«Лучшее, что хранится в тайниках нашей памяти, — вне нас; оно — в порыве ветра с дождем, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге, — всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, все-таки довести нас до слез.»*
Тяжелое дыхание и шуршание простыней разносилось по спальне — то была музыка отчаяния, играющая каждую ночь в покоях графа. В тот момент даже сверчки затихли, прислушиваясь к его стенаниям в агонии сна, приносившего боль, и лишь псы с соседского двора лаяли, словно желая разбудить Дамиена; они выли, умоляя его проснуться, разделяли его боль и скорбь, и мужчина откликался, резко распахивая голубые глаза. Тонкие, словно паучьи, пальцы, разжимали постельное белье и тянулись к лицу, потирая глаза. Граф сел на постели, свесив босые ноги и устремил взор на прикрытое портьерой окно. Он вдруг подумал, что было бы прекрасно, если бы также, как прикрывают портьерой окна, скрывая мир за стенами поместья, можно было скрыться от себя самого; даже, словно шутя сам с собой, поднялся с кровати, прихватывая со стула свою накидку и занавешивая ей псише**. Для графа было не в новинку смеяться над самим собой, напротив, он делал это довольно часто, а если быть точнее — всегда. Благодаря книгам в библиотеке внутри поместья у Дамиена было своеобразное чувство юмора, и он быстро забросил желание пошутить вслух, зная, что его не поймут. «Ваша милость, Вы — чудак!» — слышал он от молодого садовника каждый раз, когда шутил, рисуя характерного мальца. Помимо Патрика, — так звали садовника — были также еще два человека в поместье. Повар Жюль, полностью соответствующий своему имени: его короткие темные волосы кучерявились и он сам был похож на свою шевелюру — низкорослый, упитанный и несмотря на то, что жизнь его стремительно приближалась к отметке 60, активный. Себастьян, что ответственен за уборку, был высок и худ, отчего Дамиен дю Фрей от случая к случаю удивлялся, как у хиляка вроде него хватает сил вымыть начисто три этажа и еще даже не запыхаться, а придти в сад к графу, интересуясь его самочувствием и выводя на беседы. Сам же Дамиен редко мог заговорить с кем-либо о пустяках, лишь по делу. Мужчина всегда был молчалив и напряжен, и лишь когда он рисовал, складки на красивом лбу разглаживались, словно морщины тетушки садовника после маски с полезными травами. Выглянув за портьеру и удостоверившись, что время ближе к рассвету, месье Фрей, шустро одевшись в свободного кроя укороченные штаны и фланелевую рубашку, спустился на первый этаж, где тут же учуял аромат приготовленной Жюлем еды. Старик привык, что граф просыпается ни свет ни заря уже месяц, чтобы рисовать рассвет, и не мог допустить, чтобы тот творил на голодный желудок. — Милый мой граф! Вы — el hijo de mi mejor amigo, и я не могу допустить, чтобы Вы дышали своими красками и вонючей прозрачной жидкостью в баночках на голодный желудок! — заботливо восклицал каждый раз повар, как заставал его на первом этаже, а это было не только утром. — На голодный желудок дышать этим намного вреднее, чем на полный. Сядьте, поешьте, ну же, mi querido! — лепетал Жюль, любовно отодвигая стул мужчине и ставя перед ним тарелку каши с сочными кусочками фруктов, а граф перед такой заботой не мог устоять.