Быль или иллюзия?..

Я умираю. Я умираю, запертый в своей душной тесной камере; за толстыми каменными стенами этой крепости – свобода, и меня отделяет от неё лишь крошечное зарешёченное окошко. Но я больше никогда не смогу коснуться свободы, как бы ни старался. Да мне и не хочется - внутри осталось лишь желание поскорее закончить жалкую земную жизнь. Я слышу песню ветра. Ему подпевают птицы – огромные, величавые, невыразимо прекрасные, они парят высоко в небе, пронзая его резкими, но мелодичными криками. Как бы я хотел взлететь вместе с ними! Но мой первый полёт, уверен, оказался бы для меня и последним; всю жизнь меня преследует рок неудачи. Почему же я задумываюсь об этом лишь сейчас? Всё просто – я умираю. Я просто-напросто умираю, и мне хочется вспомнить все те крупицы хорошего, что были в моей жизни, собрать их воедино, в один сияющий золотой шар. Забрать бы его с собой, в ту жизнь, что ждёт меня после… А она ждёт – в этом я даже не сомневаюсь. Мои мысли прерывает скрежет железной двери, которую давно не смазывали, и грубый мужской голос. Я отлично слышу его, но не вслушиваюсь в смысл слов. - Эй, слепой, - обращается он ко мне так небрежно, словно я – какая-то тряпка. - Я поставил тарелку туда, где обычно. Приятной тебе трапезы. "Спасибо и на этом", - язвительно думаю я, ничего не отвечая. Нужно встать с холодного пола и дойти до двери, но это выше моих сил. Цепь, что тянется от моей ноги и дальше, к стене, слишком тяжёлая, чтобы поднять её. Если раньше я спокойно мог пройтись туда-сюда по камере, то теперь не в состоянии даже подняться. - Я болен, я слеп и немощен, я умираю. Зачем они достают меня своими земными мелочами вроде еды? – сипло шепчу я. Горло пересохло от длительного молчания, и мне кажется, что я слышу, как оно поскрипывает, не давая словам выйти наружу. О, как много я мог бы сказать! Да что теперь толку? Друг, с которым я мог поговорить - убит. Пальцы сами собой скрючиваются, а лицо моё, должно быть, перекосила ужасная гримаса. Мне невыносимо вспоминать об этом. Если бы я мог дотянуться до того, кто лишил Россию её поэта, её яркого Солнца... До того, кто своими жадными пальцами выдрал часть моей души, оставив в груди глубокую незаживающую рану, что кровоточит и по сей день, и болит, и ноет, и рассылает по всему телу волны боли, заставляя слёзы выкатываться из мутных глаз и скользить вниз. Я провожу рукой по щеке. Так и есть: солёная капелька бодро катится вниз. - Погиб поэт, невольник чести, Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой! Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один как прежде... и убит! Эти строки для меня как глоток живой воды. Бывает, я целые дни сижу неподвижно и шепчу это стихотворение, нежно проговаривая каждое слово. В такие моменты мне кажется, что он рядом со мной. Что он вот-вот подойдёт, хлопнет меня по плечу и насмешливо произнесёт: «Полно, Кюхля, киснуть, пойдём чай пить!» Сколько раз я слышал эти слова! Именно они привели меня в чувство на далёкой дуэли, которая началась из-за очередной пушкинской эпиграммы на меня. Я улыбаюсь. Сейчас я готов выслушать сколько угодно оскорбительных эпиграмм, лишь бы иметь возможность снова ощутить рядом плечо старого друга. Каменная стена обдаёт меня холодом, вырывая из тёплого мира воспоминаний, и тут же грудь рвёт сухой кашель. Приступ длится долго, а после него во рту остаётся металлический привкус крови. Железный обруч обвивает грудь и сжимает её, подобно удаву. Глубоко внутри зарождается кашель и выходит наружу отвратительными хриплыми звуками. Сквозь его гром я слышу, как на пол шлёпаются сгустки крови и слизи. Слава Господу, что я не вижу этого. Голова кружится, мне трудно даже вздохнуть: в груди творится нечто невообразимое. Кровь разъедает мои лёгкие, как кислота, их шипение почти касается моего слуха. Удав перебрасывается с груди на голову, и я хочу закричать от боли, но из истерзанной груди вырывается лишь сиплое: - Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь! Эта кровь течёт по моим губам. Я вытираю её тыльной стороной ладони и бессильно валюсь на грязный пол. Цепь тихонько звякает, напоминая о своём существовании. О том, что она никуда не исчезла и по-прежнему крепко держит меня. - Разве? – слышу я звонкий голос. – Обернись, Кюхля! Она звенит потому, что распалась на куски. Оставь это смрадное место, идём! Я поднимаю голову и вижу тёмные искрящиеся глаза, насмешливую полуулыбку, блестящие кудри. Душу затопляет облегчение и невыразимое счастье. Всё ложь: Француз здесь, и их ждёт прекрасный, долгий разговор за чашкой горячего чая. Дверь в камеру распахнута, за ней – бескрайнее небо, а поэт стоит недалеко от Кюхельбекера и тянет к нему тонкую руку. - Идём же! Мне есть что рассказать тебе! Я с готовностью вскакиваю и вкладываю свою ладонь в его. Он крепко сжимает мою руку, и я улыбаюсь. - Конечно, Француз. Как же я скучал. Кажется, я готов слушать тебя целую вечность! - У нас в запасе куда больше времени, чем вечность, -неожиданно серьёзно отвечает Пушкин и смело шагает вперёд, в небо. А я иду следом, даже не оглядываясь. * * * Стражник со вздохом осматривает тело исхудалого мужчины в некогда белой, а теперь грязно-серой рубахе, рукава которой измазаны тёмными пятнами. Он лежит рядом с дверью, цепь, приковывающая его к стене, натянута до предела. - Нет им покоя, - качает он головой и выходит, дабы позвать кого-то из начальства.