coldplay — til kingdom come
steal my heart and hold my tongue i feel my time, my time has come
Сначала головокружение, потом сердце падает в пятки, затем — тело на лед. Первая мысль всегда о руках, ногах, своих, чужих: на месте ли они? Когда ты вооружен двумя острейшими лезвиями, такие вопросы вполне уместны. Хенджин приподнимается, игнорирует кусачий холод на щеке и видит за собой небольшой красный шлейф; нога на месте, значит коленку разбил. Все нормально, не впервой. У Хенджина не в правилах жаловаться. Ему всего восемнадцать, а он уже многократный призер того, призер сего, призер этого, в школу почти не ходил и при этом неплохо окончил, семья у него счастливая, все у него хорошо. Но, тем не менее, Хенджин, в компании мамы и адвоката, едет в тренировочный центр. За окном неприятно моросит дождик, но Торонто не унывает: весь в красно-зеленом, весь в огоньках, готовый посвятить себя полностью рождественским празднествам. У водителя в машине играет рождественский плейлист, у Хенджина настроение не особо рождественское. Хенджин кусает обсохшие от холода губы, теребит рукава свитера и всерьез задумывается развернуться и забыть. — Хенджин, ты правильно сделал, что рассказал нам, — уверяет адвокат. Мама берет его за руку."let me in, unlock the door" i've never felt this way before
Хенджин вытягивает рукава свитера так, что мама наверняка будет ругаться, если заметит. Они стоят на входе в комплекс у автомата с кофе и Хенджин борется с внезапным нервным желанием упиться дешевым пластиковым на вкус горячим шоколадом, на девяносто процентов состоящим из чистейшего сахара. Запотевшее стекло автоматической двери скрывает от него детали, но размытая фигура нового тренера высокая, широкоплечая, коротко стриженная, очевидно мужская. Автоматическая дверь раздвигается и мама не дает Хенджину нормально вглядеться; вдруг резко вдыхает, прижимает к груди сумку и легонько пихает Хенджина локтем, мол иди, создавай хорошее впечатление, сынок. — Здравствуйте, — голос такой предательски дрожащий. — Добрый день, — тренер улыбается, сначала берет за руку маму, затем Хенджина, и Хенджин не сразу понимает, сколько тренеру лет; какое-то по-детски круглое лицо, улыбка, ямочка с одной стороны, под глазами милые складки, с которыми легкая, но заметная щетина на подбородке и хватка железная мужицкая забавно контрастируют, — Уджин. Ким. Просто Уджин. Хенджин сам того не желая было расплывается в улыбке. Странный Уджин, одновременно плюшевый медвежонок с распродажи в честь 14 февраля и канадский гризли. Уджин вдруг смотрит на него по-другому, без первоначальной вежливости, смотрит взглядом главнокомандующего китайской армии из гонконгского фильма: оценивающе так, возвышенно. Улыбку как рукой сняло; Хенджин сглатывает будто в мультике, сжимается аж весь. — Что ж, — рука Уджина было хочет опуститься Хенджину на загривок, но отстраняется, будто Уджин на ходу ставит рамки, проверяет на комфортность, — Пойдем посмотрим, как ты работаешь. Хенджин кивает, быстренько улыбается маме, вешает на плечо рюкзак и собирается было в срочном порядке идти к катку, как слышит у себя за спиной: — Можешь, кстати, если хочешь, называть меня хеном. У Хенджина внутри что-то тлеющее и холодеющее начинает вновь мерцать. Хенджин смотрит. Долго и пристально, глотая воду из горлышка сизой бутылки. Не отрывает взгляд и даже не моргает почти. Смотрит Уджину в коротко стриженный темный затылок и давится, громко кашляя, когда тот оборачивается и мягко улыбается. Хенджин сразу отводит взгляд на уродливый потолок цвета бетона с костлявым каркасом перекрытия и едва заметно краснеет. — Готов? — спрашивает Уджин. "Всегда", — хочется ответить Хенджину, но он лишь кивает и жмурится, присматриваясь.and the wheels just keep on turning the drummer begins to drum
Уджин гоняет его почти до полусмерти, поджимает тонкие блеклые в почти тюремном освещении губы (каток сразу кажется местом предварительного заключения) и громко матерится, когда Хенджин не доделывает нормально аксель и грузно приземляется чуть ли не до трещин во льду. У Хенджина трясутся ноги, руки, голова вообще не варит, и под конец он уже готов прощаться с блестящей карьерой фигуриста, собирать вещи и идти в ближайший макдональдс напротив, кричать "свободная касса" и жарить наггетсы с бургерами, а не это все. Подобные мысли отдают чем-то горьким, терпким, неприятным, отчаянным. — На сегодня все, — наконец, выкрикивает Уджин, и Хенджин, поникший и поверженный, катится