*** Дамиен дю Фрей трепетно любил Себастьяна и Жюля, привыкнув к ним с детства. Со смертью отца ничего не поменялось: они все также заботились о нем, а он все также был к ним мил. Месье Фрей ловил себя на мысли, что если бы эти слуги со смертью отца ушли, как поступили другие, он закрылся бы в себе, плотно захлопнув занавески, и его спектакль был бы окончен. К мальчишке Патрику он все еще привыкал: его молодой нрав и суждения были непонятны графу, и они часто вели спор на ту или иную тему, чтобы потом сидеть и пилить друг друга гневными взглядами. Несмотря на такие нередкие случаи в их общении и разницу в возрасте — садовнику было 16 -, им все же было интересно вести беседу друг с другом. Дамиен приводил любимые цитаты из книг и расшифровывал их, объясняя простым языком; рассказывал, как пользоваться красками, и раскрывал положительные стороны каждой из, а малец, в свою очередь, рассказывал о жизни вне поместья, о всевозможных новинках и новостях. «— Акварель — это нежность, — говорил граф. — Каждому нужен свой подход к этой непредсказуемой из всех эмоций, но если ты овладеешь ею, то получишь в награду красивые виды, наполненные легкостью и яркостью цвета. Акварель — это трепет первой любви, волшебство. — Месье Фрей, вы приводите такие примеры, что у меня мурашки по коже! — отмерев, шуточно упрекал Патрик, засучив рукава и показывая руки мужчине, на что тот смущенно улыбался одними губами.» Граф просчитал мысленно, сколько времени остается до рассвета, и успокоил себя тем, что вполне успевает, принимаясь, наконец, за еду. Сегодня ни Себастьяна, ни Патрика в поместье не будет, для них попросту нет пока работы. Себастьян закончил с уборкой комнат вчерашним вечером, а Патрик просил выходные, когда к Дамиену должен был придти натурщик: паренек смущался нагих тел, умещающихся то на скамье, то на пушистой зеленой траве, то еще где — мужчина не жалел их, давая своей фантазии волю. Расправившись с едой, месье Фрей попросил Жюля сделать чай и отнести к нему в сад, а сам понес мольберт, холст, мастихин и палитру, после вернувшись еще за кистями, красками, разбавителем и льняным маслом, успевая по дороге ронять то одно, то другое. Невзирая на то, что он специально оставлял принадлежности на первом этаже, дабы не носить каждый раз с этажа на этаж эту коллекцию, всякий раз мучался, перенося на нужное в саду место, а именно — на открытое пространство утром, где виден и не закрыт деревьями рассвет. Расположившись, выдавил на палитру белую краску и также несколько цветных основ, и, получив свой чай, Дамиен дю Фрей поблагодарил повара. — Благодарю, месье Жюль. Не могли бы вы передать Патрику, когда увидите его, чтобы он всё же приобрел для меня сумку для живописи? Право, не могу больше так носить всё, он был прав, когда предлагал мне, — обратился с просьбой мужчина, по своему обыкновению смотря на собеседника и не приступая к делам, пока не дождется ответа. По-другому граф просто не мог, отец с детства учил его всяческим знакам уважения и тот с достоинством пользовался наставлением, раньше изумляясь, когда другие не поступали также, а со временем свыкнулся с этим, по-простому пожимая плечами. — Сделаю, mi querido, — ответил Жюль, склоняя голову в поклоне и Дамиен ответил ему тем же, после чего старик поспешил вернуться к своим делам. Повар был единственным, кто называл его «мой дорогой», «мой милый» или «милейший» и месье Фрея это устраивало. Благодаря привычке старика использовать испанские слова в общении, мужчина тоже учил этот язык и сейчас, к 27 годам, мог уже свободно говорить с Жюлем на испанском. Помнится, в детстве, когда Дамиену было скучно, он часто являлся на кухню и донимал мужчину, коверкая этот язык. « — Боже правый! Мои уши слишком нежны для этого срама! Коринна! Коринна, займи месье Фрея младшего, умоляю! Maldita sea… — скулил мужчина, прося няню занять развеселившиеся дитя, а тот, в свою очередь, обиженно сопел, не понимая, почему его игру не желают принимать.» Теперь же, когда небо начало окрашиваться так, как нужно было Дамиену, он вооружился мастихином, так как работа шла к завершению, и принялся творить, нанося основные мазки и цвета, на мелких, но не менее важных деталях, сосредоточенно сведя брови к переносице и стараясь не пропустить ни единого перелива цвета. Несмотря на то, что каждое утро рассвет дарил