливо проворковал он, пригибаясь, чтобы заглянуть мне в лицо. — Не надо бояться… котеночек. Я с тобой. Ты это… не один, ага. Он старательно сжимал перепачканные глазурью губы, выдавая клокочущий внутри хохот каким-то придушенным бульканьем и пытаясь придать лицу выражение искреннего участия: - Хочешь яблоко?.. - Сказать тебе, — начал я, и сам от его вида едва сдерживая смех, — куда ты можешь засунуть себе свое яблоко?.. Он фыркнул, а потом с усилием взял себя в руки, снова натянул маску серьезности и, прищелкнув языком, отрицательно покачал головой. - Нет, туда не поместится… по крайней мере сразу. Лучше, — он пошарил свободной ладонью в кармане и вытащил полосатый бумажный пакетик, — лучше жареный миндаль, дать тебе?.. - Ненавижу тебя, Холм… Тебя и твои дурацкие эпатажные выходки! Какого хера… Не дожидаясь конца тирады, он придвинулся ближе, пару раз оглянулся по сторонам, раздумывая, куда бы деть яблоко, и в конце концов просто положил его обратно в обертку. Затем высыпал несколько ядер на ладонь и поднес к моему лицу. - Убери это от меня! — я фыркнул, но все равно мотнул головой в сторону, по-прежнему крепко держась за поручень. — Я тебе не голубь, чтобы с руки жрать!.. - Попробуй, это вкусно, — он снова поднял ладонь и улыбнулся, уже не насмешливо, не подначивая, как буквально секунду назад, а тихо и ободряюще, ласково, тепло. Я посмотрел на него, и он чуть кивнул, словно бы прося просто довериться. Я вздохнул и, не сводя с него взгляда, губами взял обжаренные в сахаре орехи. - Вкусно?.. - Не знаю. - А так?.. Высыпав остатки обратно в пакет, он отряхнул ладони, а затем осторожно и медленно отнял мои руки от поручня — сначала одну, потом другую — потер немного в своих и тепло подышал сверху. Мягко положил себе на колени и выпрямился, намеренно не совершая резких движений, чтобы не нарушить равновесия. - Держись за меня. Он снова взял орехи в горсть и поднес ладонь к моим губам. - А так?.. - Опять мелодрама, — безуспешно стараясь прикусить на губах улыбку, пробормотал я, подхватывая несколько ядер и попутно слизывая с кожи крупинки сахара. Синий взгляд потеплел, заискрился озорными смешинками. - Она самая. Но все же не такая, какую устроил ты, когда мы только садились… - Чего это я устроил?! - Ну как же? — он изумленно распахнул глаза и поднял брови. — А кто вопил «Только через мой труп!.. Поставь меня обратно!.. Ты знаешь, какой процент несчастных случаев в парках развлечений?!» - Очень большой!.. - Большой, — наигранно-укоризненно он покачал головой. — Мне было стыдно за тебя перед… ну, вот ним, в будке который. Он, правда, вряд ли понимает по-норвежски… но это ничего не меняет! Очень стыдно!.. - Ага, не больше, чем мне, — парировал я, прожевывая, — когда ты полчаса назад ухватился за это чертово яблоко и вел себя совершенно невменяемо!.. - Чего это невменяемо?! — воскликнул он. — Все так ведут себя на рождественской ярмарке! Все, кроме застарелых… зачерствевших… как прошлогоднее перечное печенье… таких… Он мимолетно глянул в небо, подыскивая наиболее удачный вариант. - Таких омертвевших внутри — лучше и не скажешь!.. Таких омертвевших внутри особей, как ты! Секунду мы смотрели друг на друга, а потом одновременно, как по команде, фыркнули. - Холм, тебе сколько лет?.. Он смешно дернул носом и шмыгнул. - Ну, глинтвейн мне продают… И, кстати, надо бы взять еще. И еще миндаля, а то ты у меня почти весь слопал!.. А что?.. - А то, — заключил я многозначительно. - Что — то? - То!.. - Ясно, — он снова фыркнул, теперь насмешливо, явно не скрывая иронии. — Так еще будешь?.. - Давай сюда свой миндаль… И сам ешь!.. Молча! Я хоть отдохну немного… Более не споря, он дал мне взять еще несколько ядер, запрокинул остатки в рот, лизнул напоследок ладонь и, улыбаясь, стал жевать, поминутно то смешливо поглядывая на меня, то смотря вниз, на приближающийся город. Орехи были вкусными, хрустко