к выходу на твердую землю. "Не хочу, не буду, никогда больше", — стучит в голове нечто неповоротливо-максималистское, но Уджин протягивает руку, а потом бутылку воды и говорит, — Ты умница, отлично справился, мы с тобой сработаемся, — и улыбается так, словно тысяча звезд сложились в одной его улыбке. У Хенджина в голове ни одной приличной мысли, все исключительно зацензуренное, сплошное "блятьблятьблять, какого хуя тут творится", но он робко улыбается в ответ и получает похлопывание по плечу. Ровно месяц уходит на то, чтобы понять, что Уджин из себя представляет. Строгий, как никто, на льду, доводящий своей маниакальной правильностью и отточенностью до слез, он совершенно меняется на твердой земле, где Хенджину как-то порой совсем неуютно. А Уджину уютно, уютно везде и всегда, он так же уверенно стоит на полу, как скользит бесшумно по льду. Лишь иногда, в тучные, душные, серо-дождевые дни слегка прихрамывает. Хенджину интересно и немного страшно спрашивать, почему. Ему в принципе страшно, страшно, когда Уджин просто поднимает руку, заставляя сжиматься в комок и ждать удара. Но удара не следует, лишь робкое поглаживание по волосам и добродушная улыбка остаются отпечатком теплой ладони где-то в памяти. Хенджин решает гуглить. Заваливается на заправленную кровать после душа, трясет мокрыми волосами и открывает новенький ноутбук. По запросу "Ким Уджин" сначала вылетает какой-то слегка толстоватый южнокорейский стрелок из лука, видимо, очень крутой, поэтому Хенджин добавляет слово "Канада" и находит его. На фотографиях плохого качества прошлых лет Уджин какой-то пухлощекий, мягкий, пушистый, как маленький медвежонок, а еще в обтягивающем костюме для выступлений. "Получил травму позвоночника в 2005 году, после чего и закончил свою карьеру", — гласит последняя строчка в википедии, а перед глазами у Хенджина настоящая драма с тем пухлым маленьким Уджином, раскинувшим руки и ноги на льду и бессмысленно смотрящим вверх. Хенджин надеется, что его судьбу никогда не повторит.i don't know which way i'm going i don't know which way i've come
— Послушай, — как-то начинает Уджин, выглядящий чем-то серьезно встревоженным, после тренировки, пока Хенджин прилипает к бутылке воды, жадно глотая. Переводит взгляд на тренера и замирает, когда тот подходит ближе, — Тебе не нужно меня бояться, — Хенджин заторможено кивает и поднимает брови вверх, — Я знаю, что в прошлом тебе с тренерами не везло, но, поверь мне, больше такого не повторится. Я не дам тебя в обиду и руку на тебя не подниму. Хенджин снова кивает, задержав взгляд на губах, и не особо верит. Уджин как будто это чувствует, смотрит внимательно и с силой хлопает Хенджина по плечу. — Мы будем работать бок о бок в дружественной атмосфере. В первую очередь я хочу стать друзьями со своими подопечными, понимаешь? И ты должен мне помочь, — мимо, Хенджин смотрит дикой ланью, сглатывает и переводит взгляд на потолок, — Хорошо, давай уговор. Ты меня не боишься, а я покупаю тебе кофе в старбаксе после каждой тренировки. — А какой? — внезапно даже для самого себя любопытно спрашивает Хенджин, переводя взгляд обратно. Уджин тянет уголки губ в улыбке и почему-то становится похож на ушастого динозаврика. Мысленно Хенджин красит его в зеленый и усмехается. — А какой хочешь? — почувствовав, что лед сдвинулся, спрашивает Уджин. — А что, если самый дорогой? И Уджин покупает ему самый дорогой кофе (а потом еще и еще), с приторной, разукрашенной шоколадным сиропом пенкой, а потом наблюдает, как Хенджин морщится, потому что слишком сладко, и смеется. Они тащатся вместе до остановки, Уджин шутливо сетует на то, что попытка подружиться выела в его кошельке приличную такую дыру, а Хенджин потягивает напиток и улыбается. На дворе тающий март, накрапывает дождик, прихрамывает Уджин, но на душе неприлично хорошо. — Хочешь? — Хенджин протягивает свой кофе, Уджин сразу вбирает трубочку в рот, делает глоток и морщится тоже. — А ты у нас сладкий мальчик, оказывается, — хмыкает неоднозначно и на все дальнейшие предложения попить отвечает отказом. А у Хенджина в голове почему-то дурацко-детсадовское "изо рта в рот получается микроб" и мысли о непрямом поцелуе. Лето в Торонто очень теплое, даже жаркое. Часто идут теплые дожди, и мокрая челка все время лезет в глаза. Хенджин теперь бегает на редкие тренировки, как на праздник, замотивированный, готовый к бою и с терпким желанием увидеть поскорее Уджина. Почему? Тайна, покрытая мраком даже от самого