небу разные цвета, мужчина видел их по-своему. У него не было задумки нарисовать определенный рассвет с определенным цветом неба и простора вокруг, нет, он совмещал, и на картине его плескалось множество ярких красок, и это выглядело гармонично. Граф не просто переносил реальность на холст, а украшал ее, и весь мир в его картинах был живым и красочным, что далеко от того, что он видел в реальности. Сейчас им можно было любоваться, не отрывая взгляда: запачканная красками рубаха, специально выделенная им для часов работы за холстом, была расстегнута на две пуговицы и открывала крепкую грудь; светлые волосы спадали на лоб, когда мужчина склонялся, и отливали бликами, словно приветствуя рассветные лучи. И природа любовалась им, а он, в свою очередь, любовался природой. Они общались с ней, переговаривались красками; граф передавал миру мазки-улыбки, мир в ответ ласково переливался в рассветных лучах, прохладным утренним ветром касаясь прекрасных высоких скул, убирая с лица упавшие пряди волос. Солнце поднималось над горизонтом стремительно быстро, но даже это никак не мешало Дамиену. Он умел запечатлеть момент, который довелось увидеть, запомнить пейзаж, как свои десять пальцев, и потому, даже когда небо сменилось с контрастных утренних оттенков на привычную небесно-голубую гладь, кисть его блуждала по холсту. Уделяя по полчаса или по часу утром на свое хобби, мужчина будто погружался в транс, не замечая происходящего вокруг, за считанные минуты наполняя холст красками, которых могло не быть на самом деле на небе, и именно это отличало его от остальных художников, что пользовались своими кричащими именами для популярности и денег; граф же имел свой круг заинтересованных лиц, скупающих его картины и делающих заказы. Уверившись, что на сегодня с картиной всё — солнце уже начинало возвышаться над кронами плодовых деревьев сада -, месье дю Фрей бережно подхватил холст, заменяя его незаконченной картиной натурщика, рассветную, в свою очередь, относя на первый этаж и поддаваясь идее провести время в библиотеке, ожидая юношу.***
Было не больше шести утра, когда в поместье влетел Патрик, чем несказанно удивил графа: было рано, садовник предпочитал делать работу днем, да и к тому же, сегодня должен был прибыть натурщик, чтобы закончить картину, которой оставалось всего пару дней. Юноша выглядел довольно странно, словно подскочил с кровати, на ходу надевая вещи и тут же выбегая из дома, не причесавшись и даже не позавтракав. Граф заметил его, когда читал в библиотеке, уютно устроившись с чашкой чая на кресле между стеллажами и возмутился, что юноша не постучался, на что тот невозмутимо ответил: — Я стучался, Ваша милость, только вот вы были настолько погружены в чтение, что не обратили на это внимания, — заметил Патрик, тут же добавляя. — Я позволил себе вольность привести парня, что заинтересовался ролью натурщика. Его зовут Михэль Сартр и он ожидает за дверью. Садовник, метивший, судя по всему, на работу разнорабочего, замолчал, а граф хотел было отмахнуться, чтобы гость зашел к нему через пару дней, но его остановил вид Патрика и сама ситуация. Юноша не стал бы просто так просыпаться рано утром и бежать в поместье, только если бы его сам граф не попросил. Дамиен не сдержал своего любопытства, и взглянул за спину юноши, на дверь, тут же перевел взгляд вновь на Патрика, кивая: — Пусть войдет. Не просто так ты ведь мчался в поместье утром, — насмешливо склонил голову мужчина, с интересом разглядывая смутившегося на слова графа юнца. — И принеси нам чаю. Патрик сдержанно кивнул и, развернувшись, ушел, облегченно выдыхая. Вот уже которую неделю к нему пристает этот наглый молодой парень и упрашивает познакомить его с графом. Дамиен предпочитает сам выбирать натурщиков, и садовник говорил ему об