лопались на зубах и чуть-чуть царапали язык запекшейся сахарной корочкой, оставляя после себя насыщенный карамельный аромат. Уже потом, несколько часов спустя, когда после ужина мы лежали в постели и он кружил ладонями по моей спине, на его губах мне все еще чудился этот вкус — сладкого жареного миндаля, в который то и дело неожиданно врывалась острая кислинка яблочной глазури. - Тебе страшно? Он вытянул длинные ноги, осторожно придвинулся ближе к центру, обнял своими коленями мои и накрыл руками ладони. - Иногда, — я посмотрел на него прямо, а потом улыбнулся и покачал головой. — Но не сейчас. - Хорошо. Он улыбнулся тоже и кивнул, словно каким-то своим мыслям, и тут его взгляд вдруг зацепился за противоположную сторону ярмарки, хорошо различимую даже с небольшой высоты, где над многочисленными арками, установленными параллельно друг другу на манер длинного тоннеля, был накинут полог ярко-светящейся праздничной иллюминации, создававший эффект искристого золотого дождя, струящегося с неба по дугам вниз, на снег. Он посмотрел туда один раз — сначала машинально, просто реагируя на источник света, потом второй — чуть вытянув шею, уже осмысленно, с интересом, затем на меня, и снова туда, а когда, наконец, окончательно вернулся ко мне смеющимся взглядом, где уже вовсю плясали чертики, я, как мог драматично, вздохнул, закатил глаза и в голос простонал: - Хорошо… Давай… Давай пойдем туда тоже, давай… Ты еще не всех тут достал, не все орехи перегрыз и не весь глинтвейн выхлестал… И не все варежки еще перемерял… господи… Он громко фыркнул, состроил уморительную гримасу и довольно заерзал на сиденье. И снова в нем это было — это «детское», озорное, когда за секунду он превращался из взрослого, ступающего осторожно, почти опасливо, тащущего за собой по асфальту тяжелый чемодан камней, в маленького ребенка с распахнутыми удивленными глазами, бесхитростного, где-то наивного, открытого миру до самой последней створки, до самого крошечного чердачного окошка, заразительно хохочущего и шаловливого — ребенка, при взгляде на которого я не мог не смеяться сам. Как не мог никто: устоять перед ним в такие минуты было совершенно невозможно. Он легко перевоплощался из одного в другое, сам не замечая, когда это случается, не думая, отчего и как в такие минуты он выглядит со стороны, не производит ли впечатление человека попросту незрелого, инфантильного, даже в какой-то степени смешного — нет: это происходило всегда естественно, в этом был он весь: временами старше меня — намного, на столетие, на целую жизнь, — а временами мне хотелось взять его за руку, поправить шарф и шапочку с помпоном на макушке и повести есть мороженое, слушая, как по пути он снова и снова — старательно делая вид, что не имеет в виду ничего особенного, а на самом деле до трогательного неуклюже и очевидно — рассуждает о том, как на самом деле удобно держать в городских квартирах маленьких черно-белых собачек… На обратном пути пошел снег. Сначала легко, невесомо, медленно кружа в воздухе крупными хлопьями для завтрака в пудровой обсыпке, а потом сильнее, настойчивее — повалил, заискрил под фонарями, затанцевал на ветру, стал забираться под воротник и манжеты перчаток, игриво бросаться под ноги, ластиться, виснуть на коленях. Небо зримо опускалось, становилось более плотным, почти осязаемым, но не давило, не душило громадой, а словно бы обволакивало, обнимало нежно, качало в гигантских белых ладонях. Мы собирались вернуться домой на трамвае, но в последний момент, будто очарованные этим внезапным снегопадом, в один голос предложили идти пешком. Он снова держал меня за руку и на этот раз что-то рассказывал, изредка поворачиваясь всем корпусом, чтобы снег не попал за шиворот, и сине поблескивая глазами из-под низко натянутой на лоб шапки. Я шел рядом, кивал и улыбался. Я был так счастлив в тот момент, что на слова просто не было сил.