Хенджина. С Уджином определенно сложно. Он не бьет, не распускает руки, не втаптывает в грязь, не оскорбляет, но кричит и заставляет повторять еще и еще, пока Хенджин чуть ли замертво не падает. Цель — победа на чемпионате мира. Нынешнее положение — полная катастрофа. С Уджином определенно сложно на катке, но отчего-то совершенно легко вне, с приторным кофе и крепкими рукопожатиями на остановке на прощание. Как-то Хенджин не выдерживает и в особенно жаркий день приглашает к себе, на что Уджин сначала отнекивается, но, видимо, не выдерживает нещадно палящего солнца и, наконец, соглашается. Они едут вместе на автобусе, Хенджин потягивает свой ванильный капучино из фирменного стаканчика, а Уджин дышит ему куда-то в ухо, и это как-то совсем до одури приятно и странно одновременно. Странно, что приятно. От Уджина пахнет чем-то древесным, какими-то канадскими лесами, что ли, а еще определенно чем-то мужским, таким, что Хенджина просто ведет. Еле сдерживается, чтобы не лизнуть Уджина куда-нибудь в ухо или в шею, и пытается сосредоточить все внимание на бурлении в стаканчике. Уджин маме очень нравится, они долго болтают об успехах и поражениях, пока она готовит фирменное печенье с шоколадной крошкой, а Хенджин сидит за кухонным столом, смотрит, слушает, и от чего-то возникает ощущение, будто не тренера с мамой познакомил, а парня. Ах, если бы. Хенджин глубоко вздыхает, пока сердце отбивает барабанное соло, и прыгает с длинного шага. Голову немного по-приятному кружит, дыхание спирает, как от признания красивой девчонки (не то чтобы у Хенджина было время на отношения, в голове при слове "любовь" какие-то смутные образы, первый и последний пьяный секс, вспоминающийся лишь на ощупь, и мама с папой), но сам полуриттбергер выходит криво и как-то скомкано. Приземляется на левую ногу, сначала на зубец, как учили, и вскрикивает от резкой боли в стопе. Уджин с другой стороны катка хмурит брови. — Все хорошо? — кричит, двигается в направлении Хенджина медленно, вязко, в каждый шаг вкладывая всю силу. Хенджин кивает, кусает губы и наклоняется вниз. В самом коньке ноге горячо, влажно, душно и нестерпимо больно. Уджин подъезжает и подхватывает Хенджина за плечи, — Болит? Сильно? Хенджин едва сдерживает слезы. Не потому что так уж невыносимо, а потому что о нем заботятся. Прошлые тренера гоняли его до потери пульса, нацелившись на результат, и не дай бог Хенджин не оправдает их недостижимо высокие ожидания. Тогда было душно до одури, страшно и каждый раз, как на казнь, с трясущимися ногами и покрывшимися красными пятнами руками. Тогда было совершенно не так, как сейчас. Хенджин полюбил лед в далеком детстве и за всеми тренерами, что у него когда-либо были, успел забыть, каково это, любить то, что делаешь. Страсть погасилась рутиной, болью в мышцах и разбитыми коленками, ушла, оставив глубокую дыру внутри, ушла, ничего не дав взамен. Хенджин завял без шанса на возрождение и почему-то совершенно внезапно ожил сейчас, с приходом Уджина. Как будто его полили какими-то химикатами с допингом вперемешку, и он расцвел заново, переливаясь всеми цветами радуги, как дождевое подтекающее небо. Хенджин наступает на ногу и вскрикивает. Уджин выводит его с льда и сажает на скамейку, помогает снять конек, серый бесформенный шерстяной носок, за который почему-то стыдно, и трогает аккуратно ногу, которая смотрится при электрическом свете, как пресное вареное мясо. — Вероятно, простое растяжение, но мы все равно съездим в травмпункт, — Уджин протягивает руку, помогает с обувью, набрасывает на плечи Хенджина куртку и даже вызывает такси. Уже в машине Хенджин все же пускает слезу, а Уджин выглядит таким напуганным, что Хенджин начинает реветь еще сильнее. Глупо, опрометчиво, стыдно, приходится уткнуться в ворот чужого свитера и напускать туда соплей, но Уджин, вроде, и не против совсем, поглаживает по голове и говорит простое "все хорошо", от чего водопад слез только усиливается. Хенджину ставят растяжение связок, и три недели он не видит катка. Зато исправно видит Уджина, который заходит то на ужин, то на чай, то на кофе, то на пирог, то просто так посидеть-поглазеть, а Хенджин как бы и рад в общем-то. Кладет ногу на подушку, обнимает свою собаку Ками и наблюдает за тем, как Уджин беззаботно болтает с его мамой о том и об этом, каждый раз исправно справляясь первым делом о состоянии связок. — Чай? — улыбается Уджин, ставя на низкий столик рядом кружку с ромашками и мамино ароматное печенье. Хенджин улыбается почему-то смущенно и смотрит куда-то в щетинистый подбородок.hold my head inside your hands i need someone who understands