этом, причем не раз, но Михэль настойчиво твердил свое, словно и не слышал. Последняя капля пала сегодняшним утром, когда юноша проснулся раньше солнца от жутких серенад под окном: наглец явно не блистал способностью к пению и прочитал большое количество книг с неприличными словами. Патрик поморщился, вспоминая. Ему ничего не оставалось, как, повторяя услышанные маты сквозь зубы, натянуть на себя одежду и выбежать на улицу. Если бы не разница в возрасте и росте, он бы его придушил. Создавалось впечатление, что Михэлю доставляло эстетическое удовольствие доводить людей. Садовник не раз видел, как тот устраивал драки в переулках, трактирах, — да где угодно! — и был первоклассным хулиганом, несмотря на свою красоту. Патрик вдруг подумал, что месье Сартр специально ввязывался в драки и подгаживал людям, как мог, только чтобы все прекратили смотреть лишь на его внешность. Юноше вдруг стало жаль темноволосого, ведь его господин — художник, и в первую очередь видит оболочку, не замечая души. Вполне возможно, Патрик был исключением, потому как граф и рисовал его, и давал поручения, и разговаривал с ним. Причем садовника он рисовал в одежде, максимум просил снять верх, чему тот был рад: раздеваться перед кем-то было…неприятно, тем более перед человеком, которого будешь видеть после каждый день. Он был благодарен Дамиену за ненастойчивость и отплачивал хорошей работой, рассказами и «новинками», которые в последние два года шли одна за одной. Франция развивалась с немыслимой скоростью, мода шла с ней под руку и народ уже уставал удивляться нововведениям. Юноша был раздражен всю дорогу до поместья и старался не смотреть на самую наглую рожу, которую ему только довелось видеть. К великому счастью, уже в поместье, Жюль, завидев Патрика, поднял ему настроение тем, что граф все же согласился на приобретение сумки для творчества. У садовника сердце кровью обливалось, видя, как его граф каждый раз мучился с переноской такого большого количества орудий творчества, а помогать не позволял; Дамиен не терпел, когда к его «отдушине» притрагивались и говорил раздраженно: «Руки есть, ноги есть, не отпадут, если сделаю сам», на что Патрик внутренне буйствовал. Долго себя ждать Михэль не заставил, тут же войдя и извиняясь за беспокойство, прикрывая за собой дверь. Дамиен, изменяя привычке и наступая любопытству на горло, пробормотал, не смотря на гостя: «Проходите, садитесь, мне осталось меньше страницы» и вновь вник в чтение, чувствуя на себе взгляд. Гость прошел и послушно сел напротив, ожидая, когда все же начнется разговор. Михэль, не стесняясь, разглядывал хозяина поместья, поражаясь утонченностью кистей рук, длинными пальцами, ловко держащими книгу, светлыми волосами, собранными в низкий хвост — несколько прядок выбилось, скрывая брови; парню не терпелось их заправить за ухо графа, что он и сделал, привстав: протянул руки к лицу хозяина поместья, цепляя пряди пальцами и проделывая задуманные движения, настолько увлеченный своей заботой и мягкостью волос, что, когда поднял взгляд, в замешательстве замер, встречаясь с испытующим взглядом голубых глаз. Парень отшатнулся, от неожиданности громко плюхаясь на свое кресло, а граф, тем временем, чувствовал растерянность, что тут же отразилась на его лице. Мужчину одолевало множество эмоций и восклицаний, что, будто соревнуясь друг с другом, скакали в голове, сшибая друг друга с ног, но главную он все же уловил, сдержанно выдыхая. К Дамиену прикасались не раз, и он, в свою очередь, прикасался тоже — не был недотрогой, что реагируют на малейшее касание. — Михэль, нахождение в библиотеке не освобождает Вас от соблюдения простого этикета, — заметил граф, укладывая книгу раскрытыми страницами на стол: дочитать ему явно не дадут, да и если корить кого-то в несоблюдении