Тишина

Тишина. Снова тишина. Генри Дивер — тот, второй — закрывает люк на семь замков и уходит, а я вновь погружаюсь в тишину и забвение. Я меряю время тем, как он приходит. Иногда каждый день, иногда — через день. Он кормит меня, как недавно Лэйси, и отчасти я благодарен ему — за то, что он хоть немного, но поддерживает меня. О, как бы я хотел ему врезать, встряхнуть его, заставить. Или кого-то попросить врезать мне, чтоб встряхнуть уже меня. Я не знаю, кто жив, а кто мертв — я или он. Кто он, кто я, где мы оба — у него или у меня. В том мире, где я мертв, или там, где меня нет. Как бы я хотел вернуться, спокойно состариться и умереть — но вынужден мотать срок, как заключенные надо мной. Но их выпустят в какой-то момент. Когда им будет тридцать, сорок, шестьдесят лет. Я же застыл во времени, как древнее насекомое в смоле. Точно красивая муха, на которую раз в тридцать лет кто-то ходит посмотреть. Все медленно стирается из памяти. Нескончаемые вереницы дней — и ты забываешь, что когда-то ходил под солнцем и небом, имел свои цели, свою… жизнь. Забываешь, что дома у тебя почти что беременная невеста, что дома ты — врач, который делает успехи. Забываешь, кто ты, и помнишь только себя здесь — никто, который сидит в подвале, как грызун в ловушке. Прозванный дьяволом просто так, ни за что. За то, что имел неосторожность последовать за спятившим мальчишкой — помочь ему. Имел неосторожность родиться. Эта ветка отторгает меня. Потому что здесь я мертв, и для логики этого мира я — недопустимое нарушение. Этот мир сделает все, чтобы убить меня, убрать подальше, словно моллюск оплетает своим веществом попавшую в его раковину песчинку. Но когда-то песчинка превратится в жемчужину. Хотел бы я слышать этот самый глас божий, но я недостаточно чист. Я слишком зол для этого. Мир так похож на людей. Скрывать проблему, оплетать ее, хоронить — делать вид, что ее не было и вовсе. Не бороться с ее корнем. Забывать. Когда-нибудь придет время, и я вновь выйду на свободу. Все повторится. И снова. И снова. Будто я в какой-то временной петле, которая не позволяет мне стареть и умирать. Я не живу по законам этого мира — или лишь по части их. И снова клетка. Снова — клетка. Зачем я выпустил его? Зачем забрал? Зачем — снова отпустил? Кто отпустит меня? Кто поверит, что нам нужно в лес? Сынишка его, верно, тоже слышит. Я много думал. Мои мысли стали тихими и почти что незаметными — они текут, как ручей подо льдом. Вялые, холодные, но мои. Но что, если для перемещения нужна смерть? В тот раз умерла Молли — прямо у меня на руках. Может, три составляющие, три ключа, три части — это человек, слышащий и смерть? Но как тот-самый-Генри в первый раз переместился к нам? Неясно. Он не дает ответов. Он почти не говорит со мной. Единственное, что он делает — это приносит мне еду и не дает забыть английский язык. И на том спасибо. Ненавижу тебя, Генри Дивер, ненавижу. Всех тебя — ненавижу. Почему я помню все, а он — нет? Почему он не верит мне? Почему? Иногда я сплю. И мне снятся отрывки — из прошлого, а может, и из будущего. Я видел мать — такой, какой она станет у нас спустя двадцать семь лет. Я видел дом — мой дом — наш дом — их дом. Она что-то знает — все они что-то знают и что-то видели. Сейчас у них все хорошо. Как у нас в нашей ветке, где нет чужаков. А здесь — здесь чужаки сокрыты метрами непроницаемых стен, за которыми меня даже Молли не услышит. Она не станет меня слушать. Она хотела мне помочь — хотела, но не смогла. Прости меня, Молли. Простите, обе Молли. У этого мира аллергия на меня, и он реагирует смертями, словно сыпью. И я, как заблудившийся странник, хочу домой. Просто хочу домой. Я просто хочу домой. Помогите, прошу. Помогите.