Они сидят на кремовом диване в квартире Хенджина, жуют чипсы, гладят Ками и разговаривают ни о чем. Что-то о вкусах в музыке, о последнем вышедшем мультике, на который было бы круто сходить, о любимых цветах и последних новостях из мира спорта. С Уджином легко и будто нет разницы больше десяти лет, он в курсе как будто всего на свете, и шутки у него в тему. Хенджину нравится, Хенджина ведет, Хенджин расслабленно улыбается и не перестает удивляться человеку, на льду столь жесткому и столь мягкому во всем другом. Папа тащит с натугой в гостиную огромную зеленую колючую елку, мама снова печет печенье (тягучий запах тянется с кухни), а Уджин держит на коленях ноубук, ищет музыку для показательного выступления ("любишь колдплэй, значит, сделаем тебе колдплэй") и смотрится настолько естественно и по-домашнему в своей простой серой толстовке и с этими оттопыренными ушами, как будто член семьи уже. Дом дышит запахом рождества, Хенджин дышит Уджином. — Может, сходим куда-нибудь? — как-то спрашивает Уджин после тренировки, мягко и как-то даже скованно (или Хенджину так кажется?) улыбаясь. Хенджин ушам своим не верит, долго тупо моргает и смотрит пораженно, — Не делай такое лицо, не замуж тебя зову, — "А жаль", — мелькает мысль, на которую тут же хочется зашипеть. И они идут. В кино, как полагается настоящей сладкой парочке, только они не сладкие и тем более не парочка. В голове снова грузное "а жаль", в реальности — смущенно опущенная голова. Уджин покупает огромный сладкий попкорн (Хенджин его ненавидит), и они садятся максимально близко к экрану (Хенджину некомфортно). — Ты хотел сходить на этот мультфильм, вот я и подумал... — тянет Уджин, глядя совсем мягко, — Ты молодец, ты заслужил. Хенджин не может сосредоточится на мультике, постоянно чувствуя какое-то электрическое напряжение, зависшее в воздухе скомканным одеялом. Смотрит на Уджина, решается и почти к концу берет за руку. Уджин смотрит немного странно, но улыбается, и перехватывает чужую ладонь покрепче, переплетая пальцы. Хенджин, кажется, сейчас умрет. На прощание Уджин целует его в лоб. В мае Хенджин ни с того, ни с сего заболевает гриппом. Уджин даже не пускает его на лед, заметив бледность и горящие щеки, трогает мягко за лоб и вызывает такси. Едет вместе с Хенджином до дома и, только проследив, чтобы тот забрался под одеяло и взял в руки градусник, уезжает. Хенджин томится несколько дней без Уджина просто ужасно, в каком-то полубреду видит, как он сидит у его кровати, и снова проваливается во влажный, тропический и тяжеленный сон. Вынырнув из болота Морфея окончательно, Хенджин сначала не верит своим глазам. Уджин реально занял его стул, расположился, вытянув ноги, и смотрит совсем по-доброму, ласково. — Рад, что ты проснулся, Хенджин, — говорит он, и Хенджину становится совсем плохо. Оказывается, Уджин сидел у кровати почти все время болезни и собирается на полном серьезе досидеть прямо до выздоровления Хенджина. Приносит каждый день какие-то шоколадки, фрукты, поделки младшеньких ребят. А однажды привозит красивые искусственные подснежники и, слегка порозовев, ставит их на тумбочку. — Весь город пришлось объехать ради них, — бурчит почти неразборчиво. Хенджин, шмыгнув носом, с болью переводит взгляд на цветы и улыбается. — Почему именно подснежники, хен? — Значение красивое, — хмыкает, почесывая подбородок, — Весна, юность, свежесть.i need someone, someone who hears for you, i've waited all these years
Летним утром Хенджин просыпается на тренировку лениво и почему-то остепененно. Провожает взглядом солнечного зайчика на желтой стене и внезапно вспоминает сон. Что-то горячее, жутко тянущее внизу живота и почему-то с Уджином. Хенджин трогает себя там, куда во сне прикасались чужие губы, где царапала легкая щетина, и буквально задыхается. На домашних трениках мокрый след, а в голове отчетливое "попандос". С Уджином так сложно, бесконечно сложно на катке, но так просто вне. Так просто, что невозможно было не влюбиться чуть ли не с первого взгляда, с осознанием, накатывающим волнами, то сильнее, то слабее. Хенджин полюбил Уджина всего без остатка, влюбился в эту строгую контрастность, в этот мягкий профессионализм, в улыбку с выпирающими передними зубами, в оттопыренные уши и взгляд плюшевого медвежонка. Даже в легкую щетину успел влюбиться и в этот долбанный слишком