этикета, дóлжно и самому его соблюдать. Михэля от ответа спас вошедший с подносом Патрик, на что первый вздохнул с облегчением — граф это заметил, и уголок его губ дернулся в подобие усмешки, но лишь на секунду мужчина позволил себе отразить эмоции, тут же накидывая на себя маску холодной отстраненности. Этикетом месье Сартр не владел в идеале, не считая его самым главным в своей жизни, но все же понимал свою оплошность. Вряд-ли он сам был бы рад получить прикосновение от неизвестного, того, кого увидел первый раз в жизни. И то: вначале почувствовал прикосновение, и лишь после увидел. Парень мысленно улыбнулся своим суждениям, благодаря за чай Патрика, который принял улыбку на свой счет, и едва сдержал порыв смерить того раздраженным взглядом — его все еще брала злость за недосмотренный сон и несколько недель преследования. О, как он желал поквитаться с кареглазым чертом, но, увы, комплекция не та, да и рубить с горяча садовник не хотел; получив благодарность, вышел, оставляя Дамиена и Михэля наедине. — Что ж, — подал голос Дамиен дю Фрей, провожая взглядом ровную спину слуги и тут же обращая все свое внимание на Михэля. — Вы хотели попробовать себя в роли натурщика, как мне известно. Что подтолкнуло Вас на это? — начал после неловкой паузы граф, подхватывая чашку чая и делая небольшой глоток, весь обращаясь в слух. — Я видел одну из Ваших картин в доме друга моей тетушки, кажется, она называлась «Призрачный кучер». Мне понравилась гамма и ваше необычное видение окружающего мира. Вы не лишаете его реальности, как это делают, рисуя абстрактные картины, но привносите что-то свое, — ответил парень, не желая лукавить, и, видя ожидающие светлые глаза, продолжил. — И я пришел к Вам, чтобы узнать, каким Вы увидели бы меня. — Имели ли Вы опыт натурщика ранее? — Пока нет, но мне действительно интересно это, да и в жизни я желаю многое попробовать помимо спортивных игр. Мне, в самом деле, хотелось бы поучаствовать не только в Олимпийских играх, но и в искусстве, пусть и мало что в нем понимаю. Это ведь поправимо, если захотеть. Дамиен дю Фрей был впечатлен. К нему чаще всего приходили именно утонченные мужчины и юноши, внешность которых кричала о самодовольстве и желании внимания, о желании известности - им льстило оказаться на картине или хотя бы в набросках художника. В Михэле же этого не чувствовалось, он словно хотел найти свое место в этой жизни и просил дать ему знания не только те, что давали в школах и университетах, но и те, что мог дать взрослый мужчина, опытный человек, но опытный не до занудства. — По крайней мере, Вы должны быть готовы к тому, что придется стоять неподвижно в течении нескольких часов. Просто постоять перед мольбертом в течении 5 минут и получить картину не выйдет. — Я узнавал об этом, и готов. Думаю, моя физическая подготовка будет Вам на руку. Граф хмыкнул, не сдержавшись, что тут же заметил Михэль, вначале зависая в непонимании, что смешного он сказал, но с каждой секундой его улыбка становилась шире, а к лицу прилип жар. Впервые месье Сартр порадовался своей смуглой коже, что сейчас была как раз кстати — лицо не порозовело от смущения, как если бы у него она была на пару тонов бледнее. Кажется, именно с этого момента спала вся неловкость между ними после недавнего инцидента и заставила улыбнуться друг другу искренне, без натянутости и фальши; именно с этого момента они расслабились и откинулись на спинки кресел, начиная непринужденный разговор, словно давние приятели. Им было действительно приятно говорить друг с другом, размякнув в кресле в библиотеке, но после второй кружки чая они решили спуститься на первый этаж, где напиток был в неограниченном количестве, и не нужно было каждые полчаса окликать слугу. Повар, заприметив мужчин, довольно прищурился, тут же ускакав на кухню для подачи второго завтрака в размере двух порций: судя по разговору Дамиена и нового натурщика, они нескоро отвлекутся друг от друга, и у Жюля будет возможность откормить сию костлявую братию. — Вы ведь не торопитесь, Михэль? — уже на кухне, вооружаясь столовыми приборами и вдыхая вкусный запах еды (что сделал и Михэль), спросил граф. — Нет, сэр. — В таком случае, останьтесь, чтобы наглядно посмотреть, какова работа натурщика, и действительно ли оно Вам нужно, — предложил граф, и, убедившись, что его слушают, продолжил, бросив мимолетный взгляд на часы. — Он будет к полудню, и, надеюсь, не смутит Вас. Если вначале Сартр не понял, что имел в виду Дамиен, и не обратил на его фразу никакого внимания, приступая к еде, то, когда к назначенному времени явился натурщик, и они направились в сад, Михэлю стало ясно, почему юноша мог его смутить. Пока граф преспокойно садился за мольберт, Ален — так звали парня — , скинул всю одежду и по-обыденному лег спиной на небрежно расстеленный плед, сгибая изящные ноги в коленях и прикрывая свое достоинство краешком покрывала; взял книгу в руки, поднял ее над головой, перед лицом, будто собираясь вчитываться в содержимое текста. Обычная поза человека, желающего на пикнике насладиться чтением, если не брать во внимание его привлекательную наготу, от которой месье Сартр тут же постарался отвлечься, вперив смущенный взгляд в собственные ботинки, словно они имели до чертиков интересную и необычную форму. Ален, как казалось, совершенно не замечал Михэля, стоявшего ровно рядом с Дамиеном, и был не против постороннего. Сартр заметил, что, чтобы не было скучно, парнишка не просто делал вид, что читает, а действительно читал: он понял это, наблюдая, как тот время от времени переворачивает страницы. Натурщик лежал спокойно, не двигаясь, иногда прося перерыв рукам — уставал держать на весу, и художник щадил, от рисунка рук перемещаясь, к примеру, к ногам или лицу, к остальному телу. Михэль первые полчаса с непривычки не знал, куда девать взгляд, и ловил насмешливый взор дю Фрея, брошенный украдкой, на что парень неловко улыбался одними губами. Дамиен вовсю забавлялся реакцией юноши и, сжалившись, старался отвлечь Михэля разговорами, который после первого перерыва более менее привык, и перестал резко отводить взгляд от нагого юноши, если случайно натыкался на него во время ответа на тот или иной вопрос графа. Перерыв делался каждые сорок пять минут, на которых и Дамиен, и Ален, разминались, вставая со своих мест. Вопреки тому, чего ожидал Михэль, оставшись под первым впечатлением о месье дю Фрее, граф с заботой относился к натурщику, накидывая на его плечи халат, и уводя на кухню выпить воды или чаю, перекусить чего-то легкого, но оставался все таким же отстраненным для разговоров с ним. После разминки они вновь приступали к своим заботам, молча занимаясь каждый своим делом. Сартр не стал задаваться вопросом, придется ли ему раздеться также — волноваться раньше времени не хотелось. Михэль вдруг подумал о том, что не хочет, как Ален, просто лежать, чтобы переносили на картину лишь его тело, ему хотелось, чтобы Дамиен перенес на холст и его душу. Повинуясь мыслям, он склонился ровно над плечом графа, все также обдумывая свои слова, разве что не смакуя каждую фразу. — Месье дю Фрей, почему бы Вам не посмотреть на мою игру, чтобы лучше понять меня? Это поможет точнее писать мой портрет, — шепнул парень, разрывая тишину. Ему показалось, что рука художника дрогнула, и он поспешил извиниться. — Я снова Вас напугал? — Когда? — в тон ему, также шепотом, боясь, что голос его подведет, спросил граф, игнорируя второй вопрос. Михэль растолковал его желание говорить шепотом иначе, думая, что тот решил ребячески подыграть. — Завтра. Я зайду за Вами.