сладкий кофе. Только потому, что его покупал Уджин. Что ж, Хенджин, полтора года прошли не зря, молодец. Теперь они часто ходят вместе куда-нибудь, и сердце у Хенджина стучит просто ужасно, когда Уджин берет его за руку или целует на прощание в макушку. Они сидят в маленькой темной квартире Уджина, из которой как будто выкачали всю жизнь, и просто говорят. Хенджин кладет голову на чужое плечо и знает, что Уджину нравится тоже, но совершенно не представляет себе, что с этим делать. Слушает вполуха и переплетает снова их пальцы. Уджин вздрагивает и внимательно смотрит (так, что Хенджину кажется, что он что-то сделал не так). А потом подносит руки Хенджина к губам. — Ты знаешь сказку о двенадцати месяцах? — интересуется Уджин, держащий теплый ноутбук на коленях и поглаживающий Хенджина по волосам, как гладил обычно Ками. Хенджину уютно и тепло, руки покоятся в карманах белой толстовки, глаза сонно слипаются, и от чего-то хочется мурлыкать. — Нет, а что в ней? — чуть приподнимает голову с подушки он. Уджин пытается убрать руку, но Хенджин ее перехватывает и утыкается носом в ладонь. Уджин смеется и немного вздрагивает, когда чувствует мокрый чмок на пальце. — Там о девочке, которую отправили в лес собирать подснежники зимой. И о том, как двенадцать месяцев ее приютили. — Звучит, как бред, — хмыкает Хенджин, — Почему подснежники? Почему зимой? — Прочитай и узнаешь, — монотонно отзывается Уджин, щелкая мышкой. Хенджин закатывает глаза, подставляет голову под чужую теплую большую ладонь и обещает себе почитать. Перед соревнованиями Хенджин честно открывает ночью в отеле книгу, хотя должен высыпаться, и читает через строчку. Сказка совсем детская, но чувствуется в ней что-то родное, теплое, уджиновское, и значения распускаются в голове Хенджина с новой силой, окутывая нежно строчками, и девочка с букетом подснежников значит так много, будто это сам Уджин на этих страницах. Хенджину нравится, Хенджин балдеет. Хенджин бесповоротно влюблен. В книгу, в жизнь, в Уджина.in your tears and in your blood in your fire and in your flood
На первом этапе гран-при Хенджин плывет по льду, летает над ним, с раскрасневшимися щеками и слезами на глазах, под любимую музыку. На нем голубое c переливающимися радугой маленькими стразиками трико и древние, чуть ли не дырявые любимые коньки. Ветер в волосах и голос Уджина в голове: "Не суетись, слушай музыку, держи баланс, следи за руками, улыбайся, не смотри на меня." Он не может не смотреть; у Уджина лицо серьезное, губы обкусанные. Переживает. Хенджину прямо на льду, прямо посреди программы хочется в голос смеяться от счастья. Америка не очень рукоплещет худенькому азиату из Канады, яро поддерживает своих ребят, но Хенджину все равно, даже когда он видит на экране вполне неплохие, хоть и далеко не легендарные оценки, и четвертое место, потому что Уджин прямо рядом на диванчике в кисс-энд-край, прямо под боком, Хенджин прямо чувствует тепло его тела. — Ничего страшного, — шепчет Уджин, протягивая ему коробку салфеток, — Молодец. Дальше будет только лучше. На второй этап они возвращаются в Канаду. Пришли мама с папой и с десяток одноклассников. Плакатов понарисовали, кричалок понапридумывали, сидят, в красных шапках с красными кленовыми листами, болеют. Хенджина распирает от гордости и уверенности ровно до первого падения. Он сперва слышит изумленные ахи с трибун и только потом осознает, что споткнулся на ровном месте, не с прыжка и не на дорожке; зацепился зубцом за ничто. Приземляется на ладони, шипит от боли и досады "блять", встает и едет дальше, боится взглянуть на Уджина. Не понимает почему, не понимает из-за чего, как это случилось, как он так умудрился. Уджин после программы встречает его вопросом в лоб, строгим и прямым: — Что это было? Хенджин молчит; дышит тяжело, трясущимися руками надевает на лезвия чехлы и Уджин настойчиво повторяет: — Какого черта, я тебя спрашиваю? — Не знаю, — честно отвечает Хенджин, — я не знаю, как это вышло. Я задумался. Прости. Уджин не отвечает, лишь сажает рядом на диван и обнимает за плечи, крепко, без привычной нежности и заботы, будто боится чего-то, будто пытается защитить от чего-то очень опасного. Хенджин случайно находит на трибуне мамин непонимающий взгляд. Мама не очень в технике фигурного катания разбирается и ни за что его осуждать за ошибку не станет, но знает, что Хенджин может лучше. Снова четвертое место. Горькое везение. Хенджин тоже знает, что может лучше. Происходит что-то непонятное. — Молодец. Хенджин знает это уджиново "молодец" до последних вдоха и выдоха, до каждого нюанса интонации. В этот раз это было не особо искренне. В Китае на третьем этапе Хенджин снова падает и пару раз неудачно приземляется. Он на негнущихся ногах едет к бортику, пропуская мимо ушей гул объявления, чуть не плачет и игнорирует пульсирующую боль в лодыжке; Уджин ни за что не должен знать, что она снова заболела. Уджин и так разочарован так, как никто прежде в недолгой жизни Хенджина. — Ты в порядке? — спрашивает он после проката. — Не знаю, — Хенджин не помнит, сколько раз за последние пару месяцев говорил, что не знает. Он не знает, не понимает ничего и чувствует подступающую к горлу панику, потому что он не был готов к пятому месту совсем. — Хенджин, — вздыхает Уджин, вдруг обнимает крепко, до хруста в ребрах, и Хенджину снова хочется реветь, — пожалуйста, не делай так. Вот та хуйня которая у тебя в голове, не поддавайся ей. Хенджин не сдерживает мокрый хлюпающий смешок; у него в голове один Уджин.i hear you laugh, i heard you sing i wouldn't change a single thing
Хенджину снится как они с Уджином едят сладкие пирожные в парижском Диснейленде, а просыпается он среди ночи в отеле в Гренобле, в холодном поту и с необъяснимым чувством душераздирающего страха где-то в области желудка. Хенджин глотает успокоительные, чуть ли не залпом выпивает огромный стакан воды и не спит всю оставшуюся ночь. На утро Уджина провести не удается, он все прекрасно знает и сердится совершенно полноправно; понимает, что Хенджин к четвертому этапу совершенно не готов. Хенджин падает раз на колено, два на ладони, три на бедро, спотыкается раз с акселя, два на дорожке, три сам не помнит где. Смотрит на несчастные семь баллов и шепотом молит всех богов о том, чтобы прошел на следующий этап. Хенджин на самой грани. Уджин чуть поодаль беседует о чем-то с другими тренерами, иногда поглядывает на него до боли переживающим, сконфуженным взглядом, и у Хенджина все внутренности сжимаются, ноги подкашиваются и снова очень хочется плакать. Шестое. Хенджин Хван на шестом месте. Юное дарование, надежда всея Канады, сидит в раздевалке московского стадиона и сжимает в руках телефон, на дисплее которого смс от Уджина: "Жди в раздевалке. Нужно поговорить." Хенджин уже давно готов сквозь землю провалиться от стыда. Уджин входит медленно, почесывая затылок и снова кусая губы. Не смотрит на Хенджина даже поначалу, просто встает напротив и скрещивает на груди руки. — Если ты в Токио не возьмешь как минимум второе место, то в финал ты не попадешь, — наконец тихо констатирует он, спустя приблизительно минуту, самую долгую в жизни Хенджина, — Я не знаю, что должно случиться, чтобы у тебя получилось. Больнее всего Хенджину от того, что раньше всегда было мы. "Мы сработаемся, у нас получится, мы сможем." Теперь же настолько грубое, прямое и заслуженное ты: — Ты безответственный. — Прости, хен. — Это не мне пророчили золотую медаль, — прошедшее время, боже, почему, — зачем ты передо мной извиняешься? — Я... Я подвел тебя, — Хенджин заставляет себя посмотреть Уджину в глаза и его тут же начинает тошнить. Уджин же горько так усмехается: — В самую последнюю очередь. В первую ты подвел себя. Как ты мог вообще? А? Хенджин? В чем дело? — он начинает давить, Хенджин ни в коем случае не может, никак, он никогда не сознается, — Я с тобой разговариваю, Хван, — Хенджин аж вздрагивает; по фамилии его даже в школе никогда не называли, — Ты какого хера не можешь сосредоточиться? — Я не знаю... — Хенджин. — Правда... — Не ври мне. — Да не вру я... — Прекрати мямлить, что ты как не знаю кто! — Блять, нравишься ты мне! У Хенджина в ушах гудит, где-то награждают призеров и слышны аплодисменты и ему кажется, что это его так преисподняя встречает. Молчание длится слишком долго чтоб не начать паниковать снова и слезы у Хенджина уже на финишной прямой, вот-вот покатятся, но Уджин рвет ему все шаблоны до одного: — И что? Ошибка 404, что? Что значит "и что?" Хенджин себе вот это все представлял совсем не так. — С-сохну я по тебе... Вот и не могу собраться... Он ждет от Уджина чего угодно, криков, шока, но Уджин смотрит так, будто ему сообщили о том, что Земля круглая. — Детский сад какой-то, — Уджин вздыхает и нервно взъерошивает на себе волосы, — И что, я спрашиваю? И что с того, что я тебе нравлюсь? И что с того, что ты мне тоже нравишься? Мы оба ведь об этом знаем, что за откровения? Почему на тренировках тебе это не мешало, а сейчас ты вдруг по льду ползаешь немощным? Что изменилось? В профессиональной обстановке со спокойной совестью тренера хотеть не получается? Так что ли? — "Со спокойной совестью?!" — Хенджин за скоростью поступающей информации еле успевает и на самом деле не находит ничего лучше, кроме как зачем-то оскорбиться, — Да если б у меня совесть спокойна была, я б не умирал со стыда каждый раз, когда кончал в пижаму после снов с тобой, блять! — Хенджин ликует от легчайшего смущенного румянца на кончиках ушей Уджина, — А еще не вешал бы маме лапшу на уши о какой-то там условной несуществующей девочке в комплексе! А еще перестал бы выебываться и просил у тебя обычный кофе, а не эту мерзость с сахаром! — Хенджин вскакивает со скамейки и, слегка пошатываясь, не привыкнув к твердому полу еще, танком идет на Уджина, обвиняюще тыча в него пальцем, — А еще давно тебя уже засосал бы, да так что дай Бог каждому, мать твою, калека ты несчастный! Уджин больно хватает его за руку и Хенджину стыдно, что самую малюсенькую долю секунды он пугается и готовится к удару, но удара не следует; следуют губы. Больно немножко, потому что Уджин притянул его себе будто Титаник к леднику, ударился ртом слегка, но боже, Хенджин мгновенно млеет. Непонятный запах апельсинового раздевалочного освежителя перекрывается деревьями, хвоей, Уджином. Уджин. Уджин. Его ладони так нежно, так заботливо ложатся ему на щеки; Хенджин чуть не забыл о том, насколько Уджин на самом деле ласковый. Хенджин отстраняется наконец, лишь для того чтобы в вечной любви признаться, но краем глаза видит уходящую спину человека, на плече у которого хищный, беспощадный объектив. Запретная любовь. Крах карьеры. Темное будущее. Непрофессиональность. У Хенджина рябит перед глазами заголовками, но он не может не читать, не может не листать твиттер и не впитывать в себя каждый едкий саркастичный комментарий от людей, которые не понимают. Он сидит на кровати своего номера, в полумраке, закутанный в белую перину, растрепанный. От немытого лака волосы мерзко слиплись беспорядочными прядями, лицо отвратительно пятнистое и блестящее от слез и руки трясутся. Хенджин не сразу обращает внимание на то, как открывается дверь, как от вложенного ключа в слот включается свет, как рядом прогибается матрас. — Что делать? — шепчет он, не столько Уджину задает вопрос, сколько просто обращается у пустоте. Уджин в ответ лишь вздыхает и берет у Хенджина из рук телефон. Он распутывает его из одеяла, укладывает на спину, ложится рядом и прижимает к себе, крепко-крепко. Хенджин утыкается ему в шею, глубоко дышит чтобы снова не заплакать и сильно, до боли, до белых пятен, зажмуривается. Забыть немедленно. Есть только Уджин; его губы на виске, его пальцы в волосах. Они честно пытаются. Хенджин, например, может ручаться за себя; он действительно старался. Он с джедайским мастерством и выдержкой игнорировал журналистов, отдался полностью дополнительным тренировкам, притворялся, что не видит заинтригованных взглядов соперников на разминке и занял третье место. Последний этап перед финалом и это просто чудо, он еле еле попадает, благодаря слепой удаче, совпадениям и чужой дисквалификации, но никак не за счет собственного таланта. Последующие несколько месяцев Хенджин тонет в стыде. За себя, перед Уджином, перед родителями, да что уж там — перед страной. Он обязан встать на пьедестал в финале, если намерен участвовать в чемпионате, просто обязан, Уджин твердит ему это каждый день. А Уджин как всегда — строг, ответственен, будто ничего не случилось, и Хенджину очень хочется, чтоб так и было. Но Хенджин смотрит на Уджина, видит грамм грусти в настолько уже родных карих глазах и от сердца каждый раз откалывается по маленькому кусочку. — Мы так больше не сможем, — говорит в один аномально холодный для августа день Уджин, и дальнейшие слова про рекомендации новым тренерам Хенджин не слышит; сердце полностью разбивается громко. Новый тренер — девушка не намного старше Уджина и намного приятнее всех, кто был до него. Она даже не тренер, она хореограф, она временная, просто будет поддерживать Хенджину тонус, потому что программу он знает вдоль и поперек. Уджин так рассказывает ему это, будто дело обычное, регулярное, будто он не вешает на плечо сумку и не уходит, еле попрощавшись. Хенджин первое время пишет ему, по паре раз в неделю. Отправляет видео с тренировок, спрашивает технические советы. Уджин, послушный долгу, отвечает коротко, сухо, совершенно неудовлетворительно. Спустя месяц Хенджин пишет по разу в две недели. Спустя два — практически не пишет. Убеждает себя в том, что все это к лучшему, что сейчас карьера на первом месте. Уджину тоже лучше. И Хенджину лучше. Хенджину очень плохо.for you i'd wait 'til kingdom come until my day, my day is done
На финале Гран-при в родной Канаде, снова украшенной зеленым и красным, как тогда, Хенджин выходит на лед, глубоко дыша. Не смотрит на тренера, пытающегося жестами что-то ему сказать, утыкается взглядом вниз, где разводы от чужих коньков, от чужих побед и поражений. В голове собственные комментарии, Хенджин разгоняется, проезжая мимо зрителей, и как будто со стороны наблюдает за собой. "Хенджин молодец, Хенджин все знает, все умеет, нужна только удача". Хенджин встает в позицию, выставив конек вперед. "Ну внешне вроде бы, вроде бы все в порядке". Не в порядке, далеко не в порядке, у Хенджина сердце рвется на части и отнюдь не от волнения, хочется просто лечь на лед и скулить от боли, но так золотую медаль не выиграешь. А она очень нужна. Доказать себе, доказать тренеру, миру, родителям. Доказать Уджину. Музыка начинает играть, и сердце моментально бьется в такт, подвывая. Колдплэй. Их группа, их песня. Хенджин поднимает руки, двигается боком, крутится, подняв ногу на девяносто градусов. Разгоняется так, что в ушах закладывает и прыгает. Раз. Два. "Четыре-три, здорово!" Слышит аплодисменты, выпячивает гордо грудь в голубых стразах вперед. Поворачивается спиной, не оборачивается и снова прыгает, крутя тройной аксель. "Блестяще!" Крошки ото льда отрезвляюще бьют по лицу. Снова спиной, двигает руками (они с Уджином называли это водорослей), разводит их в стороны, как бы показывая размер ("Притворись, что у тебя в руках большой лещ"), поворачивается, машет руками ("Я как снежинка, хен!") и крутит тройной лут. Снова аплодисменты, Хенджин возводит руки к небу ("Представь, что просишь у бога макароны с сыром на ужин"). Драматично машет руками еще раз, встает в позу ласточки и крутится. "Хенджин выглядит настолько уверенно, настолько сильно, что, на мой взгляд, и говорить нечего". Берет себя за ногу ("Зачем ты покупаешь себе крендель, если есть я, хен?"), продолжая крутиться, затем плавно выходит, хлопает в ладоши (публика отзывается хлопком в ответ), делает ладонью стирающее движение ("Представь, что натираешь стекло"), затем наклоняется, снова драматично возводя руки вверх. Крутится, как новогодний фонарик, согнув руки в локте. Плеяду очень быстрых движений, на которой так легко ошибиться, Хенджин выполняет старательно, сильно, мощно, так, что у мамы наверняка слезы на глаза навернулись, но с пустыми глазами. В голове в принципе пусто, движения заучены до автоматизма, лишь музыка и счет. И автоматические комментарии, вызубренные наизусть. Хенджин знает, где его похвалят, где назовут юным дарованием, где отнесутся скептично. Знает, потому что видел сам тысячу раз. Но не знает, что скажет кто-то по-настоящему важный. Хенджин не запинается, крутится, вертится, почти летает и ни разу не падает. Сердце начинает биться чаще по мере приближения финала, а в голове на месте пустоты внезапно расцветает что-то запредельное, запретное, с лицом Уджина и его мягким "молодец". Совершая последнее вращение, Хенджин позволяет себе улыбнуться и, не сбившись, заканчивает, встав в гордую позу. Аплодисменты. Мамина улыбка в толпе. "М-о-л-о-д-е-ц". Первое место. Хенджин абсолютно не верит и не варит, пока идет к пьедесталу за медалью. Каждый шаг дается с трудом, к глазам подступают слезы, и хочется благодарить в первую очередь бога. Во вторую — Уджина. В третью — себя. Хенджин, стоя на почетном первом месте с медалью на шее, внезапно вспоминает, что сегодня канун рождества, и улыбается как-то грустно. В такой же день несколько лет назад они с Уджином и познакомились, а что теперь? Хенджин обводит ленивым слезящимся взглядом толпу, натыкается на тренера, гордо улыбающегося. А рядом с ней видит Уджина. Живого, настоящего, немного заросшего щетиной, но счастливого, с горящими, как нос Рудольфа, оттопыренными ушами. А в руках у него букет подснежников. Скромных, белых, немного поникших и подвядших, но значащих миллион вещей, понятных лишь им двоим. Подснежники как будто светятся, вбирая в себя тысячи ласковых слов и теплых улыбок. И одну конкретную, самую-самую яркую и родную. Хенджин улыбается в ответ.and say you'll come and set me free just say you'll wait, you'll wait for me